— Здесь почти все ступени сломаны, что нужно было делать, чтобы продавить семисантиметровые доски ровно посредине? — Прошипел Юнги, стоило его ботинку застрять в очередной дыре.
Наверх, к библиотеке университетского здания, где училась когда-то моя мать, мы пытались взобраться ни много ни мало — минут сорок. За все три этажа нам встретились лишь два инфицированных, совсем ещё молодых, возможно, побывавших в подвале, где и надышались спорами. И первого и второго убил Юнги, меня, по причине ушибленной лодыжки, в бой не пускали, но я не злился, ведь понимал, что сколько бы Юнги не кричал и не ругался, таким образом он лишь выражал свою заботу. Юнги всегда, вообще-то, обо мне заботился, это длилось с самой первой нашей встречи на базе — я пожал ему руку, представился, а он, пару секунд пощупав мою ладонь, вместо собственного имени пробормотал «пойдём, залечим твои порезы». Я был готов раздеться прямо там, показать другие раны и синяки, лишь бы он смотрел на меня внимательно, как в момент приветствия, и не хмурил свои великолепные выразительные брови.
Ожидаемо, я начал проситься помогать ему везде, где только можно. Куховарил, когда Юнги отвечал за кухню, драял полы на третьем этаже, когда его отправляли чинить оконные рамы, едва не на коленях ползал перед Намджуном, только бы нас поставили на один маршрут в патруле. И плоды это принесло очень хорошие. Юнги меня заметил, стал водить за собой, как непутёвого младшего брата, а под конец и вовсе растаял, не скрыв спрятанной в душе многие годы ласки. Он целовал мои руки перед сном и после завтрака, таскал мне интересные книги, или найденные в заброшенных трейлерах украшения, зная, как сильно я к таким вещам был слаб. Мы перебрались в одну комнату со сдвинутыми друг к другу матрасами. Укрывались одним одеялом, пока он был «большой ложкой», иногда, когда ссорились — отворачивались, как обиженные дети, но под утро всегда просыпались прилепленные, согретые, и совсем-совсем не обеспокоенные прошлыми обидами. Намджун говорил, что я научил Юнги улыбаться, но я всегда считал, что Юнги улыбаться умел, и получше других, да только слишком уж эта улыбка была драгоценной, чтобы растрачивать её на кого попало. Со мной Мин Юнги заново изучал нежность.
Конечно же, осуждения мы получили достаточно, и в большей части это был негатив, направленный от руководителей базы. Все они считали отношения между участниками группы бестолковой, обременительной вещью. Если есть тот, кого ты любишь, то обязательно найдётся вещь, которая поставит тебя перед выбором — отношения, или здравый смысл. Нередко нам приводили в пример тех, кто после укуса супруга сам обрекал себя на смерть, не решаясь покинуть заражённого человека. Мы с Юнги не считали, что были настолько пропитанными идиотизмом людьми. Между нами на тот момент уже состоялся диалог, включающий в себя тему ценности жизни партнёра. «Что бы ты сделал, если бы я заразился?» — спросил у меня Юнги в тот вечер, совершенно серьёзный и непривычно суровый. Я помолчал пару секунд. А после, возможно, чересчур робко даже для самого себя, ответил: «я бы тебя убил». И Юнги оказался доволен.
В наших реалиях жестокость давно вышла за рамки вещей, неприемлемых для общества. Когда опасный вирус, поражающий мозг, возник на уровне пандемии, люди сознательно отключили эмпатию, чётко понимая, что или ты, или тебя, а по другому уже никак не выйдет. Если ты не умел стрелять — ты труп. Если ты не умел приземляться после прыжка со второго этажа — ты труп. Если ты боялся пырнуть ножом — ты труп. Пока ты думал о том, стоит ли сохранить чью-то жизнь, вместо гарантированного убийства отрубив заражённому конечность, через которую вошли споры, этот же заражённый цеплялся зубами в твоё лицо, даже прекрасно осознавая, что он делает. Потому что времени навсегда стало в обрез. Думать — последнее, чем должен был заниматься человек, спасающий себя. Ни о каком сочувствии и речи быть не могло.
Так что мы знали теорию смерти и множество раз почти падали в её руки. Юнги называл нас везучей двойней, а я поддерживал. Не было ни дня, когда на наши пятки не наступала близкая кончина. Это давало причину никогда не откладывать вещи на потом, а ещё… целоваться, словно это был наш самый последний шанс друг друга испробовать. Прятаться от друзей под лестницами и в каморках, пока остальные занимаются чисткой оружия, оказалось достаточно забавной вещью, которую мы даже не пробовали упускать. В своих своеобразных романтических «путешествиях» по базе мы исследовали каждый этаж, каждую комнату, и даже пару раз конюшню. Не подумайте только, никаких пошлостей, лишь тёплая ласка, с поглаживанием волос и согреванием румяных щёк своими губами. Юнги оказался заядлым романтиком. Хосок по этому поводу любил нас подкалывать. Я же всегда подозревал, что, наверное, на самом деле Чон завидует. В такое тяжёлое время люди на любовь не разменивались, это мы с Юнги были, скорее, очень сильным исключением. Ну, и Намджун с его мужем Джинни, конечно же. Главная пара нашей общины.
Во время последней вылазки мы и наткнулись на это место, изначально пропустив его, но твёрдо решив вернуться, как только появится шанс. Стены, пускай и разрушенные, за годы пандемии обросли плющом, а с лёгкой руки военных, после пары сброшенных на город бомб, стёкла университета, на каждом этаже от низа до верха, скорее напоминали зияющие дыры с ледяными шипами-осколками по краям. Юнги от увиденного сразу напрягся — ему не нравилось резать одежду о стекло, когда единственным выходом из западни с заражёнными были окна.
Я видел этот университет, если честно, достаточно часто, когда был ребёнком. Тогда всё в мире было хорошо, ни о каких проблемах планетарного масштаба мы и не думали, вместо этого же жили в своё удовольствие. Люди получали образование, те, кто старше — работал на себя или в гос. учреждениях, а моя мама, будучи одновременно самой лучшей женой, ученицей выпускного курса факультета журналистики и продавщицей в магазине канцтоваров, брала меня с собой, чтобы я тихонько посидел, пока она общалась с преподавателями и обменивалась какими-то бумагами. Я мало что о ней помню, на самом деле. Но знаю, что она всегда улыбалась ярко накрашенными губами, а пахло от неё сладко — жвачкой, то ли арбузной, то ли ягодной, и недорогим блеском с блёстками. Этот запах у меня в голове отложился на долгие, долгие годы. Она наклонялась к моему лицу, чтобы что-то сказать на корточках, поправляла шнурки на моих кедах, и этот немного химозный, конфетный аромат врезался в меня на полной скорости и я мечтал пахнуть так же, когда вырасту, потому что думал, что все крутые взрослые пахнут жвачкой и помадой.
Теперь в моих глазах крутым взрослым, естественно, был Юнги. Пах ли он как моя мама? О нет, ни за что. Юнги за версту можно было учуять по плотному аромату пороха, крови и полежавших сигарет. Он частенько мне говорил поначалу, что, в его-то возрасте, пахнут или так, или старичьём, но, думаю, это было лишь глупое ворчание. Сокджин вон, вообще, старше него на три года, и ничего, аромат у него приятный: прессованные витамины, спирт, отдушина чего-то металлического и стиральный порошок. Хотя, тут, наверное, больше зависит от рода деятельности. Тэхёна однажды сослали на неделю поработать в конюшне, да о поведении своём, заодно, поразмышлять. Запах от него стоял после соответствующий. Его Юнги заприметил сразу же, когда пришёл на сеанс пополнения наших ламп маслом. Хохот стоял до самой ночи.
