손가락뿐만이 아냐, 내 마음까지도

В голову Бомгю словно налили бетон, и тот затвердел, давя на нервы и череп — примерно так ощущалась непрекращающаяся боль. Ничего такого, чего юноша не мог бы вынести, но мигрень точно не входила в его планы на вечер. Бомгю пытается отвлечься, присоединяясь к трансляции, что проводят в данный момент Субин и Кай, но их голоса вперемешку с их же мыслями делают только хуже — он отбрасывает телефон в сторону и, жмурясь от волн боли, берёт в руки гитару. Сфокусироваться на чём-то — беспроигрышный вариант: танцы и музыка неизменно поглощают его, и в такие моменты Бомгю перестаёт слышать мысли окружающих его людей. Ещё один вариант — отправиться к Тэхёну, но тот ещё не вернулся из зала, да и, говоря по правде, Бомгю опасается надоедать ему. Хоть они безмолвно и поддерживают друг друга, как никто более понимая, с чем каждому из них приходится сталкиваться, они всё ещё… разные. Например, Тэхён умеет не думать. По крайней мере так это выглядит для Бомгю: когда младший устремляет взор в никуда, приоткрывая слегка рот, размыкая губы, его разум резко замолкает — словно на шумное море внезапно опускается штиль. Или же Тэхён уходит мыслями настолько далеко, что Бомгю не в силах дотянуться — так или иначе, прислушиваясь к тишине в его сознании, он успокаивается. Голова Тэхёна для него — словно пустой, но приветливый дом: жилище, которое хозяин оставил, но где Бомгю всегда желанный гость. Это… приятно. Тешит самолюбие. И провоцирует лёгкое покалывание в области сердца. Он прислоняется щекой к изгибу музыкального инструмента — прохлада гладкого дерева облегчает мучения, но лишь на грамм. Бомгю слышит смех из студии Субина, слышит внутреннюю панику Кая, когда тот про себя читает очередной неприятный комментарий, и его преисполненное надежды «хоть бы не заметил» — морщится опять и отмахивается старательно от чужих мыслей. Он мог бы поставить блок, буквально оградиться от нескончаемого потока голосов, образов и эмоций, но тогда он почувствует себя — глухим, одиноким. То же самое, что закрыть глаза и брести вслепую: иногда хочется ничего не видеть и не слышать, но иногда чувство обособленности давит, ранит. Если мигрень разойдётся, он будет вынужден закрыться, но до тех пор, пока это возможно, он постарается оставаться восприимчивым. Неожиданно до него доносится щелчок входной двери; в первое мгновение Бомгю удивлён, но уже через секунду из груди вырывается вздох облегчения — Тэхён вернулся домой. Больше никто не способен застать юношу, читающего мысли, врасплох, кроме человека, обладающего тем же даром — или проклятьем, тут уж как посмотреть. В эру, когда волосы Тэхёна были цвета серебра, Бомгю вдруг понял: младший для него — как призрак. Не потому что незаметный или неважный, а потому что привык ставить защиту, благодаря коей словно исчезал с радара, выпадал из общего фона, переходя на иную частоту. Это нормально, для них обоих — избегать друг друга, у каждого должно быть личное пространство и право на неприкосновенность разума, и они договорились об этом ещё во времена трейни, почти сразу, как только столкнулись мыслями; но если честно, порой… порой Бомгю становилось обидно. Возможно, ему хотелось — доверять и быть тем, кому безгранично доверяют; наивно и глупо, особенно когда речь о Тэхёне, но юноша утешал себя напоминанием, что они двое и так делят куда больше, чем остальные. Немногие могут похвастать тем, что понимают друг друга без слов. Он задумывается, должен ли он поприветствовать его или это будет выглядеть слишком… очевидно, что его ждали и в нём нуждались — как голову пронзает невесомое, но чёткое: «Ты же в курсе, что я тебя слышу?» Эхом следует краткая вспышка мигрени; Бомгю вздрагивает, изгиб гитары прижимается куском льда к рёбрам, а собственные мысли в панике носятся по доступным им просторам сознания, роняя