Во время грозы

Ветер воет надрывно, проносясь в ветвях уже начинавших терять свою листву дерев. Близка зима — самая страшная пора для королевства. Гроза сейчас для одинокого путника могла быть убийственной; но, в конце концов, он не просто так носит титул Убийцы Драконов. Это было бы жалко — расправляться с огромными ящерами, жадными до безобразия тварями, и погибнуть из-за какого-то слишком сильного дождя. Но так и могло бы случиться, если бы не один «хороший знакомый», чьим замком так нагло пользовался Фредерик. Отличное убежище. Конюшни почти не обветшали, так что его лошадь в безопасности. Он спокойно продолжит завтра путь... …как он думал. — Ну, привет, старый приятель… — Охотник усмехается, входя в тёмные чрева огромных замковых комнат. В руке еле теплится свеча, которой поджигают редкие канделябры, заставляя скрывающегося в тенях хозяина замка недовольно кривиться — привык к темноте настолько, что свет уже не мил. Холодные льдинистые глаза наблюдают за каждым шагом молодого рыцаря. Призраки — очень капризные существа; им нужна компания, но из-за давно потерянного чувства времени они редко когда согласны отпускать своих милых гостей. Антонио являлся тем, о ком говорят, что он «забалтывал своих жертв до смерти». Этот человек пользовался невероятной щедростью и, тем не менее, всё равно умудрялся вести себя на взгляд хозяина недостаточно вежливо. У Охотника на Драконов был крутой нрав, он его однажды и погубит, коль не научится смирению, так король пророчил. Но не сегодня. Убивать своего единственного друга (когда ты призрак, определение «друга» становится очень расплывчатым, прямо как ты сам) Антонио не намеревался… но получить свою плату за то, что с его замком обращаются как с собственным, хотел. В конце концов, не каждый заблудившийся рыцарь, попавший в грозу, может найти не только крышу, под которой можно перекусить, алчно впиваясь в собственные припасы, но и омыться, смывая с оголённого тела дорожную грязь, оставляя промокший доспех высыхать, скидывая с себя тяжёлый от воды плащ, прекрасно зная, что здесь оставлена комната для него. Разжечь камин, одеться в тонкую спальную одежду, расплести итак давным-давно спутавшиеся в походе, так ещё и слипающиеся волосы, расположиться в уютной кровати… …и почувствовать, как мурашки пробегают по коже, в комнате резко холодеет, макушка чувствует взгляд, а плечи — такое ледяное касание, которым может обладать только мертвец. — Не слишком ли ты нагл, мой милый друг? — Антонио наклоняет голову, пусть этого и не видят, сидя с широко распахнутыми глазами. Появление души, что не должна была принадлежать больше земле, но всё ещё принадлежала, всегда сопровождалось страхом. Сколько бы ты готов не был. — Ха-а… — пытается тщётно скрыть сию оплошность Охотник, — что ты имеешь ввиду..? Разве не сам ты когда-то разрешил мне приходить в твой замок, когда мне будет угодно? — Ты подобен скользкому ужу… никогда не признаешься, что оплошал, всё будешь извиваться и извиваться в оправданиях. — Фыркает со звучным эхом Рыцарь Полумесяца. — Я никогда не говорил тебе, чтобы ты «чувствовал себя здесь как дома», но тебе, юнец, вестимо, было проще воспринять это именно так. Его Величество не смог привить тебе уважения старшим? Ещё вчера ты был оруженосцем, что только и мог, что чистить господский меч да испуганно пищать. — Это было несколько лет назад..! — тем не менее, Фредерик не пытается скинуть с своих плеч холодные руки или как-либо вырваться из пока некрепкой хватки. И не потому, что призрак частично прав — для Рыцаря Полумесяца он действительно не более чем вьюноша с горячей кровью в жилах. А мертвецы, кстати, тепло любят. — Да..? — призрак с сомнением хмыкает. Но в вопросах времени он верит человеку больше, чем себе. Когда-то тонкие и изящные пальцы аристократа, ныне ставшие когтями, ведут дальше, забираясь под тонкую рубаху, оставшуюся единственной защитой вместо крепкого чёрного панциря. Водят своими еле весомыми прикосновениями по ключицам, заставляя Охотника чуть вытянуться, подтягиваясь на кровати и опираясь на подушку. — Да, — с открытой вредностью в словах