Я же, сам по себе, по словам Юнги и других ко мне приближённых людей, взять того же Тэ, пах достаточно непривычно для людей. Не знаю, чем это было обусловлено, но они разом называли этот запах синонимом одинокого дома посреди леса, в котором надолго растопили камин. Поначалу я относился к этому, конечно же, ужасно скептически. Старался больше откисать в ванной в дни купания, натирал тело мылом и закидывал в рот, иногда, аж по три мятные конфеты! А потом мою одежду надел Тэ. И я понял, что за запах от меня исходил. Он оказался приятным, ностальгическим и очень тёплым. С того момента попыток что-то в себе изменить я не предпринимал.
Ребята на нашей базе вообще все были какими-то особенными, каждый интереснее предыдущего. Сокджин был очень хорош в стрельбе, но после травмы колена вернулся к своей основной деятельности — ветеринарии. Он стал движущей силой разведения у нас лошадей, за что конюхи были ему безмерно благодарны. Тэхён отличался особым слухом и тем, как детально вёл заметки, что нередко помогало другим патрулирующим и медикам, когда мелкие подробности были до смерти необходимы. Намджун у нас был центром всего электрического снабжения карантинной зоны, и иногда он признавался сам, что понятия не имеет, как в его голове вмещается столько информации. На каждое шутливое «гений Джуни» он рдел щеками, становясь младше лет на десять, и этот его мягкий внешний вид вызывал во всех едва ли не родительские чувства. Ещё у нас были, конечно же, Хосок и Юнги — старые напарники, прошедшие и огонь, и воду, и медные трубы, и даже заполненную грибницами канализацию. Они идеально ориентировались в любой местности, будь вокруг дождь, пурга или туман. Оба немало лет провели на колёсах, так что навыки эти были приобретены путём проб и ошибок в режиме реального времени на уровне сложности «адище». А ещё, из тех, кто помладше, у нас на базе уже как пару месяцев жил малыш Чонгук-и, и о нём Юнги любил говорить как о раздражающем ребёнке. Конечно же Юнги понимал, что ребёнок этот с лёгкостью уложит на лопатки, даже не моргнув, просто потому что жил Ку в окресностях лабораторий и с самого юного возраста обращался с холодным оружием как с продолжением своих конечностей. Его рефлексы, порой, пугали меня до нервного тика — подойдёшь к нему сзади, спросить где потерялся Тэхён, а уже через секунду он держит нож возле твоей бедренной артерии, немыслимым способом оказавшись за твоей спиной. Естественно, после каждого такого раза Чон-и рассыпался в жалобных «прости, прости, хён», но такие случаи чудесно научили других не подкрадываться к Гуку сзади, перед этим не оповестив о своём присутствии.
Звучало это всё как сборище головорезов — жутко, но даже классно. И, возможно, так оно и являлось, но по моему личному мнению «крутую банду» портила как раз моя, совсем туда не подходящая персона. Сами подумайте! Дуэт ходячих навигаторов? Малолетний убийца с мачете? (Ух, звучит не очень). Стрелок, попадающий точно в голову, да ещё и специализирующийся на оперировании крупного скота? Почти искусственный интеллект с безграничными познаниями в физике, математике и электронике? Детектив, что по уровню слуха может потягаться с кошками? Ну где здесь место для меня? Единственное, чем я хоть как-то мог отличиться — сносное умение взламывать замки. Ах, ну, и, конечно же, игра на гитаре. Очень полезные навыки в выживании, соглашусь. Юнги, конечно, моего скептицизма в этом плане не поддерживал, в самые глубокие периоды потери уверенности пытался меня заверить в том, что я, слепой идиот, не вижу своих талантов, но ведь он мой парень, говорить сладкие речи, подбадривающие в трудную минуту, это то, что ему полагалось. Не пытаюсь его, конечно, уличить в неискренности, но и сильного доверия каждое призначенное мне умение не вызывает. «Коммуникабельность». «Помощь с английским языком». «Упорность». А как только мы окажемся в здании с кучей заражённых, я, по его мнению, должен монстру попытаться в Present Simple доказать неверность его поступков?
Упорно доказать, прошу прощения.
Так что да. Сильно высокого мнения о себе я никогда не был, но от этого факта в депрессию не впадал. Мне повезло ухватить в пару такого красавчика, чем не успешный виток жизни? Да, он курит как паровоз, да, матерится и мёрзнет по ночам, отмораживая и мне оба бока, но ведь плюсы всегда перевешивают минусы. Как минимум у Юнги был большой… потенциал. В разных сферах. А ещё, кажется, у этого рассыпающегося на глазах милашки-старичка в планах сделать мне предложение. Это я подслушал за ланчем от Хосока. Никак не могу успокоить нервы последние два дня… Неужели это правда?
— Чим? Где ты там застрял? — Прозвучал голос Юнги из коридора, стоило мне мазнуть снятой с руки перчаткой по стеклу одной из фотографий на стене. Этот этаж мы обчистили наполовину, во второй же половине ждало то, что мы так долго искали — библиотека. Насколько я понял по облезшим буквам над доской, в этих рамках остались на многие годы запечатлены лица выпускников. Возможно я чересчур инфантилен, признаю. Но не попытаться отыскать лицо мамы, из всех этих пышущих жизнью студенток, не мог. — Тут часть потолка обвалилась, двери засыпаны камнями. Я один не подниму.
От запыленного стекла пришлось отойти, но я пообещал себе вернуться и всё же продолжить поиски. Мама умерла давно и я уже не был тем ребёнком, травмированным потерей родителя, но иметь хоть какую-то память о ней было бы классно. Уж куда лучше чем фантомный запах жвачки с блеском для губ.
Под ботинками захрустела стеклянная пыль и звук этот мне не понравился до сморщенного носа. Слишком громко. Да, помогает не скользить по полу и бежать быстрее, но трескот неприятный, уши у меня с детства были жуть какие чувствительные. По этой же причине я всегда старался вспарывать щелкунам глотку отвернув голову в сторону. Их клацанье языком едва не до трясучки меня нервировало.
Юнги оказался привычно недовольным, с упёртыми в бока руками и с чумазой, после попытки протереть нос, кожей. Я решил пока ему об этом не говорить — пускай походит грязным, может, если будет хорошее настроение, то доведу всё до абсурда и не дам ему смотреть на отражение пока не вернёмся на базу. Чтоб не расслаблялся. Я тоже в каком-то роде мстительный, это будет ответом за мою испорченную утром бритву.
— Напомни, за каким таким лядом нам пришлось сюда тащиться? — Я решил сразу приступить к делу, встав на одно колено и подцепив особо крупный камень снизу. Юнги понял мой план без слов и помог его столкнуть с мёртвой точки, откатив к стене. — Потому что за всей этой феерией положительных эмоций я почти утратил основную мысль вылазки.
