Белая лилия, красный рассвет

В голубом, чисто вымытом небе сияло солнце. Он брел по пояс в высокой траве, и осторожно придерживал за плечи идущую рядом с ним тоненькую девочку, словно боясь, что она может запутаться в упругих стеблях, и упасть. Обрывистый берег реки пестрел заросшими холмами. Терпкий запах луговой ромашки и сладковато-горькие ароматы полыни дурманил голову. Он шел, шаг за шагом узнавая знакомые места... Это здесь он когда-то воевал в Гражданскую. Через эти пригорки скакала в атаку конница и горячий ветер как из печки дул ему в лицо. Лилово-синие колокольчики беззвучно звенели над скрытой под лугами дорогой, на которую когда-то падали замертво его товарищи с поседевшими раньше времени от пыли волосами. Он давно хотел показать этот путь дочери, рассказать ей о своей буйной, кипящей юности. О смелом кавалеристе, которым мечтал стать врачом, о военфельдшере, которому чаще доводилось держать в руках винтовку, нежели сумку с лекарствами. Хотел рассказать то, чего никто, кроме нее, не понял бы: о чем он думал, и что влекло его в то непростое время? Хотел... и не мог подобрать слов. Девочка смотрела на него снизу вверх доверчивыми, внимательными глазами цвета чая и свернутая тугим бубликом темная косичка шевелилась при ходьбе, задевая его ладонь краем капроновой ленты. Он вел ее через луг, и рассеянно говорил, теряя на ходу мысли, а она слушала, наклонив голову, не забывая время от времени выскальзывать из-под его руки и отбегать, чтобы проводить любознательным взглядом яркую бабочку, или сорвать цветок. И непонятная тревога вдруг острой петлей перехватывала сердце. Как будто, под приветливой свежезеленой лужайкой таилась трясина, и девочка могла исчезнуть в ней с любым неосторожным шагом. Он торопливо и встревожено звал ее – она возвращалась, и снова шла рядом, стараясь приноровиться к его широкому шагу. Потом на какое-то время он словно задумался, перестал следить взглядом за дочерью – и тут же услышал ее испуганный крик. Он рванулся, побежал напрямик, теряя дыхание. И увидел глубокий овраг, как будто пополам расколовший цветущую солнечную поляну. На обрыве, чудом уцепившись тонкой рукой за какой-то выступ, висела Лена. - Что... что случилось?! Темные испуганные глаза на побелевшем лице казались бездонными, как та пропасть, в которую ей грозило упасть. - Я поскользнулась. Вытащи меня, папа! - Сейчас, сейчас! Только не шевелись! Он лег на край всем телом, и, перехватив ее за локоть, рванул на себя. Но с ужасом почувствовал, как скользит между вспотевших пальцев шелковая ткань детского платья. - Лена!!! Рука тоже казалась скользкой, точно шелк. На какую-то долю секунды она стиснула его пальцы, потом ухватилась за ремешок наручных часов. Сил не хватало и девочка, с обреченным спокойствием глядя снизу вверх в его наклонившееся над расселиной лицо, прошептала: - Прости, папа.... Он громко, протестующее закричал. Часы, расстегиваясь, соскользнули с руки, и вслед за Леной, исчезли в глубине провала. Он закричал – и проснулся от собственного крика. Тут же хлопнула дверь, вспыхнула желтая лампочка под потоком. - У вас все в порядке, товарищ народный комиссар? Молодой адъютант в отглаженной, с иголочки, военной форме, смотрел на Розенгольца с искренним беспокойством. *** За окном плыла луна. Желтая, как кусок сыра, она постепенно становилась призрачно-золотистой, словно облака встречного тумана, скользя по ней прозрачной шалью, размывали краски. Стук колес давно слился в однообразный, привычный уху, шум. В глубине купе, на столике перед толстым окном, на расстеленной вышитым уголком вперед льняной салфетке дрожал недопитый стакан воды, которая тоже казалась в полутьме необычной, синей. - Все в порядке? – Повторил военный, так и не дождавшись ответа на свой первый вопрос. Аркадий Павлович опустил глаза: часов не было. Часы – подарок командарма Фрунзе, командирские, с трещинкой не стекле – пуля вскользь прошла когда-то над рукой Розенгольца , и может, эти часы тогда спасли ему жизнь, - часы, которые он, не снимая, носил вот уже шестнадцать лет, которые ни разу не