Недостаточно

Этого всегда будет недостаточно. Аки, кажется, всю жизнь прожил жадным. Жадным до собственных целей, крайне несбыточных и абсолютно ложных, до всего окружающего, до самого дорогого, что у него по какой-то случайности имеется. Аки, кажется, всегда недостаточно. Недостаточно умений, навыков и знаний, недостаточно стараний и желания. Недостаточно сотни килограммов плоти демона, потому что они все ещё не приближают настолько, чтобы воочию видеть, чтобы ощущать. Ощущать. Недостаточно. Недостаточно и сейчас, когда то, что так жадно хотелось бы ощутить, ощущать не имеешь возможности. Когда мало — отголоски тепла чужой кожи сквозь толстый слой ткани чувствовать. Нет, Аки не хотелось бы иначе, не хотелось бы ощущать больше, чем соприкосновение кожей. Но Аки хотелось бы не догадываться, а знать. Не догадываться о том, что у Ангела повышенная температура, что на левой щеке кожа едва уловимо шероховатее, что в районе глаз она совсем сухая — настолько, что трескается и тонкой плёнкой слезает. Больше всего на свете Аки хотелось бы знать наверняка. Знать как абсолютную истину, как то, что на подкорке выбито, что в кости вшито. Аки хотелось бы ориентироваться на практику, на ощущение под собственными пальцами, на чувства собственной кожи, а не на мнимое знание, что дают ему оба глаза. Кто знает, как наверняка? И как он может быть хоть сколько-нибудь уверен, что это все — правда? Что глаза его не обманывают — а они же любят, любят и обманывать, и лгать, любят скрывать и не договаривать. Аки не знает наверняка. И сейчас, когда своей единственной рукой, облепленной перчаткой, как звеньями оков, тянется к острому лицу, когда Ангел ему это позволяет, добровольно в ладонь ластясь, когда Аки наконец чувствует, чувствует, чувствует. Чувствует тепло, когда ведёт пальцами вверх, к глазу. Чувствует шероховатость кожи, когда скользит подушечками к нижнему веку. Чувствует, как Ангел от прикосновения почему-то вздрагивает, но ничего не говорит, но остаётся молчать, боясь эту тишину в палате разрушить, будто, разрушив ее одним лишь звуком — они неизбежно обвалятся следом. Будто, стоит хоть что-нибудь несмелое произнести, как все, что между ними сейчас есть, что существует под тонкими сильными пальцами, под тяжёлым, свистящим дыханием, под внимательным, цепким взглядом, рухнет. Мгновенно обратится в ничто, и это разрушит что-то внутри. Возможно, стержень. Возможно, хребет, и Аки не сможет этого выдержать, посыпется на пол, как обломки на дно песочных часов, и, может, у них осталась всего крупица времени. Может, им отведено ничтожно, ничтожно мало. Настолько, что эти мгновения, эти мнимые касания — единственно большее, что они смогут иметь. Но Аки чувствует. Чувствует тепло кожи. Если очень сосредоточится — даже ее неровности. Восхитительное несовершенство. Аки чувствует. А этого все равно почему-то недостаточно. Недостаточно касаться сквозь перчатку, которая сковывает руки, завязывается на них узлами и петлями, пережимая сосуды и нервы, забирая с собой всю чувствительность, которой и так мало, которой и так, блядь, недостаточно. Пальцы скользят на скулу, очерчивают ее острые изгибы — Ангел прикрывает глаза. Может, увидел в светлых глазах напротив что-то и не смог этого стерпеть. Может, ничего в них совершенно не разглядел, совершенное ничто, которое так искусно в своём вымученном совершенстве. Грузный, неосторожный выдох вырывается из легких — Аки сжимает челюсть сильнее. До хруста. До сдавленных в крошево зубов. До сдавленного в крошево себя. Касания сейчас — эфемерные, отдающие истосковавшимся по теплу сознанием и отпетой галлюцинацией. Так согревающе напоминающие мираж. Это никогда не сравнится с касаниями настоящими, никогда и близко не станет с долгими, крепкими объятиями кожа к коже, не достигнет истинного ощущения тепла, шероховатости и совершенных