Сила памяти

Научно-исследовательский институт ментального здоровья считался у обитателей небесного мира одним из важнейших учреждений наряду с Министерством судеб. Но если деятельность Минсудеб вращалась в основном вокруг перипетий мира земного, то упомянутый НИИ изучал и излечивал тех, кто на небе проживал следующую жизнь, вторую и последнюю. Внимательная работа с сознанием не могла не цениться, поскольку перейти на этот уровень существования было возможно лишь одним способом — испустив дух. А потому из заболеваний чаще всего регистрировались случаи ментального разлада после смертей разной степени тяжести. Ведь память о моменте ухода у небесных жителей сохранялась. Впрочем, не у всех. Валерий Алексеевич был известен в Минсудеб как человек малоприятный, но предельно ответственный. Служебные обязанности, касающиеся контроля земных жизней в любых проявлениях, он исполнял бюрократически-пунктуально и ревностно (пожалуй, даже с перегибами). В подчиненных организациях усвоили: если уж их порог переступала эта длинная и прямая, как столб, черно-белая фигура, непримиримо блестя очками и извлекая из портфеля ежедневник, со стороны работников было бы благоразумно как можно скорее подчистить хвосты. Как чиновник Валерий Алексеевич был неоценим. Причиной тому и его исключительная приверженность букве закона, и внушительный стаж работы инспектором, но помимо этого — тот факт, что его земная жизнь оказалась печально короткой и воспоминания о ней так и не пришли. Если кто и мог вершить любую судьбу беспристрастно, то именно он. В день, когда это получилось у него в последний раз, в НИИ ментального здоровья прошла научно-практическая конференция. Он был приглашен больше как докладчик, нежели как проверяющий, а по завершении внял просьбам руководства остаться на банкет. Отметить было что: получила грант прогрессивная научная работа, в которой глубже исследовались методы реабилитации покончивших жизнь самоубийством. Не то чтобы для Валерия Алексеевича этот повод был значимым — у него практически слетел с языка дежурный отказ. Можно было вернуться на работу, систематизировать сегодняшние записи, скорректировать план на неделю… Но часы показывали двадцать две минуты пятого, а в пять, знал он, закрывается министерская столовая. И если бы конференция закончилась на семь минут раньше, он успел бы по крайней мере в буфет. Теперь же, когда время ушло, какое-то незнакомое чувство заставило его помедлить, прислушаться к робким намекам желудка, привычного к тому, что его замечают мало, после чего упереться взглядом в окно: к стеклу липла унылая ноябрьская морось. Все вместе производило такое гнетущее впечатление, что он внезапно пошел вразрез со своими принципами и малодушно остался. В конце концов, какая кому разница, сколько длится конференция… Опустившись на свободное место за столом слева от молодой женщины, закутанной в белый пуховый платок, Валерий Алексеевич понял, что совершил промах. Напротив него оказался вихрастый подвижный мальчик — тот самый, который фигурировал на конференции как наглядное пособие. Досадно: воспоминания о предыдущей жизни уже начали у него появляться, хотя ему еще не удавалось прочесть даже собственное имя, перешедшее, как водится, оттуда же. Три месяца назад он шокировал воспитательницу, когда на прогулке без доли брезгливости препарировал лягушку осколком стекла и просветил всю заинтригованную группу относительно внутренних органов. Но в остальном это был обычный ребенок, а дети, по мнению Валерия Алексеевича, умели только канючить и устраивать тарарам. Что подтвердилось в ту же минуту: мальчик потянулся через полстола за бутербродом с красной рыбой и со звоном опрокинул бокал белого вина. — Ой! О-о-ой, как много… — Ха, и хоть бы глоток успела сделать! — созерцая лужу, весело поцокала рыжая кудрявая дамочка, сидящая рядом с ним. — Ну, в целом верно, скажи? «Мам, переходи на сок!» Она пофигистически осмотрелась в поисках салфеток, но в ближайшей фигурной подставке все вымокло и распласталось, а ее единственной салфетки было для лужи маловато. — Может, и мою возьми? — предложила молодая женщина справа от Валерия