всё с тщательно прибранных полок и застревая в углах. Стараясь сохранить остатки самообладания, юноша фокусируется на вернувшемся блудном собрате. «Мне тебя не хватало. Голова болит», — лучше уж сразу признать поражение, чем оправдываться и заметать следы, оставленные в засохшем асфальте; к тому же, Тэхён никогда не использует против него то, что о нём знает, надёжно запирая это внутри. Бомгю невольно задаётся вопросом: сможет ли он найти секреты о себе в его памяти? Или тот закопал их настолько далеко, что даже ему не всегда под силу до них добраться? Как много ему вообще известно? Им обоим есть чем удивить друг друга — мелочи, которые сами они забыли уже, но которые бережно хранит в своей сокровищнице другой; но в то же время Тэхён частенько уходит мысленно туда, куда Бомгю нет доступа, и не склонен подслушивать его внутренние монологи и метания — Бомгю уверен, потому как без труда отслеживает чужое присутствие в своём мире, но это не исключает того, что он мог просто-напросто не обратить внимание, задумавшись слишком сильно. Хотя ему кажется, Тэхён не стал бы так делать. Он ведь может доверять ему, так? Тэхён ничего не отвечает — ни на послание, ни на спонтанные рассуждения; но каким-то образом Бомгю чувствует его беззлобную усмешку — как намерение, проскальзывающее в обход осязаемой части мозга, но формирующее действие. Решительно поднявшись с кровати и крепко обхватив гриф музыкального инструмента, Бомгю выходит в коридор, чтобы увидеть, как неплотно прикрывается дверь в комнату макнэ. Резкая смена положения, громкий свет — давят на виски; поморщившись, парень вяло плетётся вперёд и толкает деревянную панель свободной рукой, бесцеремонно вторгаясь в покои — Тэхён изумлённо оборачивается. — Что, даже не дашь мне переодеться? — хмыкает он, бросая сумку на пол и принимаясь стягивать толстовку через голову. — Всё я тебе дам, — бурчит обиженно Бомгю, и его голос звучит немного хрипло от долгого молчания; обойдя младшего, скользнув взглядом по оголённой спине, он по-хозяйски падает на тэхёнову кровать, поджимая под себя ноги и удобно устраиваясь с гитарой на коленях. Логичнее, конечно, занять постель Кая, но орава игрушек вдоль стены не на шутку напрягает: испорти он невзначай этот загадочный плюшевый фен-шуй, и кары небесной не избежать, готов поклясться. На царском ложе Хюнина лежать дозволено только Тэхёну, с которым тот иногда спит вместе. Бомгю кусает губу: нервы щемит. Удивительно, как Тэхён никак не реагирует на стилистов и художников по костюмам, что во время сьёмок собственнически поправляют на нём одежду и макияж, как на кукле, но дёргается в раздражении и холодно отстраняется, стоит Бомгю только подышать в его сторону. И при этом свободно даёт Хюнину обнять себя или же сам виснет коалой на руке Субина. Бомгю не знает, что думать на сей счёт — и не думает. Он отвлекает себя от уносящего прочь потока тихим переливом гитарных струн: их жёсткость приятно ощущается на кончиках пальцев. — Подожду тебя здесь, — объявляет он, прикрывая глаза ровно настолько, чтобы видеть очертания инструмента и размытый силуэт в комнате. Тэхён в ответ мычит невнятно, закидывая на плечо полотенце и подхватывая сменную одежду — вскоре он удаляется в душ, Бомгю слышит шелест воды, переливчатый смех Кая вдалеке и никогда не замолкающий разум Субина; тупая боль накрывает с новой силой, и, туманно испросив прощения за наглость, он полностью включается в сознание Тэхёна, игнорируя полупрозрачную завесу обыденных пустых мыслей — о действиях в прошлом и настоящем, планах, мелких желаниях и прочей ерунде, которая крутится в голове каждого человека без исключения. Оказавшись в столь приятной, спокойной тишине, ограждённый от внешнего мира тэхёньей волей, Бомгю с облегчением выдыхает. Только он и музыка. Бомгю душой вливается в трепет