неровностей. Вбирая носом воздух, Аки отгоняет обгладывающие кости мысли, старается концентрироваться на том, что уже есть, останавливаться на том малом, но великом, что ему доступно. Он хотя бы может Ангела касаться. Не по-настоящему. Эфемерно. В забвении. Но может. Но сейчас, как бы Аки ни старался переключиться, какими бы способами мысли из головы ни прогонял, потому что больно же от них, больно — в сознание все равно пробираются отголоски горечи, какие-то странные, необъяснимые мысли, и… Аки думает: Будет ли у него хоть одно подтверждение, что то тепло, что он кончиками пальцев чувствует, те углубления в коже, по которыми так бережно, с такой осторожностью проводит — все это — реально? Будет ли хоть одно доказательство, что он в действительности это чувствует, что это не выворот сознания, не галлюцинация, не желаемое-за-действительное. Что все это — и в самом деле есть? Зажмурившись, Аки заставляет себя вжаться пальцами в кожу чуть сильнее, но все ещё до ужаса бережно. Заставляет себя поверить, что то, что ему предоставлено, этого достаточно. Заставляет, даже если это будет самой необъятной и самой ничтожной ложью в жизни. Даже если обманывать себя не получается. И однажды же все-таки удалось почувствовать по-настоящему. Однажды все же обхватывал Ангела поперёк груди, однажды держал его на мгновение за руку. Но проблема в том, что Аки не помнит, как. Не может вспомнить, как это ощущалось, какими отзвуками являлось; не может вспомнить, на какие оттенки тепло чужой кожи расходилось, как своё собственное тепло туда рвалось. Аки не помнит, как. А попросить Ангела второй раз… Что ж, Аки едва ли переживет ещё один взгляд Ангела, наполненный концентратом горечи и пепла, растекшегося по дну радужки. Аки не ведает, как вообще это однажды пережил и сам следом до самого основания не обвалился. Поэтому не желает наблюдать это ещё раз, как бы страшно коснуться ни хотелось. И мысль об этом, она же не должна отдавать узлами в трахее, не должна обвязывать глотку удавкой, не должна оседать в груди битым стеклом. Мысль об этом — это не должно быть так больно. А оно, почему-то, больно. По каким-то абсолютно не изведанным причинам больно, по каким-то странным, непостижимым причинам страшно. Страшно Ангела все же однажды упустить, и это осознание даётся Аки с огромным, непосильным для него трудом. Ангел — в первую очередь демон. Аки ненавидит… Аки так страшно Ангела ценит. Ценит то, что тот для него изо дня в день делает, ценит их разговоры — всегда осторожные и правильные, всегда отдающие остаточной горечью, какой-то теплой обречённостью, что оседает в легких согревающим пеплом, от которого невыносимо дышать, — ценит на искорку загорающиеся глаза, стоит сказать, что Ангел не виноват в том, для чего создан. Аки так страшно хочется мгновение задержать, остаться в нем, увязнуть, как в зыбучем песке, и трепыхаться, трепыхаться, трепыхаться, чтобы поглубже затягивало. Когда распахнутые сизые глаза замечают в лице напротив какую-то изнеможенность, какой-то уродливый слом, природу которого Аки не знает наверняка — сколько же всего он не знает наверняка, — но изрубцованной изнанкой понимает, — одним резким, порывистым движением убирает руку. И не чувствует на ладони остаточного тепла. Не чувствует подтверждения, что все это — было. Что все это могло бы даже в теории быть. Аки всегда будет мало. Хрипло, сорвано выдохнув, он обессилено утыкается лбом в одеяло, обволакивающее бедра Ангела, зарываясь носом в ткань и пряча собственный надколотый взгляд, лишь бы не видеть во всегда ничего не выражающем лице Ангела откровенный слом, нарыв и кровавые лоскуты, в которые собираются его тонкие поджатые губы. Аки зарывается без возможности чувствовать ответные касания: на двоих у них всего одна рука. Всего одна крохотная возможность почувствовать. Которой всегда будет недостаточно.