***
При наличии разрешения и свободного графика воскресенье можно было провести в городе (или съездить домой, если ещё было куда ехать), потому-то все и стремились разбрестись по разным углам уставшими крысами. Даже та же странная Ханджи вечерами куда-то уматывала, оставляя взволнованного Моблита в казармах за главного (трижды при этом похлопав того по плечу и протараторив задорным мотивчиком кучу бесполезной информации). Ривай неизменно оставался в штабе. Зоэ как-то пыталась вытащить его вместе с собой, дёргано что-то говорила и даже как-то мучительно краснела, отводя взгляд, но Аккерман только огрызался, посылая её к чёртовой матери, и Ханджи перестала звать. Улыбалась, смеялась, шутила – и уходила ровно в четыре вечера, что часы можно было сверять. И возвращалась ровно в половину первого. Неслышно входила в комнату, осторожно выпутывалась из ремней, застёжек и пуговиц и, меланхолично пьяная, устраивалась под боком, не отрывая и не беспокоя, лишь позволяя себе изредка уткнуться холодным лбом Риваю в плечо. В ночь на понедельник они не разговаривали. Ханджи не разговаривала.***
И всё было нормально, пока Моблиту не приспичило. По чести сказано, он-то ведь и не жаловался даже, просто спросил, не знает ли кто, где сейчас Зоэ (ведь «она ещё с утра сама не своя была, мы людей вчера на вылазке потеряли, и капитану к тому же ещё досталось… а я… я просто за неё волнуюсь, как бы не случилось чего»), и Ривай просто не знал. Как не знал и того, что они вообще куда-то лазили. Всё было нормально, пока Бернер не заговорил об этом первым. И это было как удар под дых, ведь, что на уме у этой сумасшедшей Зоэ, они не знали. Но непростительнее всего было то, что Аккерман не знал этого уже давно. Прося у Эрвина разрешение на отгул, Ривай озлобленно рассчитывал проверить каждую щель в ближайшем от казарм городе, выбивая двери в таверны ударом начищенного сапога, рационально же − собирался добраться до маленького дома, в котором Ханджи когда-то жила с родителями, и убедиться, что она просто трусливо скрывает какого-нибудь внебрачного ребёнка. Прося у Эрвина разрешение на отгул, Аккерман услышал, что он идиот. И в семь уже стоял плечом к плечу со Смитом на крыльце действительно маленького двухэтажного дома, куда Зоэ агрессивным рывком распахнула дверь, стоило только Эрвину поднять руку. − Я привел с собой заинтересованное лицо. Ханджи впустила их внутрь, даже не проследив, зашли ли они. Ривай же понял, что Смит приходил сюда каждую неделю до этого, на что сам Эрвин коротко припечатал, не оборачиваясь: − Мы разговариваем, если ты об этом молчишь. В тот день Зоэ накормила их ужином, даже не притронувшись к своей тарелке. И постелила Аккерману в гостиной, выделив самый чистый комплект белья. За весь вечер они не проронили ни слова. А ночью раздался крик.***
На «очкастую» и «нужно, блядь, поговорить» яростными шёпотом посреди ночи Ханджи вскидывается испуганным зверьком, сонно оглядывается и слепо тычется наугад, промахиваясь рукой по тумбочке, на которой, должно быть, ищет очки. На агрессивные прикосновения щетинится и шипит, пытаясь вырваться из цепкой хватки жилистых рук, а потом и вовсе бьёт коленом в живот, извернувшись под каким-то непонятным углом, на что Аккерман агрессивно рычит и скалится, смыкает мозолистые ладони на тонкой шее и сразу же их отдёргивает, чувствуя подушечками пальцев зарождающиеся хрипы. − Перестань, слышишь меня, перестань! Зоэ! Перестань! Ривай всем телом вдавливает брыкающуюся женщину в жёсткий матрас, переплетаясь с ней руками и ногами, сталкиваясь лбами и путаясь в волосах, и особенно остро чувствует их разницу в росте, когда Ханджи в очередной раз пытается врезать ему коленом. Она хлёсткая и очень меткая, даже в припадочном состоянии своих кошмаров, даже если не может сама из них выбраться. В конечном итоге, не найдя вариантов лучше, Аккерман просто скидывает их с кровати, а потом, когда дыхание рядом перестаёт быть болезненно загнанным, сдавленно шепчет: − Нам нужно поговорить, Зоэ... «Нам нужно повеситься» − читает в её глазах. Но они разговаривают, действительно разговаривают, умастив ноющие кости на выщербленном деревянном полу и потягивая старое прогорклое вино из горла одной на двоих бутылки. Говорят о погибших товарищах, проигранных битвах и потерянном будущем, о тревоге где-то под рёбрами, собственных страхах и сожалениях, об Эрвине, который мудак, и об Эрене, который, кажется, и того хуже. Они говорят, и, с каждым брошенным словом, Риваю кажется, что становится легче. А под утро Ханджи улыбается, смеётся и шутит, разглядывая кривые рожицы на тостах с яичницей и не менее кривую улыбку довольного собой Аккермана. Дышать-то уж точно легче.