— Ты, Чиминни, слишком уж знакомо звучишь — Внезапно усмехнулся он, озадачив меня. — А я всё не хотел Хосока слушать, когда этот гадёныш называл тебя моей мелкой копией. Видел бы ты свою мордашку сейчас.
Игривый тон
моего будущего мужа (называть Юнги в голове именно так оказалось до дрожи волнительно) заставил меня отряхнуть ладони друг о дружку, а после встать напротив мужчины, расправив плечи. Камней было не особо много, посторонних звуков я не слышал, вечер не должен был наступать ближайшие пару часов, а погода в совокупности представляла собой идеальный штиль. Куда нам было спешить? От пары колкостей и нескольких поцелуев планета точно не остановится.
— И что же не так с моей
мордашкой? — Я сложил руки на груди, хитро приподняв подбородок, будто знал, что дальше последует. Хотя, в целом, так оно и было, ведь я знал. Мой возлюбленный клепал комплименты по одной и той же методичке не первый год, пускай от этого они своей прелести и не утратили.
— Красивая. — Он подступил ко мне на шаг ближе. Я был в жутком нетерпении, переступал с ноги на ногу, резко почувствовав приятное покалывание в пятках, как всегда, когда Юнги наклонялся ко мне для поцелуя, а я, прижавшись к его губам своими, вставал на носочки от восторга. Моё тело было так идеально натренировано под него. Неужели он чувствовал всё то же самое? Неужели мне и правда не придётся называть его мужем только в голове? — Но хмурая вот тут.
Пыльный палец Мина уткнулся мне прямо в лоб, в место, где у самого Юнги часто образовывалась складочка, выражающая недовольство. А вслед за этим нехитрым движением его ладонь ушла дальше, к моим волосам, взяв затылок в плен, прежде чем сухие, тёплые пики губ отпечатали на моих любовный штамп. Я не смог сдержать радости нетерпения. Потому мои ладони так же эмоционально легли на крепкие плечи напротив. Боже, неужели эти поцелуи всегда будут такими? Долгожданными, как теплый кров после снегопада, горячими, но сладкими, вне зависимости от вкуса ужина и настроения, вложенного в поцелуй? Ради этой привилегии я мог бы сделать первый шаг. Тысячу первых шагов, если бы это приблизило дату становления
нас как крепкой семьи на двоих. Или не на двоих?..
— Тебя удивляет что я перенимаю твои привычки? — Я укусил серединку его губ сразу же, как он попытался отстраниться. — Не забыл, что это работает в обе стороны? Ты бы пришёл в ужас, если бы увидел, как я тебя разнежил.
От него последовало лишь беззлобное закатывание глаз. Тянуть с получением пары книг по машиностроению нам было бессмысленно, поэтому мы вернулись к работе сразу же, как отпустили друг друга из объятий. Эти книги были для нас достаточно важной вещью, и об их поиске нас попросил лично сам Ким Намджун, стоило ему заметить, что в последнее время внедорожники, используемые базой для патруля в опасных для лошадей зонах, выходили из строя. В целом, мы с Юнги и правда хотели посетить здание университета в ближайшее время. Я бы поискал немного новой для себя литературы, а мой возлюбленный, тонко чувствующий философию окружающей среды (ага), тоскливо покурил бы на верхних этажах, с красивым видом на город. Курить он предпочитал молча. Для этого ритуала Юнги необходимо было чем-то любоваться, и нередко этим «чем-то» становился я. Его тёмные глаза, прожигающие во мне проплавленные отверстия, каким-то образом выглядели искренне восхищёнными. Тогда я и стал понимать, как же сильно Юнги меня любит.
По итогу дверь открылась нам легко, словно только-только смазанная, без единого скрипа. Мы не хотели наводить здесь сильный шорох, несмотря на то, что, вроде как, всех заражённых ликвидировали ещё в начале. Просто в пустом, полуразрушенном здании, шум казался лишней вещью. Неподходящей.
Внутри нашлись длиннющие ряды стеллажей, наполовину заполненных книгами. Часть книг валялась на полу, кое где стопками, а кое где раскрытые, будто птицы, готовые запорхать по комнате и поднять облако пыли. Сразу при входе нас встретил продолговатый стол библиотекаря, с разбитой на нём лампой, перевёрнутым стаканом карандашей и разбросанных то тут то там штампов, уже, конечно же, засохших.
— У них должно быть что-то типа журнала? — Юнги нырнул за этот стол и тут же за ним спрятался, не выдавая себя даже макушкой. Я от собственных мыслей прыснул. Этот мужчина был таким маленьким, что скрыться за столом для него являлось делом пары минут, и всё же защищал своих близких он так, словно в размерах мог посоревноваться с медведем. — О-ля-ля, глядите, что тут у нас.
Он вылез на свет Божий с журналом в одной руке, и старой, пыльной тряпкой в другой. При детальном же рассмотрении оказалось, что тряпка эта и не тряпка вовсе, а самый настоящий раритет — палантин, видимо, той библиотекарши, что здесь работала.
— Не бери его лучше, кто знает, что за зараза могла в ткани сохраниться. — Заворчал я, притянув к себе поближе тот самый журнал с пожелтевшими от древности страницами. Переворачивать их пришлось аккуратно, лишь бы не посыпались от любого небрежного движения.
Юнги тем временем, полностью проникнувшись атмосферой места, накинул платок на плечи и встал с другой стороны стола, опираясь на него локтями. Он выглядел до непривычного игриво, скорее всего, распаленный недавними поцелуями, и мешать хорошему настроению
будущего супруга я не собирался.
— Что вас интересует, милок? — Сымитировал он голос кокетливой женщины, сразу же мне подмигнув. Я не сдержал предательской улыбки. Ну и идиот. — У нас широкий ассортимент книг, есть… — Он попытался прочитать хоть один пункт из строк, на которые я уже наткнулся, но вверх-ногами это оказалось проблематично. — …мм, рецепты блюд из мяса и яиц?
Я тут же щёлкнул его по носу, легко и идентично игриво. Не заразиться глупостью от Юнги было трудно, я этим начал грешить в самом начале отношений, когда он предложил спать на подушках друг друга, а я с дуру согласился, повёвшись на красивые глазки. Стоит ли говорить, что его подушка ему была просто-напросто жестковата.
— Нет там такой, не выдумывай. — Я мгновенно заприметил пару нужных тем, связаных с машиностроением, и недолго думая выдрал лист из журнала, складывая его пополам.
Юнги мой ответ, судя по всему, не устроил.
— В журнале нет, а у нас есть. — Он переклонился через стол, достаточно резко взяв меня за шиворот кофты, лишь бы я не убежал от глупой игры. Хотелось, конечно же, расхохотаться, но концовка сюжета оказалась интереснее. — И вообще, как вы с книгами обращаетесь? Что за варварство? Вас за такое нужно наказать, милок.
С последней фразы меня унесло окончательно. Я потянул к Юнги руки, всё ещё смеясь, а как только он заметил, что вообще-то в моих планах было стянуть с него шарф, то курс мужчины изменился не на притягивание меня к нему, а на перемещение себя ко мне. В конечном счёте Мин резво перепрыгнул стол, даже не коснувшись поверхности ногами, и, оказавшись напротив меня, сразу обнял за плечи. Чтобы руки зафиксировать, придурок. Чем ему эта накидка так понравилась?!