струн; перебирает наобум аккорды, что приходят к нему, извлечённые из глубин; звуки складываются в гармонию, и, мягко сомкнув веки, он утопает в движениях собственных рук, наслаждаясь извлекаемой им лиричной, размеренной мелодией. Не закончив одну, он вспоминает другую и играет её, плавно переходя от ритма к ритму, от ноты к ноте; он теряет счёт минутам, выпадает из реальности, а потому едва ли не пугается, когда внезапно замечает развалившегося на соседской кровати Тэхёна — тот уже давно закончил водные процедуры, подмял под себя огромного пингвина и застрял в телефоне. Его большие, внимательные глаза порхают по отображённым на подсвеченном чересчур ярко экране строчкам, неживое мерцание вычерчивает жирным белым открытый лоб и красивый прогиб бровей, и от резкого контраста мигрень Бомгю вновь заявляет о себе — пальцы соскакивают с металлических пластин, звук колеблется, искажается, и юноша хмурится, недовольный столь легко нарушенным умиротворением. Любопытно, что он совсем не улавливает мыслей Тэхёна, хотя технически любой человек, читая, формирует текст в мысль — как если бы младший отвёл в собственном сознании комнату специально для него, куда не проникает ничто, что могло бы потревожить нагрянувшего вдруг телепата. Эфемерная полуулыбка ложится на губы: это по-своему мило и интимно. — Прекрати воспринимать это в таком ключе, — обрывает его Тэхён, мельком кидая осуждающий взгляд. Бомгю съёживается, мгновенно вспыхивая. — А ты прекрати подслушивать! — пристыженно ноет он, дуя губы и пытаясь спрятаться за чёлкой — как же он скучает по временам, когда носил длинные волосы, за коими было так удобно скрывать непрошенные эмоции. — Хён, ты буквально сейчас находишься в моей голове, и при этом хочешь, чтобы я тебя не слышал? Бомгю даже не успевает осознать промелькнувшую у него аналогию по поводу присутствия в чужом теле, как Тэхён морщится и разочарованно стонет, роняя телефон на грудь и опрокидывая затылок, отчего выразительный кадык острой пикой выделяется на горле. — Ты невыносим, — бормочет он в потолок. Бомгю наклоняет голову вбок. «Но ты ведь терпишь меня». — Ты всегда можешь меня выгнать, — говорит вместо этого вслух, опуская глаза к гитаре и перебирая лениво струны. — Я не стану это делать, — после недолгого молчания отзывается Тэхён, возвращаясь в исходное положение и включая экран. «Оставайся здесь столько, сколько хочешь», — продолжает он молча. Внутри он звучит иначе — для Бомгю не представляет сложности отличить произнесённое наяву и в мыслях: у всех внутренний и, грубо говоря, внешний голоса разнятся. Будучи певцами, парни привыкли к этому, привыкли узнавать не-свои голоса в записи, однако Бомгю знает, какими они и остальные люди воспринимают себя сами — потому что обладает способностью слышать тех одиноких рассказчиков, что навечно заперты в недрах тесных черепных коробок. Внутренний голос Тэхёна немного ниже того, что записывают микрофоны и транслируют динамики: более гулкий, глубокий, ближе к тембру самого Бомгю, и, хотя он действительно находит звучание Тэхёна приятным, такой его оттенок провоцирует у парня табун приятных мурашек по коже. Прогоняя наваждение, Бомгю не сдерживается: «Даже если начну воображать неприличные вещи?» — интересуется он и смеётся от неожиданности, когда получает слабый ментальный пинок: недостаточно мощный, чтобы вытолкнуть из разума, но всё ещё ощутимый. Тёплым пледом накрывает тишина; Бомгю ласкает струны, играя то громче, то едва уловимо; Тэхён откладывает телефон в сторону и меняет положение, водружая подбородок на сложенные поверх плюшевого зверя руки, наблюдая — несколько влажных прядей падают на высокий лоб, и он фыркает, пытаясь их сдуть. Расслабляясь, Бомгю дарит донсену улыбку, от всего хрупкого сердца, что раскрывается сейчас благодаря покою и музыке — Тэхён поднимает