тянет он, и зрачки сужаются, наблюдая, как костлявые руки столь бесцеремонно бродят по его коже. — Вот как, — меланхолично отвечает призрак, на секунду обращая свой взгляд в окно с ещё держащимися дорогими стёклами. Там, за обрывками грозовых облаков, сияет яркий полумесяц, даруя духу наибольшую силу в эту ночь; ему не нужно видеть луну, чтобы знать, в какой она фазе. Он не был таким уж злым, как описывали легенды — иначе бы он никогда не отпустил бы в прошлом щуплого мальчонку, что ныне, окрепнув, продолжал и продолжал возвращаться, составляя ему компанию. Но полумесяц давал ему возможность быть чем-то бо́льшим, чем голосом и расплывчатым образом давно погибшего рыцаря, что давно забыл лицо своей принцессы. Она была, он уверен. Ноㅤк а к о йㅤона была… не помнит. Никто не смог бы её заменить; но в юнце замены для своей прошлой любви и не искали. Скорее утешения. О, если бы кому-то стало интересно спросить, влюблены ли они, оба скорее всего стали бы рьяно отрицать. Погружаясь в новый виток лжи или же отрицая очевидную правду? Тяжело сказать, уж слишком призраков сложно любить и быть ими любимыми. Человеческое медленно исчезает из их образа, да и впрочем, смотря на крупное тело, точнее, то, что от него осталось, Фредерик сомневается, что его не-пассия вообще когда-либо был человеком. — Возвращаясь к твоей плате, — призрак трясёт головой, и длинные волосы движутся, как растерянные змеи. В голосе призрака появляется более томная нотка, заставляя Охотника с прищуром взглянуть, как пальцы уходят ещё дальше, ускользая на тонкую грудь, — понимаешь ли, я одинок, и мне хотелось бы тепла… — Мне разжечь камин? — усмехается Фредерик, но он прекрасно знает, к чему клонит Антонио; откидывает голову, наконец встречаясь взглядом своих тонких зрачков с холодными, пустыми глазами Рыцаря Полумесяца, и тянется руками к ледяным щекам, подтягиваясь вверх и невесомо целуя мёртвые губы, обычно растянутые в неестественно широкой улыбке. Для призрака его поцелуй — как дыхание огненных ящеров, остаётся на невесомой коже, сотканной из эктоплазмы, горячим следом. — Дрянной мальчишка, — звучит в ответ, скрипуче, — откусить бы тебе нос, — смеётся, и смех его тянется эхом, будто бы они были в пустой зале, а не в всё ещё уютно, для заброшенного-то замка, обставленной комнате, — подвинься. Охотника на Драконов ощутимо толкают вперёд, заставляя его сдвинуться с простыней и дать привидению место на кровати, и когда он аккуратно ложится назад, затылок чувствует холодную, но всё же не жёсткую грудь. — Ты не в доспехе, — отмечает Фредерик, позволяя пальцам блуждать под тонкой тканью сорочки, укладывая одну ладонь прямиком на то место, где под клеткой ребёр громко, гулко стучит сердце. — Да, — тянет призрак, — пока полумесяц в силе, мой облик может быть изменён на что-то… более приятное для рук юного убийцы драконов, видишь ли, Фредерик. И Фредерик, в самом деле, косит взгляд, дабы увидеть пусть и потрёпанную временем, но рубашку с воздушными свободными рукавами. — Так я выглядел дома, — выдыхает призрак, опуская своё лицо ниже и обдавая дыханием хрупкую, на самом-то деле, точёную даже шею — аристократ, что с него взять, — когда-то давно, когда я возвращался с верной службы кровавым сражениям, я снимал с себя свой доспех, разгибался от тяжести его, и мог выдохнуть спокойно, зная, что мне нет нужды держать руку на рукояти вострого меча… понимаешь? — и он прижимается носом, будто не призрак он, вампир — ищет свою лакомую яремную вену, — нет, не понимаешь… я показываюсь тебе в том образе, который дозволил бы видеть только тому, кому я верил. Показываюсь тебеㅤд о м а ш н и мㅤ. А потом берёт и кусает совершенно вероломно, заставляя Охотника подскочить и ойкнуть — и не больно ведь, не больно ни капли. Но неожиданно… В него фырчат, но быстро отпускают, оставляя лишь продавленные следы на коже, что исчезнут через несколько секунд. Не бродящая под сорочкой ладонь скользит по его собственной руке, пока не забирает артистичные сухие пальцы в свою хватку, сплетая с острыми когтями. Носом ведут от шеи к щеке медленным, смазанным движением. — Возможно, тебе