подвели его, опоздав, или опередив время хотя бы на минуту, теперь лежали на полу. Он взял их в руки – часы стояли. Приложил к уху – тишина. - Который час? – Спросил он, болезненно морщась от внезапно нахлынувшей щемящей боли в груди. - Ровно пять часов утра. – Отчеканил адъютант. Не глядя на парня, Розенгольц достал с полки пузырек с лекарством. Уронил несколько капель за желтоватый кусок сахара, отправил в рот, и, тяжело дыша, откинул голову. Через несколько минут, когда приступ, вроде бы, кончился, посмотрел за окно. Луна гасла на глазах, сливаясь с широкой полосой стремительно светлеющего неба. Над горизонтом полыхало зарево рассвета. - Что ж облака сегодня такие? – Задумчиво спросил Аркадий Павлович. Во взгляде парня явственно мелькнуло недоумение - Красные? Вероятно, к хорошей погоде. - Когда-то, перед боем, мы такие рассветы... кровавые... дурной приметой считали. Адъютант оставался бесстрастным, но Розенгольц видел, как он сдерживает пренебрежительную усмешку. Ему, представителю нового времени, обращать внимание на приметы казалось недостойным большевика. Но не скажешь же об этом наркому внешней торговли, герою гражданской войны? Маленькая стрелка на часах вдруг дернулась. Мир наполнился знакомым тиканьем. - Идут? – С удивлением спросил Розенгольц, обращаясь, главным образом, к самому себе. - Так точно, товарищ народный комиссар. - Что ж они тогда стояли? Адъютант пожал плечами. - Может быть, вам просто показалось? Он с сомнением покачал головой. Махнул рукой в непонятном раздражении. - Скоро ли Москва? - Еще через шесть часов. - Можете быть свободны. И, дождавшись, пока дверь закроется, медленно положил часы на стол и вытащил из кармана глянцевитый прямоугольник фотографии. Он смотрел на нее долго и пристально, даже когда свет давно погас. Чтобы видеть ее, Аркадию Павловичу не нужны были глаза – каждую черточку лица с этой фотографии он видел сердцем, различал собственной памятью. Он разговаривал с ней, словно с живым человеком. Так, если бы этот человек был совсем рядом и мог различать в тиши спального вагона тихий, едва уловимый шепот. И не видя, он знал, что девушка на фотографии улыбается ему. Как будто подбадривает, кивая из темноты: «Ничего страшного. Я с тобой. Ты же знаешь: нас нельзя разлучить!». *** Конечно, он знал. Но, почти сутки назад расставшись с ней у здания железнодорожного вокзала, до сих пор не мог избавиться от щемящего чувства тревоги и тайного, ничем не объяснимого чувства вины. Словно он бросал, предавал ее, вопреки ее спокойно-безмятежной улыбке, похожей на тихое утро. Вопреки всем ее уверениям: «Папа, ты можешь ехать совершенно спокойно. Мне здесь очень-очень хорошо» И, сквозь мечтательную улыбку, которую он так любил, но так редко видел у нее в последнее время: «Знаешь, мне так хорошо давным-давно не было». Откуда-то из глубин памяти выплывало добродушное лицо Нестора: «Ты что, не доверяешь нам, друг? Не веришь, что мы способны в твое отсутствие позаботиться о твоей дочери? Да и что, подумай сам, с ней тут может случиться?». Ну, это он сам прекрасно знал – ничего. Маленький курортный городок в Абхазии был раем. Красивым, безмятежным раем, где волны по утрам с мягким шуршанием набегали на берег, где остатки древних строений белым камнем терялись в густой тени роскошной субтропической флоры, где сам воздух был, казалось, соткан из волшебного аромата фруктов и цветов. А уж не доверять Нестору – об этом смешно было и подумать. Он скорее не доверился бы самому себе, чем другу, которого знал уже много лет, знал наизусть каждую нотку его благородной души, каждое движение огромного золотого сердца. Не случайно же через пол огромной страны, он привез Лену именно в Абхазию. Кроме моря, солнца и спелых фруктов была еще одна, самая веская причина – Нестор. Человек, который готов был помочь без лишних вопросов... да даже и без слов, легко понимая, что мучает его многолетнего друга, какие мысли не дают покоя. Нет, раз там – Нестор, все должно быть в порядке. Ему просто тревожно, потому, он еще никогда не оставлял свою девочку одну так далеко