— Не шумите в библиотеке! — Со смеху я завалился прямо ему на грудь, ощутив, наконец, ткань этого палантина щекой. Она оказалась песочной — нежной и полу-скользкой к телу, словно прохладной. И всё равно напоминающей тряпку. — Ну вы и невежда, Пак Чимин.
И всё снова закончилось поцелуями. Я не успел и заметить, как он прижал меня к этому столу, плотно держа ладони на моих бёдрах и врезаясь губами в мой рот так, словно в попытке вытянуть звуки — стоны, или скулёж, не знаю. Определённо то, что потешило бы его раздутое самолюбие. Я специально ничего в ответ не делал, даже губами двигал лениво, чтобы Юнги разозлился сильнее. Его агрессивные поцелуи — то, что всегда давало моему организму причину выработки гормона счастья. Сам он, конечно же, вызывал сплошную волну кортизола.
— Где там твои книжонки? — Прохрипел он в мои губы, когда, наконец, оторвался. Я дышал загнанно, ощущая себя ланью в зубах зверя, и именно к этому зверю льнул ближе, в поиске новых касаний. — Давай, Чимин-а, закончим когда вернёмся. Обещаю. Последнее, чего мне хотелось бы в пыльной библиотеке с разбитыми окнами — возбуждения.
Я в ответ издал смешок, скорее напоминающий истерический. Да, всё потом. Когда вернёмся.
Исходя из написанного в бумажке — двигаться нам нужно было к ряду 14-Б, а находился он достаточно глубоко к окнам, располагающимся с другой стороны помещения. Мы шли между полок, словно преступники, ищущие лазейку в полицейской системе. Я не наступал на книги, чтобы (Боже, что за глупость) не сделать им больно, а Юнги наоборот, пинал их ногами так, что крошки осыпанной с потолка штукатурки поднимались высоко в воздух. Уже по нашей походке можно было понять, какими бы преступниками мы стали. Тюфяк-неженка и агрессивный гангстер. Спасибо Хосоку и его комиксам за великолепные ассоциации.
— Вроде где-то здесь. — Юнги остановился у одного из стеллажей, а я врезался в его спину, совсем не ожидая конца маршрута. — Я поищу на полках, а ты взгляни на полу вокруг, может она упала к другому ряду.
Ну конечно, ему стоять смотреть, а мне на карачках лазить, еще и в пыли колупаться, спасибо,
муженёк, за заботу, вот, значит, во что она превратилась, спустя столько времени в отношениях? Моё выражение лица он заметил, но, гад, не придал этому значения. Всё с тобой ясно, кто-то сегодня будет спать на полу. А утром приползёт прощения просить, плавали, знаем.
И я послушно сел на корточки, тут же нахмурившись от поднявшегося облака пыли. Видимо потолок делали из такого материала, что разваливаясь на части от взрывной волны, он опадал не сплошными брусками, а крошился в песок, и, на самом деле, это было достаточно опасно, потому что кто его знает, сколько таких частей потолка ещё планирует упасть вниз, даже по прошествии пяти лет.
Среди всей этой макулатуры ничего стоящего вообще не находилось, как бы далеко я не искал. Были книги о судостроении, о двигателях (её я сунул Юнги в рюкзак, мало ли, пригодится), о кровеносной системе млекопитающих (откуда она тут вообще? видимо сбежала со своего ряда) а то, что было нам нужно, или уже было вынесено другими выживающими, или изначально в библиотеке не находилось, когда произошёл взрыв. Я с отчаяния даже погрёб рукой собравшийся на полу песок. Может, корешок был похоронен под ним?
— Юнги, здесь не… — Я подняд на
мужа взгляд, тут же замерев в возмущённом выражении. — Ты охренел, любимый?!
Надо мной, хитро улыбаясь, стоял Мин, в руках которого уже, похоже, немалое время ждали своего часа нужные томики.
— Ну, ты так мило там копался, я подумал, что в тебе проснулся скрытый ото всех садовник. — Стоило мне встать, он потянул ко мне свои грабли, чтобы примирительно обнять, но я оттолкнул их и встал напротив так близко, что наша грудь соприкасалась. — Не злись, ну же. Они у нас, чего ждать? Поехали домой, там выскажешь свое недовольство сколько пожелаешь, я даже против не буду
— Я бы тебе сейчас так врезал, что зубы с позвонками шейными встретились. — От моего сурового взгляда в Юнги, к сожалению, ничего не дёрнулось. Похоже, я не настолько устрашающий, как думаю. Ну и ладно. — Но жаль Сану, которой тебя потом, огрызка, лечить. Не испытывай моё терпение!
Тяжёлая ладонь мужчины (любимым его язык уже не поворачивался назвать) зарылась в моих волосах, потрепав, словно пса за принесённую палку. Я в ответ оскалился.
— Ну-ну, перенервничаешь ещё, а потом начнёшь жаловаться, что морщины на лбу появляются. Пожалей меня из будущего, которому придётся тебе доказывать, что ты самый красивый.
Честное слово, он у меня получит, получит же, прекрасно знаю! Я действительно согласился в своей голове на этот брак? Чем я думал? Это ужасный эгоист с отвратным чувством юмора! Напомни себе, Чимин из будущего, дважды подумать перед этим чёртовым «да».
Не желая больше выслушивать эти бредни, я развернулся и посеменил к дверям, строя из себя самого задетого на свете человека. Хотелось, чтобы он за мной погонялся. Чтобы почувствовал себя в моей шкуре, как когда я был моложе, чтобы тоже томился перед следующей встречей и нервничал, пускай и не от чувств, а от стыда. Стыд ведь тоже чувство? Ожидаемо Юнги пошёл следом, уже не растрачиваясь на сохранение бесполезной тишины. Он говорил мне что-то. Просил прощения, возможно? А я не слушал. Было неприятно, конечно, что в один момент он дурачился и лез целоваться, а в следующий — позволял себе смеяться над тем, что меня и правда волновало. Я пропускал всё мимо ушей специально. Не помню, как я дошёл до двери, но там точно была крупная ручка, на которой моих ладоней поместилось бы по всей длине штук восемь. А потом я с агрессией открыл её, в желании вылететь наружу.
К сожалению, этот единственный шаг, который я не смог совершить, был самой моей желанной вещью до предначертанного мне конца.
На периферии сознания я услышал крик. Свой? Юнги? Может крик того, что на меня бросилось? Звуки в тот момент наложились на одну записывающую дорожку. В торс врезалась, по ощущениям, семитонная фура и я завалился на пол, не зная, куда себя деть, пока агрессивное
нечто (как я понял уже позже — заражённый) цеплялось за лоскуты моей одежды, им же разорванной. Это были секунды сражения, на самом деле, в такой суматохе никогда не понимаешь в полной мере что случилось. В голове завопила сигнализацией одна единственная мысль:
что происходит? что происходит?А руки на автопилоте попытались оттолкнуть кричащее, визжащее и капающее кровавой слюной мне на лицо существо.
О Боже подумал тогда я, когда глаза открылись а перед ними предстала голова заражённого, с редкими, выпавшими волосами, и глазами, напоминающими две лужи свекольного сока. На фоне покрасневших до невозможности белков я отличил почти полностью побелевшие зрачки, и мне показалось, что бегун был напуган не меньше моего. Но, повторюсь, это была гребаная секунда. А дальше произошло три вещи, запустившие над моей головой таймер.