и сорочка эта не нужна? — спрашивает он, прикрыв глаза. Коготь подцепляет самый кончик ткани, приоткрывая поджарые бёдра, заставляя самого Охотника неловко заворочаться и смутиться. — Возможно, — бубнит он, — только не рви её. — И не собирался. — Антонио качает головой; голос у него тихий, похож на свист ветра. — Я ведь призрак рыцаря, а не грубияна из замызганной таверны. Фредерик выдыхает. Полумесяц. Ему до этого не «везло» встретиться с одиноким лунноликим рыцарем в нужную фазу светила с небосвода. Он приезжал всё реже и реже, долг охотничий забирал все силы и время. Даже эта встреча — случайность, не расчёт. Так и к чёрту может все эти рамки приличия? Та плата, которую хочет призрак, не является для Фредерика ни позором, ни принуждением. Может и правда можно скинуть последнюю ткань, прикрывающую гибкое тело, и отдаться в ледяные руки смерти, зная, что она заботливее некоторых людей? Когда ещё свезёт! Он зацепляет края своей сорочки, тянет верх, привычно жмурясь и чертыхаясь, стоит зацепиться ткани за золотой рог, который стал ещё больше, чем был в прошлую их встречу. Отпрыск дракона; он ненавидел об этом вспоминать. И узнать об этом было неприятно. Победивший дракона становится драконом? Может, и так; а Антонио они нравятся; целует в них, ведя тонкими губами по блестящему злату, и усмехается. — Нравится? Хоть кому-то они нравятся... — выдыхает Фредерик, и обводит сам тело, покрытое шрамами и ожогами. Жизнь охотника ничуть не проста, как может показаться из легенд и сказок. Даже зачарованные доспехи мало помогают от страшной огнедышащей твари. А ещё, водится, не всегда есть этот доспех — там тогда и простому бандиту легко оставить росчерк своей подписи на чужом теле кривым ножичком. — Нравится. — Вот, любуйся тогда, — вновь на выдохе, откидываясь в мягкие руки. Те суетные — сразу поскользят по плечам тонким, аккуратным, да полезут к груди, окрупневшей и окрепчавшей в ходе боёв, поведут коготочками и каждый шрам очертят — а это что такое, а откуда, — и ниже, ниже... призракам только дай к теплу пристраститься — так когтистая лапа и по впалому животу огладит, прощупает пресс, а потом поскользит ещё ниже, к самому паху, к полоске редких белых волос. — А? И смотрит, как драконий рыцарь в руках ворочается, губу закусывает и тонкие зрачки сужаются ещё больше; выдыхает шумно, раздувая ноздри, чуть ли не пышет дымом — драконьей крови всё больше и больше в теле... управу берёт. Свою, животную. И в вопросах утех тоже. Иногда жаль, что хвоста у него нет (возможно, лишь пока) — он бы с удовольствием стучал им по простыням и обвивал тонкие руки. Так ему приходится только лишь цепляться сухими ладонями, накрывая куда более чёткую, чем привычно, призрачную ладонь своей, маленькой такой для Рыцаря Полумесяца, и выдыхать: «Продолжай». Мягкий член твердеет прямо в ледяной руке, и Охотник на Драконов вздрагивает от холода, касающегося столь нежной и мягкой кожи, поджимая плотнее клыки. С ним аккуратны; только тыкаются в шею и вновь прикусывают её, усмехаясь и ласково потирая большим пальцем головку. — Так просто тебя гнуть, — усмехается Антонио, — похож на глину в моих руках, мягкий такой и податливый. — Подумай, почему, — фыркает в ответ Фредерик, а после сипло выдыхает, стоит когтям сильнее сжаться вокруг ствола, — показываешься домашним — заслуживаешь того же в ответ… — Прелестно, — улыбаются и вновь оставляют на шее то череду невесомых холодных поцелуев, то припадают зубами к жаркой коже, кусая крепче — до той боли, что ещё может быть приятна, от которой хочется вскрикнуть с интонацией довольной, да так и Охотник делает, зовёт чёртом, а ему смеются в ответ. У призраков часто портится характер. Становятся они вредными, любят к себе присваивать, помечать — «ох, да будто бы будет драконам и прочим тварям интересно изучать, где и сколько раз тебя укусили и поцеловали томно, Фредерик». И ведь прав он — от этого замка ему ехать дальше по лесам, в сторону юга, всё дальше и дальше от столицы, по следам магических тварей. Довольно забавно выходит — он сам магией повязан, любит (…компанию…) того, кто