Алексеевича. И, нашаривая, натолкнулась рукой на его руку. — Ох, я… случайно. Простите! Руку она тактично отняла, он же импульсивно спрятал свою под скатерть. И, устыдившись глупого движения, категорично себя отчитал. Она наклонилась далеко вперед, передала салфетку и села снова, по столу чиркнули кисти пухового платка. Валерий Алексеевич въедливо отследил, что еще бы два сантиметра — и они негигиенично легли бы в тарелку, она же, запахиваясь, мельком взглянула на него и вдруг воскликнула: — О, да ведь это вы! Ну надо же! Он скосил глаза не без тревоги, рефлекторно ожидая неблагоприятное развитие событий. — Вы-вы, я узнала. А меня вы не узнаёте? На вопрос, заданный с такой загадочной полуулыбкой, невыгодно механически отвечать «нет». Валерий Алексеевич взял паузу и настороженно исследовал ее внешний вид. Светло-русые волосы, заколотые сзади повыше затылка. Белая блузка, по которой разбегаются крохотные трилистники с черной окантовкой. Тонкие пальцы, стягивающие платок… И именно последние побудили его откинуться на спинку стула и скованно поправить очки. — Предположительно… узнаю. Вероятность, что они столкнутся еще раз, была ничтожно мала. Возможно, где-то в городе, на нейтральной территории; возможно, опять в министерстве, если она не зареклась иметь дело с судьбоносцами. Но чтобы здесь… В тот день они говорили через стол, его стол, теперь же в сильной позиции она. По меньшей мере не она у него на работе, а он у нее. Снова осень, снова хмурая мгла напирает на окна… Уму непостижимо: еще и время то же самое! — Светик, не смущай товарища инспектора. А то это отразится на его отчете. И мы завтра же получим от Министерства судеб пренеприятнейшее известие! — рыжая мама юного уникума вскинула накрашенно-насмешливые глазищи. Она продолжала спасать скатерть, экспроприировав где-то второй набор салфеток. Валерий Алексеевич смерил ее пренеприятнейшим взглядом. — Конференция была организована должным образом, а прочее меня не касается! — отрезал он. Прозвучало куда менее сдержанно, чем должно было, а ведь задираться с подобными бестиями — не самый разумный шаг. Как раз они ехиднее всего высматривают степень выглаженности стрелок на брюках, вычисляя семейное положение, притом совершенно невозможно предсказать, какая фраза из чиновничьего арсенала отобьет у них охоту зубоскалить. Если отобьет хоть какая-то. В таких перепалках Валерий Алексеевич закономерно терялся, а теряясь — грубил. — Да, я вас помню, — отрывисто обратился он к женщине справа, переключая разговор туда, где ощущал бо́льшую устойчивость. — Если интересует еще какая-либо информация о живых родственниках, то без электронной базы… — Нет-нет, — поспешила остановить она, — с вопросами я пришла бы опять. На самом деле я хотела… Как же это… Хотела… извиниться. Он моргнул, не найдя подходящей реакции. — Честно говоря, я подумывала как-нибудь собраться и зайти, но не срослось, — она задумчиво расправляла кисти платка на темно-синей юбке. — В общем, мне тогда не стоило требовать того, чего вы не могли дать. Как-то некрасиво вышло. Взвинченная заявилась, еще и на позднем сроке… — жестом изобразила живот. — Теперь-то понимаю, что можно решить не все. В том числе через высшие инстанции. И часто это… к лучшему? Валерий Алексеевич слушал и выпадал все больше. Во-первых, принимать извинения за праздничным столом, когда вокруг полно свидетелей, во всех отношениях затруднительно. Во-вторых, посетительница, оказывается, весь год держала в голове ту непростую сцену и даже вознамерилась просить прощения, а это создало мощные помехи в его картине мира, где множественные стычки на службе успешно замыкались сами в себе и уходили в мысленный архив. В-третьих, ни в одном из каталожных ящичков памяти он не смог отыскать манеру поведения, которая подошла бы в такой ситуации. Было еще «в-четвертых», наименее логичное и наиболее обескураживающее: он тоже ничего не забыл и полагал, что извиняться следует ему. — Что ж… Должен признать, не все такие случаи безнадежны, — он кашлянул, выстраивая ответную реплику с учетом чужих ушей и гарантированной министерством конфиденциальности. — Действительно, чаще всего смерть отменить