Заражённый полоснул мой лоб своей обгнившей рукой, оставив в нём жгучие до боли, глубокие борозды. Юнги выстрелил в существо два раза. Один в плечо. Другой в голову. Был третий выстрел, холостой, но, думаю, это щёлкала кость моей головы, после адски сильного надавливания пальцев бегуна.
А затем меня укусили.
Эта боль не сравнима ни с какими вещами, которые прежде делали мне
больно. Мои плечи как мясо нанизывали на металлические колья, мои голени были прострелены, а рёбра, сломанные от падения, упирались в мягкую лёгочную ткань, но я скучал по этой боли, адской, да, но всё ещё
человеческой и оставляющей шанс. На спасение. На жизнь. На возвращение домой.
Когда меня укусил заражённый, я выдохнул. А после этого завопил, не контролируя слёзы и слюну, стекающую по уголкам рта и щекам, когда моя голова откинулась на пол. Я кричал. Очень много. С меня стянули булькающее, подыхающее тело, а я не мог вымолвить ни слова, всё держась за бедро, куда вонзились секундами ранее заточенные зубы монстра. Я не видел раны, но знал, как она выглядит, потому что именно этот укус заставил меня прочувствовать каждую клетку моего тела, дрожащую и млеющую от ужаса перед неминуемой участью стать таким же монстром. О Господи. О Господи, я умру.
— Чимин! — Услышал я, в перерывах между визгами, не имея возможности собрать буквы, вылетающие изо рта Юнги, в единое предложение. Для моей головы это было кашей, бессмысленной и слишком громкой. Двумя руками я держался за ногу, а мозг просил ещё двумя, несуществующими, закрыть или рот или уши. — Чимин, нет, нет, нет, пожалуйста, нет, умоляю!!!
Он склонился надо мной, как над раненой в самое сердце птицей, а я понял, что, вероятно, существую последние секунды вот здесь на полу как Пак Чимин, возможно, никогда бы не узнавший, что мог стать
Мином. Мне хотелось сцепить с себя рану, кислотой достигающую кости. Отдаться в руки своего мужа, спрятаться там от ужаса, в котором побывал на жалкие мгновения, но которого мне до самой смерти бы хватило. И эти руки были так близко. Этот рот, ещё недавно целующий моё лицо и обещающий вернуться домой, скривился в осознании кошмара, что приковал меня, не инвалида, но больше не полноценного человека к бетону университета. Того, в котором училась моя мама.
— Блять! Почему?! — Услышал я после того как несколько секунд провёл в полнейшей темноте, спокойной, но недолгой. Возможно, я отключился. От страха. И пробуждение вызвало в ноге новую волну этой адской, адской
боли, которая ударила меня по лицу, напомнив, что происходит. Я вспомнил, что могу говорить. Что крики закончились, уши звенели сами по себе, без стороннего раздражителя. А челюсть ныла, утомленная безмолвным воплем в самого себя. — Почему сейчас?! Почему ты? Я должен был пойти первым, это должен был быть я!
И на моё лицо потекла другая влага, не вязкая и смердящая мертвечиной а солёная, горячая. Живая. Мертвячиной был я. Возможно, пока не сейчас, но уже совсем скоро. Через пару дней?..
Нога прострелила новой болью, но уже другой, тугой, как резинка на запястье. Я заставил голову опуститься, заметил, что в панике Юнги стал накладывать на бедро турникет, наверное, наивно полагая, что остановка крови поспособствует остановке распространения спор по телу. На фоне в голове пронеслась мысль «а что, если?» которой я не поддался, потому что многие годы знал — если не отрубить конечность сразу же, то, считай, тебя застрелят твои же друзья, раньше, чем ты станешь щёлкающим, слепым монстром с целой экосистемой во внутренних органах.
Это было так страшно. Так страшно — тянуть дрожащую, как у эпилептика, руку, к плечу
мужа и знать, что сейчас должно произойти.
— Юнги, Юнги. — Как в бреду прошептал я, надеясь найти в чертах имени, в его произношении безопасность. — Юнги, не делай этого. П-пожалуйста, не глупи. Ты з-знаешь что нужно, ты ведь помнишь, м-мгм?
На полноценное «да» в конце меня не хватило. Слишком больно. Слишком больно, чёрт возьми… И не только в бедре, но и везде. Насколько больно будет ощущать растущие сквозь глаза грибницы?
— Я не смогу! — Завопил Юнги, будучи таким, чёрт возьми, дураком. А казался сильным мальчиком… — Чимин, я не смогу выстрелить в тебя! Как бы я мог?!
И всё равно ничего другого уже не оставалось. За это время, короткое, но по ощущениям бесконечное, споры должны были попасть в район живота. Больше спасения у меня не было. Пол торса у меня не отсечь ну никак, всё равно умру, только уже от потери крови и жизненно важных органов.
— Стреляй, чёрт тебя побери! — Я нашёл в горле остатки рыка, так как крик уже не представлялся возможным. — Стреляй! Или я убью таких же, как ты, а потом умру сам, превратившись в гору грибка!
Его рука, поколебавшись, потянулась к пистолету в кобуре. Он трясся так сильно, что мне захотелось пожалеть этого взрослого ребёнка, прижать его голову к своей груди, убаюкать, нашептав что-то спокойное, а после уснуть самому, ни о чём не страшась. И всё же он вынул ствол. Это дуло множество раз отнимало жизни. Пак Чимин никогда бы не подумал, что войдёт в то число, и как кто? Как монстр. Даже не человек.
Юнги проверил наличие патронов на подобии автопилота. С его губ, судя по виду, был готов сорваться вой. Он щёлкнул предохранителем, прижал дуло к моему лбу, а я обжёгся об это прикосновение, даже не зная, успею ли сказать последние слова. Что сказать? Я люблю тебя. Будь счастлив. Не вини себя. Живи до старости. Не теряй себя. Убедись, что Чонгук не вляпался в передрягу. Сыграй вместо меня партию «дурака» с Хосоком. Похорони меня рядом с нашей базой.
Я открыл рот, чтобы банально заплакать перед смертью.
И дуло, к сожалению, скользнуло от лба к виску, словно уставшее. Юнги выглядел лет на десять старше. А прошли считанные секунды с момента, когда кошмар сомкнул вокруг наших шей пасть. Что же ты поник, мой хороший? Чего опечалено твоё лицо? Почему слёзы блестят? А чего руки слабы?
— Не могу, не могу, Чиминни. Тело не даёт само, просто, знаешь… — Он истерически всхлипнул, тут же срываясь на что-то, совместившее крик и икоту. — Я не могу тебя убить!
Видеть своего мужа, страдающим, таким разбитым, было для меня, почти мёртвого, сложнее любой пытки. И я не знаю что мною двигало, правда. Может быть укоренившееся желание его защитить и успокоить, не заставлять делать то, что приносит любимому такое страдание.
Я отцепил деревянную руку от раны, оставив на бедре вторую ладонь, красную от собственной крови и натуги. Устроил пальцы на жилете мужа, поразившись тому, какой же он горячий через одежду. Или, может, я холодный?
Я потянул его на себя, прямо к лицу. Снова плакал, не скрываю. Он тоже, так что всё было хорошо, он не противился слезам. И я потёрся щекой о его, зная, что поцелуй может быть смертельным для нас двоих.