лишь благодаря ей держится на земле, да и даже сам монарх нечист с этим на руку. Но на рассуждения о таких глупых вещах у него боле не остаётся времени, к нему прижимаются со спины плотнее и бродят свободной рукой по телу, вырисовывая линии и круги по его груди и прессу, кусают за мочку уха, будто велят — не отвлекайся… Антонио жадный до внимания. — Не держи свой чудесный голос при себе, — шепчет он, и Фредерик сдавленно мычит в ответ, не хочет быть шумным, — зачем ты его от меня прячешь? — он ласково ведёт горбатым носом по щеке и хихикает так тихо, как только у него получалось хихикать, — мы одни в замке, так зачем же молчать? И в тот момент его не находящие себе места когти будто сжимают вновь его член, гладят и водят, так что не остаётся ничего как на выдохе вдруг исполненный истомы издать стон, ещё низкий такой, негромкий пока, но звучный. Как раз то, что Антонио хотелось бы слышать, начало крохотной симфонии утехи двух давно забывших искусство, но всё ещё хранящим ему верность больше, чем мечу и королю. Антонио нравится оставлять на мочке его уха холодный мокрый след, слушать, как он скулит от укусов, которыми полнят его шею и плечи, извивается и выдыхает, нравится класть ладонь на грудь и чувствовать как в ней горячее сердце стучит пылко, и сама она вздымается и после опадает. Ещё не так, чтобы говорить, что Фредерик тяжело дышит, ещё совсем не так, но так и не конец ночи, а её начало. Забыться в вальсе двух оголённых тел, спрятаться там, где нет взоров божественных, упасть во грех, ибо кто на земле этой не грешник; да и позабыть потом, что такое надо слёзно отмаливать. Касаться друг друга, чувственно так, с каждым даже мимолётным чувством на коже выдыхать счастливо и продолжать. Продолжать, падать всё ниже и глубже, в объятия густой тьмы. Пороки. У каждого человека есть, у каждого, кто способен говорить и мыслить. Драконы, конечно, олицетворенье греха жадности, не похоти, но жадность может быть разной. И иногда огнедышащим созданиям хочется не злата в свою берлогу, а чьих-то рук, что будут касаться и касаться, и чьего-то мелодичного голоса, что меланхолично отметит — «Фредерик, знаешь… тебе идёт красный», — нащупав под своими призрачными когтями первые чешуйки. Алый и синий всегда под руку шли, кто-то должен остужать разрастающийся огонь. Хотя в эту ночь Антонио только и делает, что подбрасывает в пламя дров. — Дальше? И Фредерик кивает — дальше. И мог бы ведь начать ворчать, недовольно фыркать и негодовать на показу, возмущаться, но не будет, позволит Антонио подхватить бёдра и развести их в стороны, расположить удобней на себе, прижаться к макушке и поцеловать в неё, нежно так… нежнее всех тех меток и всех иных поцелуев, как благодарность и как самую точную ласку, потому что больше всего Фредерику нравится мягкость. О, грубизны ему хватает в спорах таверных и в блеске мечей, а здесь, под шум капель дождя и далёкий грохот грома вновь разбушевавшейся грозы хочется чего-то иного. Знать, что после всего действа можно свернуться на груди, пусть к утру призрак скорее всего спрячется в прохладной тени. — Ты холодный, — лишь шепчет он, стоит почувствовать меж своих ног скользящий орган, но то даже не со злобой, не с притязанием, не с попыткой сказать — нет, нельзя, хватит… просто факт, что вырывается из-за алеющих губ, из-за острых клыков, а остаётся всё равно на начавшем двоиться языке. — Конечно, холодный, — кивает он, смеётся и трётся щекой о его волосы, целуя после в самый кончик рожка, который пока был слишком мал, чтобы его хотелось звать рогом, — зато ты тёплый, даже горячий. И мне нравится, мне приятно. — Мне тоже приятно, — выдыхает Фредерик, тихо так, почти неслышно, сие как-то само вырывается; а слово, водится, не воробей, кой вылетело — не поймаешь. И это становится негласным призывом идти дальше, развести ещё шире крепкие ноги, сжать чуть крепче свои зубы и толкнуться, начиная входить в разгорячённое всей этой «платой» тело, медленно, бережно, знает призрак — крупный для человека, может быть неприятно. Потому притихают, прекращают даже кусаться, хотя хочется всё больше и больше