нельзя — за исключением чрезвычайных обстоятельств. Но, вероятно… с моей стороны… было бы целесообразно уведомить об этом в ином ключе. Он с трудом доформулировал, выдохнул и, взглянув наконец на нее, перехватил встречный взгляд. В котором — подумать только! — читалось куда меньше напряжения, чем у него. Вообще не читалось. — Если хотите знать, я нисколько не злюсь, — уголки ее губ понимающе приподнялись. — Вы мне очень помогли тогда. Тем, что отказали. Валерий Алексеевич, раздосадованный, совсем стушевался и неопределенно дернул головой. — Отрадно слышать, что работа Минсудеб вызывает у кого-то и положительные эмоции, — буркнул он. По счастью, ему не пришлось продолжать эту мучительную беседу: в дверях возник воодушевленный директор НИИ и с порога попросил слова. Оставалось с облегчением отвернуться в его сторону. Все пошло наперекосяк с самого начала и не имело ни шанса выровняться. Хоть Валерий Алексеевич и обменивался приличествующими случаю фразами с хорошо знакомой ему мужской частью застолья по левую руку, но при всем желании не мог забыть о соседке справа, которая легко и естественно переговаривалась с коллегами. Его присутствие будто бы ни капли ее не стесняло, тогда как ему виделось диким сидеть мирно бок о бок, сменив сугубо официальные отношения на неформальные. Пусть это и не подразумевало общения вслух. Даже молчания было для него чересчур много: за счет развитого бокового зрения он против воли замечал, как ложится в тонкие пальцы ножка бокала, как запястье, охваченное кожаным ремешком часов, касается края стола, как поворачивается голова и покачивается сережка — два округлых серебристых листика, образующих нечто вроде сердца. Движения были плавные, женственные какие-то — есть ли другой эпитет, способный это передать? — а пушистый платок, который в тесноте иногда задевал его рукав, навевал мысли о чем-то уютном и домашнем. Примерно такими Валерий Алексеевич почему-то и представлял женщин, родивших недавно. А может, проецировал на нее то, что и так знал. Как бы то ни было, на контрасте он чувствовал себя неловким, зажатым и нервным при своих резковатых жестах и напряженной спине. Кусок в горло не лез, вино получалось лишь пригубить. И причина была ему слишком понятна: расставшись чуть больше года назад с бледной подавленной посетительницей, он не готов был увидеть ее безмятежной и цветущей, а себя — разладившимся, как техническое устройство, которое функционировало так долго, что забыло значение слова «ремонт». В этот день Валерий Алексеевич вообще ощущал себя не лучшим образом. Был всего вторник, первый рабочий день после выходного, а его уже выводило из строя утомление, сопровождая мысли о плане и обязанностях флером незнакомой меланхолии. Отчасти виноват был плотный график на протяжении прошлого месяца, отчасти — нахождение в НИИ. Во время конференции Валерию Алексеевичу повезло выступить одним из первых… Повезло — потому что чем дольше он слушал терапевтов, разъясняющих тонкости работы с ментальными надломами, тем отчетливей хотелось ослабить галстук: душила догадка, что для него было бы уместнее посетить данное учреждение не как министерскому работнику, а как пациенту. Это-то его и расшатало. «Я… не справляюсь?» — тупо спросил он себя под тревожный стук сердца, и грозная тень положительного ответа перекрыла половину всего, с чем он планировал ознакомиться просто для общего развития. Теперь же нужно было как-то контактировать с людьми. С людьми, которые были исправны. И в нерабочей обстановке. — Я слушала ваш доклад, Валерий Алексеевич. На конференции, — вдруг обратилась к нему светловолосая соседка, подняв взгляд от исходящей паром тарелки с отбивной и картофелем. Пауза вышла такая продолжительная, что впору было поприветствовать друг друга заново. — Так вы считаете, следующий год будет непростым? Стоит готовиться сейчас? Казалось, ей было очень интересно, в блестящих глазах сквозило внимание. То ли ее правда привлекала эта тема, то ли она хотела из озорного любопытства понаблюдать за ним при общении. А может, была у нее какая-то своя таинственная цель, которую он не мог разгадать, и оттого в груди скреблось беспокойство. А