Никто не верил в меня более, чем ты

Давос часто просыпается здесь от холода. Неудивительно; Винтерфелл уже тысячу лет заносят снега, и замок промерз до костей, а он не привык к морозам; не южанин, но и не северянин. Мелисандру же совершенно не волнует мороз, хотя она и южанка. Давос поражается, как она может ходить без шубы, но — жрица порхает по снегам в одном своем легком алом платье с тех пор, как прибыла сюда. — Вы простудитесь, — не выдерживает рыцарь, набрасывая ей на плечи свою тяжелую меховую шубу. Мелисандра едва ощутимо вздрагивает от прикосновения. — Это вы рискуете простудиться, сир. Я не замерзну. Во мне горит пламя Владыки Света. Давос не верит. Он не верит ни одному ее слову — так он хочет думать. На самом деле он давно забыл о религии Семерых — но и рглорианство осталось далеким для рыцаря-контрабандиста. Его религия гораздо проще. Вот она, его религия, напротив, алой вспышкой на белизне снега. Она не раз делала ему больно и — он знает — сделает снова, но это не имеет значения, потому что раны, которые она наносит, она же сама после и залечивает, потому, что она однажды доказала ему, что чудеса возможны, потому, что она способна вселять в чужие сердца страх и надежду… …и потому, что если Мелисандра есть рядом, Давосу не страшно.