от дома, но она теперь почти взрослая – рано, или поздно, вообще начнет жить своей жизнью, и постепенно отдалится от отца. Но вот принять это было совсем непросто.... *** Она родилась в то трудное время, когда Красная Армия долго и тяжело обороняла Петроград от Юденича. Он до сих пор помнил потемневшую от пота рубашку вестового, четыре дня не слезавшего с лошади, чтобы скорее доставить ему вести из дома. Помнил наизусть письмо, в котором Лора сообщала, что он стал отцом. С этой минуты он знал – город будет удержан. Он должен был победить – чтобы скорее поехать к ним. Как странно... ни разу до этого дня он не думал, что у него должны быть дети. Не то, чтобы вовсе не допускал такой возможности... просто все это было далеко, и, как ему казалось, для этого было вовсе не время. Вот потом, когда по всей необъятной стране безоглядно укрепится власть народа, и будущее, о котором мечтали, станет реальностью – другое дело. Но Лена вошла, ворвалась в его жизнь, не выбирая дня и часа, и все переменилось... Когда она была маленькой, он чувствовал каждый ее тревожный сон. Вставал посреди ночи, раскрывал одеяльце, нежно дул в разгоряченный лобик и осторожно, изо всех сил стараясь не разбудить, переворачивал на другой бок. Жена считала это чудачеством. Зачем вставать к ребенку, если тот не плакал? В свою очередь, Лена всегда знала, когда плохо ему. Пятилетней девочкой он находил ее по ночам босой, в ночной рубашке, около своей постели. - Что ты здесь делаешь, Лена? - У тебя болит голова? (или живот, или щемит в груди, ноют уставшие от многодневных походов ноги...). Не было случая, чтобы она ошибалась. - Дай, поцелую, и все пройдет! И, действительно, проходило. Он не пытался найти этому объяснение. Так просто было, и все. Он начинал мысль – она ее продолжала. Ни разу он не задал ей до конца ни одного развернутого вопроса – она, не дослушав, уже начинала отвечать. Папина дочка. Одни взгляды, чувства, суждения. Друзья шутили: одна душа на двоих. Особенно, после развода, когда Леночка – совсем еще малышка, не задумываясь, приняла первое в своей жизни серьезное решение. Он отчетливо помнил тот огонек упорства в больших блестящих глазах, с которым она сказала: - Меня и папу разделять нельзя! И как Лора, всплеснув руками, застыла перед дочерью, не зная, что сказать ей, какими уговорами и доводами поколебать эту недетскую уверенность. Наверное, с этих дней она и стала для отца всем... Даже теперь, уже дважды став отцом во втором браке, он хранил в нагрудном кармане фотографию старшей дочери. Там, где другие носят портрет любимой, или матери – словом, самого близкого человека на свете. Чего там таить – он хотел бы, чтобы она вообще никогда не взрослела. Всегда была бы веселой, резвилась, как котенок, чтобы не было непонятной и взрослой грусти, так напугавшей его впервые еще позапрошлым летом. *** - Влюбилась девочка! - Шепнула ему тогда сестра Ева. Он привез Лену к ней на дачу, потому, что сам не мог добиться от нее причины той печальной задумчивости, которую видел все чаще. Шепнула, как маленькую приятную тайну, желая его обрадовать, но Аркадий Павлович окончательно растерялся. - Как? – Бессмысленно переспрашивал он. – Зачем?! В кого?! - Все-таки, ты собственник. – Шутливо упрекнула его Ева, смеясь над неподдельным испугом брата. – Жену не удержал, теперь дочь удержать хочешь. И добавила с улыбкой: - Запрещать ребенку влюбляться – бесчеловечно! - Я не запрещал, Но ей всего четырнадцать лет! - Этого вполне достаточно - И... она мне ничего не рассказывает. – Попытался объяснить он. Ева кивнула. - Ну, это понятно! А ему не было понятно! Почему между ними, так тонко всегда чувствующими друг друга, делившимися друг с другом каждой мыслью, вдруг должен был появиться секрет! Нет, конечно, когда-нибудь девочка должна была вырасти в девушку... у нее должен был появиться парень, совершенный во всех отношениях, человек самых лучших душевных качеств, безусловно, любящий и любимый ею – другому он ее ни за что не отдаст. Но ведь это все «когда-нибудь», не теперь! Ева снисходительно качала