еще… Надо же, она помнила его имя. Ее имени он, безусловно, не помнил и не задумывался над ним. Слишком уж часто сталкивался с именами, чтобы видеть прок в долгом их хранении, и переводил кого-то в категорию именованных в качестве исключения, не правила. Люди отлично запоминались ему внешне, но чтобы назвать каждого… Не избыточно ли? Удобнее воспринимать окружающих как ровное море, местами с незначительными всплесками (где важность чуть больше), а для остальных есть ежедневник и база данных. — Если вы слушали, то помните и логическую цепочку, — несколько ворчливо заметил он, отложив нож и вилку. Ему не довелось овладеть мудреным навыком говорить и есть одновременно, да и достойным он его не считал. — Количество зафиксированных в небесном мире беременностей бьет рекорды. А из этого следует, что с той же частотой люди в мире земном будут умирать. И очень скоро. — Кстати! Подтверждаю со своей стороны, — рыжая качнула бокалом, наполненным опять вопреки заверению, что согласна стать трезвенницей. — Будущие мамочки прут на прием как за дефицитным товаром в одной известной нам стране. По-моему, ожидается коллапс! Наплыв детей, сравнимый с наплывами в мировые войны. Я уж сама напряглась: если вдруг что, мы третьего ребенка пока не потянем. Да и заменить меня на должности некем, у всех декрет. Дурдом, короче… Валерий Алексеевич, не забывший обиду, с холодком переждал — и продолжил отвечать исключительно соседке. Это был благословенный рабочий вопрос, и шероховатый ком напряжения в груди потихоньку сминался, давая дышать. — Как я и озвучивал — по прогнозам специалистов, причиной станет обширная эпидемия. Возможно, пандемия. Пока рано говорить о чем-то определенном, но работы прибавится во всех ведомствах. А нагрузка на нашу инфраструктуру — отдельный разговор… Демографический перекос в сторону рождаемости будет для нас такой же скверной новостью, как для них — массовый летальный исход. Разумеется, вашей сферы это тоже коснется. Если мне будет позволено дать рекомендации, то не помешало бы поднять документы за времена, когда случались подобные вспышки заболеваемости. У нее так ненавязчиво получалось слушать и жевать, что Валерий Алексеевич чуть не усомнился в своих убеждениях относительно этикета. — Только их? А я бы поискала и примеры работы терапевтов в связи с вооруженными конфликтами. Работы в тандеме с кризисными психологами, конечно… У тех, кто умирает в стрессовое время, симптомы похожие, и вот основной — слишком рано приходят воспоминания. Нет, еще раньше! — она улыбнулась, отследив его взгляд, сместившийся на мальчика. — Даже рождаются с памятью. Цепляются за тяжелое прошлое, увязают в чувстве вины и так далее… Пытаются жить жизнь, которая закончилась, а ведь им пора вступать в новую. Валерий Алексеевич лишь теперь в полной мере осмыслил, что сидит рядом с терапевтом, которая исследует расстройства памяти. Ему стало не по себе, словно она, находясь так близко, могла проникнуть ему в голову и выудить не только пресловутые воспоминания, но и сегодняшние страхи. — Этого же не было в вашей практике? — пробормотал он. — Нет, по работе я такого не застала… Но в этом мире перед моим рождением как раз появилось много мальчиков. До девяностого года. И… я их помню. Знаете, тот случай, когда с самого начала чувствуешь, на кого хотела бы учиться. Валерий Алексеевич был собеседником с далеко не легковесным стилем речи и печально не вписывался в чьи бы то ни было диалоги, но этот получался у них на удивление здорово: она с ним говорила, и говорила свободно, и на тему, близкую ему. Такая редкость. Быть может, сочетание выходило чудаковатое, но он не имел роскоши сочетаться хоть с кем-то и был смутно благодарен за крупицы человечности, которые получил. Мальчик между тем подчеркнуто насупленно созерцал свой надкусанный бутерброд. — Мам. Мам. Мам. Ма-ам. Я не буду, — целеустремленно повторял он и, судя по ряби напитков в бокалах, пинал стол в такт. — Может, хочешь укрепить иммунитет? Витамины я и так откуда-нибудь возьму… — Солнышко, мама не может съесть все за тебя. У нее нет денег на платье пошире. Не хочешь — не нужно, только лишнего не