— Беги. Пожалуйста, Юнги, беги как можно дальше. — Что я делаю? Что происходит? Что я чёрт возьми говорю? — Вернись в штаб, скажи всем где я нахожусь. Выброси патроны, сделай вид, что они у тебя закончились. Забаррикадируй дверь с другой стороны, оставь надпись о спорах внутри. Никогда не возвращайся сюда. Дай мне умереть самому. Я найду способ. Я не хочу убивать тебя, или кого либо другого. Я не дам вам умереть. Не мучай себя, не заставляй.
Он ошалело смотрел в мои глаза, дыша каждой частью тела: руками, ногами, торсом. В его движениях я видел панику, такую сильную, что она срезонировала с моей, подпитав её. Нет, нет, Нельзя паниковать. Мы учили это на дисциплинах в штабе, десятки раз отрабатывали. Укус равно смерть. Не тяните больше ни секунды, стреляйте — в голову или конечности, чтобы
человек больше не мог подняться.
Ему нужно выстрелить. Нужно… убить меня.
Или же оставить здесь, не беря грех на душу. Ведь я его понимаю, очень даже хорошо. Как бы я мог выстрелить в самого Юнги? У меня не хватило бы духу. Все те обещания, данные ранее, ничего, похоже, не значили в реальном мире. Я бы взял его на руки, потащил бы к врачам, умолял бы сделать хоть что-то. Если он сейчас возьмётся нести меня в штаб, то я стану монстром прямо там, на глазах друзей. Юнги будет наблюдать этот кошмар своими глазами. В его памяти я больше не буду светлым образом супруга, я отпечатаюсь как хрипящее, клацающее языком нечто с полным отсутствием зрения и мутированными конечностями. Он этого не заслуживает. Нельзя допустить такой исход.
Я с болью сжал губы, подавляя рвущийся наружу всхлип. Потянулся к его шее, надеясь, что он поверит в мою задумку и подхватит на себя, лишь бы вынести из вонючей, пыльной библиотеки. И Юнги повёлся. Я сомкнул на его шее руки. Прости меня, мой хороший. Я так глуп. Я, возможно, не понимаю, что творю. Это последнее, что я способен сделать, прежде чем потеряю над собой контроль. Ведь я видел их, слышал. Сталкеров, бегунов, всех этих существ, когда они ещё напоминают людей, плачут и выхаркивают из себя остатки крови вперемешку с соединительными тканями. Это так страшно. Я бы не хотел чтобы ты видел меня таким. Слишком много лет мы жили в этих реалиях, и не учитывать подобный конец просто не могли. Я много раз представлял как бы подобное произошло с нами и я уже понимаю, как поступлю.
Он зашептал мне на ухо «мы что нибудь придумаем…», пока пытался поднять моё тело, а я в конце концов всхлипнул, ударив его по затылку так, что он завалился на меня, похожий на парализованного. Вот и всё. Теперь… он не будет сопротивляться.
Юнги потерял сознание. От моих рук. Я лежал, гортанно дыша, пока пытался это осмыслить, и не мог поверить в происходящее. Боже, Боже. Что с нами будет? Что будет со мной? Мне стоит закрыться здесь? Стоит вынести его и спрятать? Если он проведёт в отключке слишком долго, беззащитный и открытый для нападения, его могут найти заражённые. Может оставить его в другой комнате? В каморке, где дверь закрывается на щелчок. Там, где он сам сможет выбраться.
Мысли роились в голове как стая испуганных бабочек. Я заставил себя встать, всё ещё стеная от боли, проходящей по всей ноге к бедру. Нужно подняться. Вынести его отсюда. Закрыться здесь. Не подпускать к себе. Чёрт, как тяжело думать! Вроде пытаюсь складывать слова вместе, а всё равно возвращаюсь к боли. Боль. Боль. Боль. Как от неё избавиться? Похоже, уже никак.
С раненой ногой и кровоточащим лицом, о котором я успел забыть, поднимать кого-то с пола оказалось невероятно трудно. Я и себя с трудом поднял, двигаясь на остатках адреналина. В моих руках он пару раз промычал что-то неразборчивое, видимо, стараясь вернуться к адекватному функционированию, и это напугало меня, уже приступившего к выполнению болезненного плана. Мы сделали пару шагов к двери. Шагал я, прихрамывая — он же, повисший на моём плече драгоценным грузом, шаркал по полу носками ботинок. И всё равно я продолжал попытки идти.
За нами тянулась дорожка моей крови, когда я дотащил Юнги до конца коридора, угробив на это добрые двадцать минут с передышками и перерывами на поплакать. Плакал я безостановочно, честно говоря. Это были слёзы горя, слёзы потери и страданий, осознания неминуемой гибели, которой я уже не смогу избежать. Юнги за это время пытался прийти в себя. А я, как почти полностью принявший себя монстр, не давал открыть глаза. Это было страшно и больно. Отрывать от себя единственный путь на выход из западни. С секунду помедлив, я остановился у ступеней, прерывисто дыша. Один пролёт снизу. Потом этаж, полностью открытый чужому взору из-за зияющей дыры в стене. Смогу ли я дотянуть его туда? Сильно ли он травмируется, если я попытаюсь столкнуть его по ступеням вниз?
Решение за меня приняла резкая боль в самом затылке, там, где ещё недавно я приложился о пол библиотеки. Чёрт,
нет, неужели так быстро? Я думал у меня есть время, хотя бы пару часов, пока споры не достигнут головы!
Паника снова накрыла голову, пускай и до этого не отпускала её из своих тисков. Прости меня, Юнги, прости, клянусь, я не хотел! Я хотел обеспечить твою безопасность, дать тебе способ уйти безболезненно, не подвергшись угрозе! Но если медлить, то опасностью стану уже я.
Сделав глубокий вдох, я уложил его на спину и навис над лицом мужа, в последний раз. Один мой глаз уже не видел, но было это из-за залившей белок крови, просочившейся через бровь и ресницы. Открой он сейчас глаза — завопил бы от ужаса при виде изуродованного меня. И я бы не был расстроен. Юнги, Юнги, я бы дал тебе возненавидеть меня, дал бы тебе называть меня безобразным столько, сколько душе угодно, лишь бы мы оба были живы и в безопасности. Итак, теряя слёзы на его переносицу, я, почти не касаясь кожи напротив, оставил на лице возлюбленного два поцелуя. Один в лоб. Другой в челюсть, в ту часть, что была мне открыта от его повёрнутого в бок лица. И я столкнул его. Его, и свой рюкзак, с ножом и пистолетом внутри, чтобы меня не искали другие. Вот и всё.
Словно в замедленной съемке я наблюдал, как его тело миновало каждую ступень, наверняка сломав хоть одну кость. Он приземлился на бок, и я не мог видеть цело ли его лицо, пускай и хотел, невероятно хотел. Обнять, приласкать, утешить. Позаботиться. Обработать раны. Дать ему гарантию безопасности.