взор, скользя им вдоль шеи и губ, и светло улыбается в ответ. Вероятно, Бомгю просто чертовски влюблён — в музыку, разумеется, — но ему кажется, что в ярких, крупных, чистых глазах напротив сияют и переливаются искры, или звёзды, или ещё что-нибудь блестящее; зачарованный, он продолжает, как пытливый студент, изучать цвета застывшей в порыве любопытства радужки, на автопилоте исполняя одни аккорды и спонтанно сплетая их с другими, создавая мелодию, которая проживёт только миг, не будучи запечатлённой нигде, кроме их памяти. Иногда он сбивается, но упрямо идёт дальше — мягко качающий головой в такт Тэхён помогает не обращать внимание на досадные мелочи вроде фальшивых или неуместных в данный момент нот, словно всё, что сейчас растворяется в воздухе — естественно и нормально, прекрасно само по себе, со всеми недочётами и неровностями. Дыхание перехватывает — прочно, как длинные пальцы сжимают гриф. Бомгю не задумывается — ни о замершем дыхании, ни о болящем сердце, ни о давлении в груди; та часть его сознания, что никогда не поднимается не поверхность и не обличается в слова, уже давно всё поняла и сформулировала — вот только Бомгю догадывается, что ни он сам, ни кто-либо ещё не готовы пока её услышать. И на самом деле такое отношение избавляет его от многих проблем: ему не приходится терзать себя лишними сомнениями и страхами, он не стесняется говорить, ему нет нужды скрываться и обманывать — себя и близких. Порой не думать — лучшее, что можно сделать. Он вздрагивает, когда раздаётся голос Тэхёна: чуть нахмурившись от усердия, тот подпевает, и спустя несколько строк Бомгю с изумлением узнаёт их же песню. Когда он начал её играть? Впрочем, неважно: впереди партия Ёнджуна, и Бомгю намерен приложить все силы, чтобы зачитать её как подобает профессионалу. Он неизбежно путается, сначала в слогах, а затем и в струнах; Тэхён заливисто смеётся, и Бомгю надеется, скулы покраснели не слишком явно — в конце концов румянец можно списать на смущение из-за неудавшейся попытки скопировать манеру хёна. Он настойчиво пробует ещё раз, заново — получается с грехом пополам, и он в изнеможении воет, обрывая композицию на середине и упираясь затылком в стену позади. Всё равно песня слишком грустная для него. — Что мне сыграть? — спрашивает он, проводя ладонью по волне деревянного корпуса инструмента. Тэхён безразлично болтает ногами. — Что хочешь. «Я хочу, чтобы ты сел рядом», — проносится в мыслях; Тэхён вскидывает бровь, и Бомгю не сразу соображает, что вообще-то младший тоже это слышал. — Ты слишком далеко. Не находишь эту дистанцию чрезмерно жестокой? — хмыкает он. Тэхён озадаченно взирает сперва на пол между кроватями, затем — вновь на него, всем своим видом выражая недоверие. Бомгю даже не требуется навык чтения мыслей, чтобы буквально различить: «Что ты несёшь?» — Так нам будет проще общаться, — скалится Бомгю, наклоняясь вперёд. — Ты же знаешь концепцию пространства-времени: даже свет не моментально преодолевает расстояние — что уж говорить о мысли или, тем более, голосе? И это вовсе не чушь: хоть мемберы редко разъезжаются и остаются вдалеке друг от друга, это всё же периодически случается, и тогда Бомгю перестаёт их слышать. Он всё ещё может при желании настроиться на них, но это требует усилий — с каждым дополнительным километром связь ослабевает. По той же самой причине он не слышит фоном, как прежде, свою семью, хотя ежедневно выкраивает пару минут, чтобы отыскать родных во всеобщем мысленном потоке и удостовериться, что всё хорошо. — Хён, — окликает его макнэ, уставившись как на умалишённого — и, вероятно, он не так уж неправ. — Здесь от силы полтора метра. Мы же не две галактики. — А вот тут я с тобой не соглашусь, — Бомгю вредно машет указательным пальцем; Тэхён закатывает глаза, но с завидной ловкостью слезает с кровати