бери, ладно? — рыжая подлила ему в стакан апельсинового сока и выразительно взглянула на подругу: — И почему я удивляюсь, что этот вундеркинд выбрал родиться в семье врачей? Хотя я в той жизни банальным парикмахером была… Мальчик же просиял и стащил из простенькой хлебницы сразу два ломтя. Что-то в этой сценке необъяснимо задело Валерия Алексеевича. Он пристально смотрел на ребенка, который вгрызся в хлеб, и тот, ощутив взгляд, вопросительно хлопнул голубыми глазами. Откуда он уже знает, что можно отказаться? Не опыт ли прошлой жизни подсказал ему, что молча подчиняться взрослым необязательно? Что желаемого добиваются просьбами? — И… насколько влияет на вашу работу наличие воспоминаний? — деревянным голосом спросил терапевта Валерий Алексеевич, не слыша себя и глядя куда-то вглубь. Она замешкалась, будто услышала два вопроса вместо одного и не знала, на какой ответить. Заговорила осторожно: — Когда воспоминания приходят раньше времени, с ними труднее. Но когда они хотя бы есть, мне понятнее, с чем работать. Если брать массовое рождение, то — да, нагрузка увеличится. Зато можно будет выявить… м-м-м… общую тенденцию. Пусть не поставить пациентов на поток, но наметить типичную схему лечения. Она известна, потому что известны воспоминания. Он услышал в этом, что если неизвестно ничто — схемы лечения быть не может. И явственно вообразил с внутренней дрожью, как водруженная на него гора задач возрастает в следующем году троекратно, в то время как у него стремительно исчезают силы, чтобы справиться хотя бы с той, что есть. — Превосходно, что вашу деятельность так просто облегчить, — процедил он, переброшенный из чувства благодарности в глухое остервенение. — Увы, у судьбоносцев не так! Значительная нагрузка ставит под вопрос качество выполнения каждого пункта. А если она еще и продолжительна, то о сохранении работоспособности не может идти и речи! Ему представлялось, что после беспричинной резкости любая женщина должна рассердиться зеркально, но она не рассердилась. Хотя отлично это умела. Лишь столовые приборы замерли в пальцах — он отметил автоматически, что на безымянном по-прежнему нет обручального кольца. — Почему-то мне кажется, что проблема совсем не в пунктах, — проговорила она негромко. — Извините за личный, может быть, вопрос… У вас ничего не болит? Он опешил и не сразу нашелся с ответом, силясь прочитать в располагающем выражении ее лица, искренность это или ирония. — Определенно не болит. — Хорошо! — она непонятно улыбнулась, заправила за ухо прядь и вернулась к отбивной. Хорошо? Валерий Алексеевич осознал, что пытается рассмотреть свое отражение в винной бутылке, и решил, что общения с медперсоналом ему на сегодня достаточно. Гардероб НИИ не работал, несмотря на ноябрь, поэтому за пальто пришлось возвращаться в кабинет, выделенный приглашенным. Валерий Алексеевич в смешанных чувствах шел по коридорам, и по мере его продвижения светильники, установленные стараниями Министерства экономии ресурсов, предупредительно зажигались, а за спиной гасли, расходуя не больше электроэнергии, чем требовалось. Таким образом, у него было полсотни шагов освещенного пространства. Мрак впереди, мрак позади — это тяготило его, запирая наедине со странным осадком от разговора, который только что казался естественным. Эта женщина, гостья из прошлого, напомнила ему некую сострадательную учительницу, которая ласкова с подопечным, чьи умственные способности не в порядке, а ей так хочется, чтобы он чувствовал себя как все. Это вплело в реальность оттенок безумия, и Валерий Алексеевич ускорил шаг, пытаясь от него убежать. «Я вернусь завтра на работу, и это пройдет», — твердил он себе, но и тут не находил успокоения. Разве горы документов позволят укрыться от собственного «я»? Он успешно забрал портфель и перебросил через руку пальто, но дальше случилось самое нелепое, что только могло случиться: он заблудился. Лабиринты НИИ ветвились, как сеть нейронов, изучаемых его специалистами, и он никак не мог выйти к лестнице, хотя четырежды убедил себя, что должен был свернуть правильно — строго в соответствии со своим отменным чувством пространства. Более того, путь к