Вместо этого же мне пришлось ползком возвращаться к тому помещению, из которого я совсем недавно сбежал, не закрыв за собой дверь. Я шёл по дорожке собственной крови, и меня тошнило, когда я чувствовал её запах, смешанный с бетоном, Бетонная пыль от влаги размокла и под моими пальцами, липкими и израненными, превращалась в месиво. Я полз к двери, волоча за собой ноги, и мне было так чертовски больно, что всё больше посещали мысли о выстреле в свою голову. Нет, я должен подождать. Должен дождаться, когда Юнги уйдёт, чтобы начать решать проблемы. Я не дам ему увидеть меня мёртвым. Ни за что. Уж лучше мне превратиться в монстра, чем заставить мужа страдать.
У самой дверной рамы я, наконец, заметил ногу заражённого. Того, что обрёк меня на гибель, подкравшись тихо и почти бесшумно. Он лежал, похожий на вывернутый наружу мешок с падалью, и я не мог на это смотреть. Ненавидел эту тушу до желания избить гнилые плечи металлическим прутом.
Сволочь! Ненавижу! За что? Что я сделал, чем заслужил это? Ты можешь спать спокойно, ты в лучшем месте сейчас, а я, как идиот, отдал Юнги свой последний шанс на упокой, вернул ему глок, подаренный мне когда-то на день рождения, его и нож, сопровождающий меня всю сознательную жизнь. Я остался обезоружен. Без запаса еды и воды. Без фонарика. Без спального мешка. Сам на сам с раной, которая продолжала ныть по всему периметру бедра, от таза до колена. Будьте вы все прокляты…
Я зацепился пальцами за лодыжку мертвяка, притягивая остатки своего тела к его трупу как по канату. Он уже начал вонять, а под ним расползалась мокрая лужа влаги. Конечно же я знал, что мёртвым ему здесь валяться не позволю. Наверное, как только забаррикадируюсь — выброшу через окно, чтобы не пугал ночью.
Ночью? Да, точно. Ночью. И этой. И следующей. И той, что после неё. Насколько я здесь? Пока не умру. А найти способ умереть мне придётся как ни крути.
С придыханием сопя, я собрал все силы в кулак, по стенке поднимаясь на ноги. Из места укуса ожидаемо брызнула кровь, и я поначалу в панике пытался собрать её в ладони, видимо, в каком-то глупом рефлексе. Но потом осознал, что вытекшую внутрь уже не влить и красная жидкость полилась меж пальцев на кучу книг. Идиот, кретин. Нельзя терять время. Ерунда подождёт — сначала дверь.
Идеальным кандидатом показался толстый комод с выемкой под тонюсенькие журналы и газеты. Внизу было лишь две створки с полками, и те оказались пусты. Я облегчённо вздохнул. Навалился на него сбоку, пытаясь сдвинуть с места, а когда получилось — завопил, простреленный самой ужасной пульсацией, которую когда либо знал на себе. Болела теперь голова. Не сильнее ноги, но по другому, глубоко, по периметру мозга от мозжечка до лобной доли. Моё лицо исказилось в нечеловеческой гримасе и я рухнул, съехав по комоду вниз, держась за голову. Слюна скопилась сама по себе.
Боже, как больно. Как же больно. Больно, больно, больно!!! Почему так болит? Ощущение, словно мозгу в черепе тесно, словно он сейчас лопнет и я взорвусь прямо здесь!!!
Я сидел так с минуту, стараясь унять боль оттягиванием волос на висках. По лицу потёк пот, а от пота запекли борозды на лбу. А потом всё закончилось, словно и не начиналось.
И я понял что меня ждёт. Эта лавина налетела на меня, это осознание неизбежного. Всё только начинается. Будет больнее. Я буду обездвижен от боли. Мне нельзя сидеть!
Я вновь попытался встать, на этот раз успешно. Комод под моими потугами заныл, и я едва не зашипел на него: «мне тоже тяжело!», но смог справиться с желанием. До двери оставалось метра два. Колени уже скрипели от стараний, словно я лазил на них целые сутки без остановки, а потом резко разогнулся. Но сбавлять сил не планировал.
На перетаскивание комода ушло ещё минут пятнадцать. Я плакал и скулил, упираясь в него всем торсом, а он смеялся с меня, раскрывая время от времени свои створки, издеваясь. Но я победил. И дверь была перекрыта наглухо. Юнги войти больше не сможет.
Там я и остался — под этим комодом, оперевшись на него ноющей, мокрой спиной. Вся боль смешалась в одну. Я закрыл глаза устало, обнял себя за живот, потому что не знал, за что ухватиться. А потом заплакал, срывая глотку.
Мне было так страшно. Я остался один, вместе с этим трупом, идентичным мне. Человек, который закончил своё существование, не отвечая за свои действия. Мне болела нога, затылок, спина, а теперь, ко всему прочему, горло. Слёзы вырывались вместе с полосованием трахеи наждачкой. Больно, тяжело, через усилие. Я плакал очень долго, настолько, что не заметил, как прошли минуты, такие же пустые и тихие, как весь университет до нашего прихода. Тишину разрывал лишь мой плач. Будь во мне бесконечный запас воды, я, может, проплакал бы несколько дней, окутанный ужасом.
Но столько времени у меня не было, и это осознание двигало тело, двигало мои ноги и руки, вновь к туше дохляка, наверное, уже задеревеневшей. Я не утирал мокрых тропинок на щеках, не трогал сопли у носа, а вцепился пальцами в его куртку, прямо в районе капюшона. И потащил его к окну, издавая звуки подбитого зверя. Звуки мук.
— Сука, сука такая… — Вырвалось из меня, когда я перекинул его торс через подоконник. Он был тяжёлым, подобно свинье, грязной и гадкой. — Сука, ненавижу, ненавижу это всё. Мразь, ненавижу! Сдох ты, сдохну и я! И всё теперь закончится!
Из последних сил мои руки смогли поднять его нижнюю часть под коленями. И мгновение спустя он летел вниз, тяжёлый, мерзкий, пока не разбился о потресканный бетон. Это было похоже на падение подушки, грузный «пуф» и всё закончилось. Быстро. Тихо. Отныне я доживал свою жизнь один.
И я был напуган так сильно, что лёг прямо под окном, поджал к груди колени, обняв их. А потом вновь заплакал, шмыгая полным соплей носом.
И я отключился. Сразу же, как эта
а д с к а я боль вернулась.
день 1.
Я очнулся, чётко осознавая, что из отключки меня вывел громкий шуршащий звук с улицы. В библиотеке было темно, но не полностью — видимо, солнце почти село, и этот жуткий, мерзкий день заканчивался. Нога всё ещё болела, и сразу же, как я погладил её по краю раны, шуршащий звук повторился. Что-то, до жути напоминающее треск шин о покрошенный асфальт.
Я обернулся, не веря своим ушам. Приехал автомобиль, и ехал он медленно, порыкивая двигателем, прямо как внедорожник Хосока, старый, белый, избитый годами сузуки.
А после я услышал голоса, заставившие меня вжаться в пол и даже не дышать.
— Разделимся! — Закричал внизу голос Хосока. Вслед за его ногами, после хлопка дверцы авто, вышли еще человека три. — Чешем территорию медленно, рацию держим рядом! Без надобности не стреляйте, если есть шанс — лучше размозжите ублюдкам голову или вспорите шею, нам не нужна толпа щелкунов в закрытом помещении. Поняли? Исполняйте!