и, в два шага преодолев расстояние, на которое жаловался его собеседник, устало плюхается рядом: «Спорить себе дороже». Бомгю фыркает и придвигается теснее, прильнув к сильному плечу и практически ложась на парня — их бёдра соприкасаются, а гриф гитары упирается в чужое согнутое колено. Тэхён оборачивается, но ничего не произносит — Бомгю возвращается к прерванному занятию и перебирает струны, глухо мыча, вяло пытаясь поймать ускользающую мелодию. В новом положении играть неудобно, но он ни за что по доброй воле не признается в этом — не когда чувствует выпирающую кость тэхёновой ключицы, вздымающуюся при вдохе грудь, а острая челюсть так уютно давит на макушку. Разомлев, он смыкает веки, сонно подцепляя металлические прутья, извлекая из инструмента ленивые звуки, наконец не думая ни о чём — в полудрёме ощущает, как Тэхён аккуратно высвобождает его зацепившиеся за ресницы пряди, а воображение дорисовывает картину, в которой тот оставляет поцелуй в его волосах: слишком трепетный, чтобы быть дружеским, но всё ещё мягкий и невесомый. Проходит несколько секунд, прежде чем Бомгю внезапно осознаёт: он не понимает, чья то была мысль. Находясь в голове донсена чрезмерно долго, он переставал разъединять их потоки, принимая суждения младшего за свои собственные — и с высокой долей вероятности это работало и в обратную сторону. Однако ракурс визуального образа точно не принадлежал ему; ведь не мог же Тэхён— Нет-нет, разумеется, он любит его, он неоднократно доказывал это, окружая Бомгю заботой и вниманием, искренне осыпая его комплиментами и отмечая способности, за которые старшего ценит и уважает, но всё же— Окончательно очнувшись, Бомгю, вероятно, чересчур быстро вскидывает голову и впивается пытливым взглядом в лицо, расположенное так близко — самому себе он сейчас напоминает Тото, что делает примерно так же, когда озирается по сторонам в поисках чего-нибудь съестного. Тэхён мгновенно отводит глаза. — Как твоя мигрень? — интересуется он. — Отступила, — рассеянно, но честно отзывается Бомгю. В другой ситуации он бы уже носился по общежитию, надоедая всем и каждому и банально радуясь отсутствию дискомфорта; но сейчас его волнует совсем иное. Он не позволяет охватившему его волнению принять хоть сколько-нибудь осязаемую форму, но в теле тем не менее поднимается оглушительно-громкая буря — маленький личный апокалипсис, вслед за коим в разуме воцаряется благословенная, долгожданная пустота. Именно за это — что Тэхён неизменно приносит умиротворение его несчастной, переполненной мусором крохотной Вселенной — Бомгю и обожает его. Может быть, не только за это. Щёлкает дверной замок, и в комнату заходит Хюнин. — О, привет, хён, — вежливо здоровается он и проходит к собственной кровати. — У вас музыкальный вечер? — любопытствует он, садясь на край, выхватывая из груды игрушек неопознанного зверя и прижимая того к груди. «Они смотрятся мило», — слышит Бомгю его внутренний голос и тихо хмыкает: уж если и есть здесь кто-либо милый, то это Кай. — Сеанс лечения мигрени, — кряхтит Тэхён, выбираясь из-под потерявшего бдительность старшего, на что тот восклицает протестующе, заваливаясь набок и получая головкой гитары в скулу. — Как трансляция? — Вы много смеялись, — поддакивает пострадавший, растирая ушибленную щёку и откладывая инструмент — вряд ли он ему теперь понадобится. — Ах, да, Субин-хён рассказывал, как я пытался погладить Оди, — Кай хихикает, прячась за рукавом толстовки; Бомгю бросает исподтишка на Тэхёна взгляд, рассматривает его тёплую улыбку, предназначенную соседу-одногодке, и, не способный сопротивляться, сдаётся — собственные губы изгибаются тоже. Может быть, если однажды ему хватит смелости робко поверить невероятной возможности, поднять на поверхность и осознать всё, что с ним происходит, его мысли окажутся — «взаимными».