знакомому кабинету тоже скрылся во мраке, пришлось идти наобум вдоль одинаковых дверей по обе стороны коридора и пытаться отследить закономерность в нумерации. Но эта задачка оказалась ему не по зубам: вероятно, вместо консервативного мышления тут требовалась гибкая интуиция… Указатели присутствовали только на этажах для приема пациентов, а сотрудникам уж не вживляли ли карту в мозг — другого объяснения раздерганный Валерий Алексеевич не желал выдумывать. Ему помог бы план эвакуации, но эту табличку следовало искать аккурат у лестницы, а если он отыщет лестницу, то зачем план? Он шел и шел, раздражаясь на свою невнимательность, и неосознанно обращал это раздражение вовне. Будь налажена работа гардероба, такого не случилось бы — означенный факт как раз достоин занесения в отчет. И почему пустуют коридоры, когда еще вполне рабочее время? Но где-то под наружной досадой и мелкими придирками все шире разливалось море бессилия и все неумолимее проступали в тумане скалы Закона равновесия — черт его знает, почему он вылез именно сейчас. В соответствии с ним Валерий Алексеевич, проживший в земном мире совсем немного, должен был получить здесь наибольшее возможное количество лет. К несчастью, эта жизнь будет долгой… Скоро ему, замученному, пришло в голову, что по непонятным причинам он не попробовал дернуть ручку ни одного из кабинетов, а ведь это самый очевидный вариант. Но в тот самый момент из-за угла наконец донесся стук нескольких пар каблуков. Валерий Алексеевич остановился, опустил потяжелевшие веки, переводя дух, и некоторое время слушал, как звук приближается, отдаваясь эхом и перемежаясь женским говором. Страхи, обострившиеся за столом, по-прежнему были с ним, и все же его болезненно потянуло оказаться с кем-нибудь, не с собой. Когда группка сотрудниц НИИ повернула в его коридор (а они не могли быть никем другим, потому что явно не заплутали), он шел им навстречу и просчитывал момент, чтобы притормозить и обратиться с заготовленным вопросом. Но реальность, властвующая в этом учреждении, продолжала измываться над его закостенелой обстоятельностью: одна из женщин позвала его первая. — Вы еще не ушли! Такая удача! Можно вас на пару слов, если вы не очень спешите? Это снова была она. Кутаясь в пуховый платок, выглянула из-за всех и оживленно вскинула брови. — Пожалуй, у меня не намечено ничего срочного, — дипломатично выкрутился он, проглотив собственную устаревшую фразу. Другие сотрудницы просочились мимо него, перемигиваясь смешливо и деловито. Кажется, они утаскивали с банкета кое-что из еды, а потому встреча с министерским инспектором в вечерних коридорах не вписалась в их планы, но позабавила. Хвала тому небесному алгоритму, что оставался пока на стороне Валерия Алексеевича: среди них не было ни рыжей, ни ее сына. Зато была одна с животом, округлившимся под жакетом, и он увидел в этом дополнительное нерадостное предзнаменование. — Вообще-то я еще за столом решила с вами поговорить, но там… было как-то не к месту, — начала его знакомая, провожая взглядом коллег. Она колебалась, подбирая слова, но в том, как держалась, ничем не выдавала замешательства или скованности. Что, кстати, встречалось редко: с учетом его должности многие отталкивающе-угодливо мямлили, а иные язвили и агрессировали. Хотя его никак нельзя было упрекнуть в том, что он злоупотребляет полномочиями. — Как я и говорила, наша с вами… неувязка… мне только помогла. Даже больше: как раз благодаря ей у меня появилась тема для исследований. Я выступала с наработками в первой половине дня. Вас ведь тогда не было? Он отрицательно качнул головой. — Так вот, вопрос изучен мало, сведения нужные… А я — я могу анализировать свою же ситуацию! Это серьезная научная работа, и я пишу ее буквально с себя. Вы не согласились в тот раз пойти против инструкций и продлить жизнь моей мамы, и она… у меня родилась! Валерий Алексеевич мимически изобразил обтекаемое удивление «Да-да, случается», видя, что собеседница говорит быстрее и увлеченнее, а в ее взгляде разгорается исследовательский огонек. Он пока не совсем понимал, как это касается его, но склонялся к тому, что слушать скорее приятно, чем