оставлять следы. Антонио слушает его, слушает каждый надрывный вдох, каждый облегчённый выдох, каждый хрипучий стон и каждое «аккуратно», которое так боязливо вырывается из уст Охотника. Самое страшное, что кто-либо мог с ним сделать — причинить боль в такой уязвимый момент; Охотник хотел казаться сам себе грозным и вечновеликим, а сейчас, выпрашивая у призрака ещё и ещё ласок, кажется сам себе неимоверно жалким. Герой романов, которыми так зачитывается король и которые он зовёт глупыми лишь для того, чтобы тайком потом читать самому в своём имении, и понимать, что он тот рыцарь с розой в зубах, дурашливый, но… — Тони, — это другое, это не «Рыцарь Полумесяца», что так плохо ложилось на язык, не «Антонио», полное и тягучее, это другое, такое милое и простое, короткое и звонкое, — Тони, я обаятелен? — Особенно когда распластанным лежишь на мне, да, — смеётся призрак, что кладёт одну свою ладонь на живот и гладит его, продолжая медленно входить вовнутрь и раздвигать стенки. Немножко не вовремя заданный вопрос по его мнению. Смешной даже. — Нет, я… — он не договаривает. — Да, обаятелен, — мягко подтверждает призрак, — даже когда забываешь, что такое уважение. Всегда обаятелен. По крайней мере, для меня. И Фредерик сжимает клыки, ставшие куда больше, чем они были полгода назад. — Глубже. — Ты уверен, малявка? — Да. И быстрее. А после стонет в неге, вздрагивает и мякнет, полностью отдаётся в чужую власть, чувствуя себя по-неправильному полным, будто это ледяное создание и должно было стать его парой. Будто бы судьба с самого начала знала, что Антонио понадобится кто-то, рождённый из чресел вулкана, что Фредерику понадобится кто-то, наощупь ледяной, как вершины снежных гор. Удовольствие быстро кружит голову, не оставляет ни одной здравой мысли. Так ещё и у призрака умелые пальцы, которые всегда знают, где прикоснуться и где лечь, чтобы от них отчего-то по-странному приятной волной шёл холод. Блаженной неги так просто добиться, он простой, до ужаса на самом-то деле простой, достаточно лишь ласковых слов, поцелуя в лоб, что остаётся трепетом крыльев последней осенней бабочки, лишь мягкого тягучего темпа, который заставляет его ноги порой подрагивать, тело гнуться в тонкую точёную дугу, а губы вновь приоткрываться. Так немного нужно сделать Призраку Полумесяца, чтобы получить в своих цепких когтях расслабленное тело, которое дышит глубоко и почти обжигало бы своей разгорячённой кожей, если бы Антонио было, что обжигать. ㅤ«Если бы у меня было огненное дыханье, я бы тебе в лицо пустил дым в форме сердца». ㅤㅤ«Если бы у меня был хвост, я бы обвил им твою костлявую руку и держал бы крепко». ㅤㅤㅤ«Если бы у меня были крылья, я бы их распахнул, так широко, чтобы ты огладил каждый сантиметр тонкой перепонки». Возможно где-то в душе ему хочется своё «проклятие» уже в полной силе ощутить. Чтобы взреветь на полные лёгкие страшным истомным рёвом, чтобы затряслись связки, пошатнулся камень сам в стенах этих, а так удаётся ему лишь выкрикивать мольбы ещё и ещё, чтобы не останавливались, а то может и были бы быстрей. Чтобы улыбались и смеялись, как он прекрасен в своих желаниях, раззадоренный и отдавшийся во власть. О, на утро Фредерик никуда не уедет из этого замка, да и будет вспоминать с румянцем на щеках, как призраку оплатил за постой, но потом выдохнет, ведь то и ему было приятно. Но то утро, а сейчас он, с разведёнными так развязно и грязно ногами, цепляется острыми ногтями за простыни, клацает челюстями, а потом чуть ли не воет, когда вновь его плеча касаются зубы, но воет так, что сложно сказать, вой это или очень громкий стон. Вьётся в руках, вёрткий, резвый, целует смазанно куда достаёт и куда дают, и в полный голос свой ласкает уши до сих пор умелого скрипача лишь чтобы услышать усмешку мягкую: — Отлично поёшь, ящерка. И, честно, он готов ещё раз сто сюда прийти и ещё раз сто возлежать на этой же кровати, отбросить ещё столько же раз свою сорочку и отдаться во власть призраку, лишь бы почувствовать пробирающее приятное чувство, и лишь бы ㅤлишь бы ㅤㅤлишь бы ещё раз ㅤㅤㅤуслышать, как тот его зовёт «ящеркой».