головой. Наверное, считала его тревогу пустым чудачеством. - Но, ты же все узнаешь, выяснишь? Ты... поговоришь с ней, да? - Нет. Я сделаю лучше. Мы будем рисовать. Ева была художницей от Бога, от рождения. Еще в Витебске, в доме, где они выросли, всюду были разбросаны альбомы и краски. «Мы будем рисовать» - эти слова были средством от любых проблем и средством разобраться в чем угодно. Лена рисовала на скамейке в беседке. По сиреневым и светло-розовым цветам мальвы ползали осы. Он прятался в самом тенистом углу жаркого летнего сада, чтобы незаметно изучать лицо дочери, и по нему понять хотя бы тень того, что заставляет ее грустить. Хмуря тонкие, ослепительно черные на матовом лице брови, она закусывала кончик кисточки, и, склонив голову, задумывалась надолго. Намного позже он поймет: она знала. Нет, не то, что за ней наблюдают (хоть, может, и это тоже). Она знала, чувствовала, как сильно он переживает за нее, и думала именно о том, как его успокоить. - Ты был прав. – Словно с неохотой признавая поражение своей догадки, сказала Ева, провожая дождливым днем их с Леной в Москву. – Это не влюбленность. Пока еще, нет. Скорее всего, просто скучает по матери. - Но они видятся часто... даже очень часто. Ты же не думаешь, что я как-то мешаю? - Видимо, что-то в их отношениях, все же, не так... А может, дело в твоей новой? - Она Зою и не видела пока. Я даже не говорил... - По-твоему, сама не могла догадаться? Аркаша, у тебя семья. Жена, ребенок, скоро будет второй. А ты до сих пор скрываешь это от дочери? - Я ничего не скрываю! Просто... не хочу говорить об этом. Он не просто не хотел – он боялся этого разговора. Поэтому и жил до сих пор в квартире Зои, второй жены, и, в тоже время, в совсем другой квартире, где осталась Лена. Одну ночь, один день, одну неделю – здесь, другие – там. И сам знал, что все это нелепо, но словно боялся признать открыто, что у него опять, снова семья. Боялся, что Лена сочтет это предательством. Хоть она знала, конечно, давно знала, но делала вид, что не знает. Они оба делали вид... Перед отъездом с дачи Ева передала ему Ленин рисунок. Его собственный портрет, карандашный набросок. Он узнал себя не сразу. Под портретом, аккуратным ученическим почерком Лены было написано: «Главный мужчина в моей жизни» Слово «главный» было жирно зачеркнуто и сверху исправлено: «Единственный» Он долго хранил в кармане этот листок... *** Под беспокойно шевелящимися пальцами лежала фотография юной девушки с красивым, выразительным лицом, удивительной кожей с оттенком чуть недозрелого персика, длинными, загнутыми ресницами, по-детски очаровательными ямочками на щеках и пухлыми нежно-розовыми губами . Большие темные глаза смотрели застенчиво и просто, нисколько, видимо не сознавая своей притягательной силы. На хрупком плече, свернувшись змейкой, лежала тяжелая черная коса, выгодно контрастируя со светлым платьем и нежной кожей лица и шеи. На столе, перед девушкой, в хрустальном кувшине, застыл букет крупных белоснежных цветов. Розенгольц с трудом заставил себя отвести взгляд от снимка. Как жаль, все-таки, что Лена сейчас не рядом с ним, что она за много километров, в казенной, неуютной обстановке гостиничного номера, быть может, тоже мучается от тяжелых, душных снов, как это часто бывало с ней в последние месяцы... и некому положить на вспотевший лоб прохладную руку, потихоньку подуть в лицо, мягко потрясти за плечи, как в детстве – чтобы перевернулась на другой бок, и ночной кошмар сменился светлыми грезами. Тревожный сон – конечно же, чепуха. Отражение мрачных мыслей – и не больше. Нужно отбросить их и еще хоть немного поспать. Завтра... нет, уже сегодня, у него трудный рабочий день. И, если он хочет поскорее продолжить прерванный отпуск, разобраться с делами, то должен максимально сосредоточиться. Перед тем, как заснуть, на этот раз крепко и без сновидений, Аркадий Павлович обещал себе: как только приедет, сразу же позвонит Лене. Просто, чтобы спросить, как у нее дела. Пусть это глупо, пусть бессмысленно, пусть даже покажется кому-то смешным, но иначе, видимо, ему не успокоиться.