нет. Несмотря на недавнее двоякое чувство. Может, потому, что теперь между ними не наблюдалось таких разительных отличий: он толком не вступил в диалог и не успел ощутить, насколько это у него не получается, а она в тусклом коридорном освещении была менее идеальна. Он отмечал инспекторским оком слегка обозначенные круги под глазами и выбившиеся к вечеру пряди (ничуть не нарочитые), а еще царапинку спереди на туфле — что не должно бы сосуществовать с женским взглядом на такие вещи, если уж оказалось видно его мужскому. Ему было сложно с единственным нюансом: откуда у нее для рабочих вопросов столько воодушевления, которое отсутствует у него? Или нет, еще: почему даже при не самой высокой степени соответствия идеалу она остается обаятельной? — Мой случай — большущее везение, — продолжала она вдохновенно, — мало какому терапевту такое выпадает! Вы не представляете, что за механизмы могут сработать, когда мать с дочерью меняются местами! Это же память, общая память — хоть имеющаяся, хоть скрытая. Выстраивание отношений, когда они уже были выстроены, взаимодействия каждый день, которые идут по тому же сценарию, но — и не по тому же, ведь расклад обратный… — Собственно… Вы что-то хотели в связи с этим? — натянуто осведомился Валерий Алексеевич, который не имел ни моральных, ни физических сил обсуждать тему, связанную со словом «память», и непроизвольно моргал на каждой смысловой паузе. Она кивнула с извиняющейся улыбкой: — Да, хотела. В вашем кабинете я сказала глупейшую глупость, но сейчас готова ее повторить. Я собираюсь… предложить вам свою профессиональную помощь. Снова. Если она вам еще нужна. У него как-то разом, вдруг сдавило грудь и неистово зашлось сердце, до звона в ушах и дрожи в пальцах. И слепяще страшно стало выдать, что с ним что-то происходит, страшно, что при чужом человеке, страшно, что он не сможет это прекратить… Он нетвердой рукой сдернул очки и, хоть ему было неудобно с пальто и портфелем, принялся протирать их носовым платком, извлеченным из внутреннего кармана пиджака. Какой тяжелый день. Невыносимо тяжелый. — Не уверен, что понимаю… — просипел он, глядя не выше серых плит пола. Стукнули каблуки — она подступила на шаг. — Но я же вижу, что… Нет, не так… Вы сами говорили, что год будет сложный. И что работа… ее окажется навалом. А я убеждена, что сознание отдельной личности — за которое я отвечаю — важно ничуть не меньше, чем все вопросы мирового масштаба вместе взятые. За которые отвечаете вы. И если я могу что-то сделать, то сделаю — но это зависит от вашего решения. И от того, есть ли… проблема, над которой можно работать. Он втянул воздух сквозь давление на грудь, задышал как мог. Скомкал платок, но очки не надел, чтобы не смотреть. — Ничего не изменилось, если вы об этом. Не изменилось к лучшему… Видимо, уже и нет необходимости. — Вы правда так считаете? Или это минутный импульс и вы дадите другой ответ? — Я не медицинский работник, чтобы иметь какое-то представление о… том, что изменить возможно, а что нет. И исходя из этого принять решение. — Что ж, если не попробовать, вряд ли представление появится… И потом, я не спрашивала, верите ли вы в результаты моей помощи. Я спросила, нужна ли она вам. Разговор сделал круг, вернувшись к прямой формулировке, и пальцы, что сжимали очки, задрожали сильнее. — Дело не в одних воспоминаниях, — почти простонал он, — дело во мне всем! Никакой вероятности, что это ваше. Что решают вычеркнутые из памяти шесть лет жизни? — Но ведь эти шесть лет и вместили в себя жизнь, — сказала она мягко. Он отчаянно качал головой, качал, будто пытаясь раскачать себя и решиться на что-то, и не понимал, как получилось, что она раскрыла его, загнала обычными фразами в угол, и теперь ему нужно думать прямо сейчас, переступать порог прямо сейчас — непереступаемый порог, к которому он прирос за годы и от которого не может даже попятиться. И чем напряженней он изобретал, как уйти от ответа, тем больше спутывались мысли и больнее ударял в виски пульс. — И что же… что от меня требуется? — срывающимся голосом спросил он в итоге, противореча самому себе. Настала пауза на три секунды; он знал, потому что на каждую приходилось по два суматошных, обреченных удара сердца. — Это «да»? — тихо уточнила она. Он надел очки, не сразу попав дужками, но поднять взгляд так и не смог. — Да. В груди зажимало, будто он сделал шаг в черную пропасть и, падая, силится угадать, что на дне — острые камни, песок, стремнина, а то и вовсе дна нет и придется падать вечно, так и боясь удара. — От вас требуется только ваше желание. И присутствие! — сказала она дружелюбно. — Можно даже сейчас… Ну, то есть не совсем — в кабинете, конечно. Если сегодня вам удобно. Он не мог оценивать, не мог думать, мог только поверхностно дышать и смотреть мимо, будто после принятого сложнейшего решения ни на какое другое, пускай будничное, не осталось сил. — Это неофициально. А девочки сейчас уйдут. Пойдемте! — очень просто предложила она. Он оглянулся во мрак, иррационально испугался, что она унесет свет с собой, и двинулся за ней. Идти оказалось легче, чем стоять. Под стук каблуков Валерий Алексеевич начал приходить в себя и теперь недоумевал, каким образом его из более или менее уравновешенного состояния вышвырнуло во что-то малоадекватное. А еще постфактум поразился, что диалог между ними все равно удался, словно протянулась незримая ниточка. Упустить это ощущение в молчании показалось ему чем-то тревожным. — Уже… вышли работать? Вы понимаете, о чем я… — Да, работаю. Хорошо, что дети тут развиваются быстрее — и на стадии плода, и после рождения. Основное заложено в прошлой жизни, так что потребность в родителях не выражена… А почти десять месяцев — это возраст. — В самом деле, с учетом функций этого мира… нельзя оставлять обязанности на годы. Он услышал, как это прозвучало, и на миг зажмурился, но она согласно склонила голову: — Думаю, потому все и устроено по упрощенной схеме. Когда живешь заботами обоих миров да еще пробуешь дополучить во второй жизни что-то важное… Тут и в сутки нужно укладывать много! Что уж говорить о годах. Дел в НИИ выше крыши, ну а с Леной могут побыть и мои родители, этого достаточно… — она запнулась и зябко обняла себя руками. — В смысле, здешние родители. Мне, знаете, трудно объяснять посторонним, почему дочь одновременно мама. Со знакомыми другая проблема: без имен они не сразу понимают, кого из двух мам я имею в виду. Я пока не придумала, как быть… Может, лучше не объяснять вообще. Валерий Алексеевич не был родителем, не был и знатоком чувств, но во всей этой реплике ему почудилось двойное дно. Углубляться в такие призрачные материи было для него слишком сложно, и все-таки он отличил ее прежнее воодушевление от этой непонятной задумчивости. — Прошу прощения, в тот раз не запомнил… Как вас зовут? Светлана? — по инерции спросил он, не заметив, о чем именно спрашивает. — Не совсем. Святослава, — отозвалась она, взглянув на него рассеянно. — А вот сокращается «Света», мне не очень нравятся другие варианты. «Зачем мне знать, как сокращается!» — внутренне возмутился Валерий Алексеевич. Но они как раз прошли табличку «5-е отделение памяти», а в конце коридора открылась дверь — выпорхнула стайка сотрудниц, пестрая от шарфов, пальто и курток. Они помахали издалека, и одна осталась ждать у двери, побрякивая ключами, — может, даже та, которая вскорости должна была уйти в декрет. Валерий Алексеевич неосознанно замедлился, пропуская спутницу вперед, и она, подойдя, сначала легким бережным жестом вывернула коллеге капюшон, а потом приняла ключи. Ему стало странно приближаться, он остановился — будто у заградительной ленты, отделяющей от него любые проявления близости. Женщины обменялись парой непринужденных фраз, она обернулась, позвав его взглядом, и вошла. Он мог не входить, мог уйти вслед за сотрудницами, хоть и в неловкости. Кто его удержит? В ту минуту собственное состояние не казалось ему безнадежным. Но эта дверь, единственная из бесчисленных дверей, нежданно распахнулась для него, и ощущал он в ней что-то… свое, более свое, чем отыскалось бы в лабиринтах. Валерий Алексеевич привычно коснулся очков, надвигая их на переносицу. Словно от того, что он будет видеть четче, могла появиться готовность. И вошел. И не очень уверенно закрыл за собой дверь.