Топот достиг главного входа, а я, понимая, что меня легко могут найти, если захотят, заткнул свой рот двумя ладонями, стараясь не издавать ни всхлипа. Вот они, так близко — руку протяни. Только крикни, только дай знак, и они найдут, обнимут, окутают любовью, позаботятся. Моя семья. Похоже, они пытались связаться с Юнги, но ответа не получили и приехали за нами. Будут ли они скучать по мне? Искать? Что скажет им Юнги? Признается ли, что не смог меня убить? Надеюсь, они меня не забудут. Я бы хотел быть похоронен возле базы, это было моё искреннее желание последние года два, но, без тела, хотелось бы, чтобы поставили хоть надгробие. Мелочь, а приятно.
Почему-то я слышал, как они ходят по этажам, хотя раньше так хорошо мои уши шум не воспринимали. В каждом из помещений ребята задерживались лишь на пару секунд, а после, ничего не найдя, двигались дальше. После первого этажа они двинулись на второй, где тоже осматривали кабинеты и каморки, докладывая о том, что видели, или чего не нашли. Когда Хосок наткнулся на трупы заражённых, это было похоже на искру, зажжённую в моей груди. Почти привычно болючую. Теперь они знали что мы здесь были, а значит, искали нас усерднее. И я из последних сил держался, чтобы банально не зарыдать. Как же я по ним скучал. Прошло всего несколько часов, а я был готов отдать любые ценности, всё, чем я владел, только бы в последний раз их обнять.
Юнги нашёл Чонгук. И, судя по тому, в каком тоне они между собой переговаривались — он до сих пор был в отключке. Этот факт искорёжил все мои внутренности тяжёлыми металлическими тисками. Голова и картинка перед глазами запульсировала. Я убил его? Почему он не очнулся? Он лежал там всё это время? Он ведь будет в порядке? Вылечится? Вспомнит обо мне?
Пожалуйста, о небо, только бы он был жив.
Два тяжёлых шага разрезали плотный воздух последнего этажа, того, на котором я прятался. Подозреваю, это мог быть Намджун? Звук, который издавали его ноги, когда он шагал по осколкам, казался мне чересчур массивным и раскатистым.
— Здесь полоса крови, кого-то тащили. — Пробасил он совсем рядом с дверью.
Я сжался, по внутреннему чувству, в кристалл пыли, даже не моргая. Мне было страшно неудобно — нога от долгого положения лёжа ужасно пульсировала и была готова выдать новую порцию крови, если бы я разогнулся, но делать это было категорически запрещено. Я нервно дёрнул пальцами, проверяя, живо ли моё тело до сих пор, а потом… Ручка двери дёрнулась.
— Этот след идёт к лестнице, скорее всего, это от Юнги! Джун, давай быстрее, у него Чиминов рюкзак, вернём его в штаб, а потом поищем возле университета, может он решил переждать там!
Последовала секунда молчания, напомнившая мне траур. Обо мне же.
И, так и не решившись открыть дверь, Намджун отпустил ручку.
Я запаниковал, скрывать не буду. Очень сильно. Мне показалось, что от меня отреклись. Сильнейшее чувство предательства, ударившее по лицу хуже пощёчины. Он отпустил ручку. Не стал проверять. Доверился кому-то из побочной группы, кого я даже не знал. И я вновь остался один, теперь уже окончательно.
В тишине здания шаги прогремели как падающие на стекло камни. Шаг, шаг, шаг, шаг. Достигли второго этажа, где засуетились в унисон с голосами, что-то решающими между собой. А после стремительно посыпались к первому этажу, туда, где остался открытым выход. Я не смог себя перебороть на этот раз, я знал, что из-за отсутствия света в библиотеке меня не увидят, так что позволил себе подняться, заскулив от неприятного чувства, а следом прижаться к пустой оконной раме.
Внизу, бегая вокруг машины, четыре человека в форме хаотично открывали-закрывали двери, пока со спины Чонгука не сняли тело Юнги. От того, как сильно мне хотелось протянуть к нему руку, прикоснуться к нему и сжать в своих ладонях, я задохнулся, переполненный чувствами.
— Юнги… — Только и произнесли мои губы, липкие от крови. Вкус оказался никаким. Возможно, мои рецепторы уже отказали.
А спустя пару минут они уехали, осветив дорогу фарами.
Я рвано вздохнул, уронив на подоконник лоб.
Вот и всё. Вот и всё. Я умру. Я буду так скучать, так сильно.
Я думал об этом, до скрипа сжимая пальцами шершавый край окна, усыпанный осколками. И не мог не зайтись в новом приступе слёз, на этот раз усталых.
Мне было страшно. Я думал об этом много раз, о том, как сильно я был испуган, но это была единственная эмоция, горящая в моём теле. Страх. Парализующий все конечности. А как не бояться? Моя голова гудела, словно наполненная ватой, а белки стремились вылезть из глаз. Самое ужасающее в кордицепсной церебральной инфекции, проникшей в мой организм через укус, было то, что в первую очередь она поражала голову. Грибок знал, что управление телом можно взять только через мозг, и стремился туда, надеясь поскорее запустить мерзкий процесс разрастания во мне.
В эту секунду в моей голове пытались расти тысячи грибных спор. Они доставляли мне мучительную боль, уже создали дикое давление, распирающее череп изнутри. А вскоре должны были раскрошить мои кости и вылезти через глаза.
От этой мысли меня затошнило. И я, не сдержав злости, вперемешку со слезами, пару раз приложился головой о подоконник. Осколки тут же впились в мою кожу, рассекли лоб и брови, так там и застряв. И я вновь закричал, на этот раз позволив себе дать волю сухому, болючему голосу. Мне не хотелось отдавать своё тело инфекции, ищущей сосуд для грибницы.
Я был человеком! Человеком со своими чувствами! С желанием прожить счастливую жизнь, в браке или нет, но будучи собой и только собой!
Не знаю, что послужило причиной — резкие удары головы, или то, что с момента укуса прошло несколько часов, но я резко почувствовал, как мой язык стянуло у корня, и в следующий момент я сгибался над полом, выташнивая из желудка остатки обеда. Рвота не была слишком тёмной, как я увидел в сумерках, а значит не состояла исключительно из крови, но и редкие красные пятна в смердящей массе я смог отличить. Процесс запущен. Кровь уже попала в желудок, а может, это желудок начинал распадаться, кто знает. Суть одна — я разваливаюсь.
Я вытер рот тыльной стороной ладони, наконец набравшись смелости уползти в другой конец библиотеки. Было темно. И страшно. Снова страх…
Во время путешествия к двери мои пальцы наткнулись на что-то поразительно мягкое, едва ли не расплывающееся под руками на волокна. Первой реакцией было отпрянуть, прижав руку к груди, но следом я понял, что это было, и тяжёлый ком, состоящий из приближающейся истерики, застрял между гландами. Тот самый палантин, которым Юнги укрывал плечи, и который я сжимал, целуя его лицо. Я схватил ткань двумя руками, даже не пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями. У меня было что-то, напоминающее о возлюбленном. Пахнущее им, нагретое его телом. У меня было хоть что-то…
Я подполз к стене, а там, расчистив пол от грязи и обрывков влажных страниц, устроился спиной, хрипя. Дышать было сложно. Я не мог сосчитать, сколько раз на меня накатывали панические атаки, так и не накрыв с концами. Было ли это хорошим знаком?
Глаза тут же нашли россыпь звёзд через длинное, широкое, разбитое стекло. Оттуда потянул по полу холод, забрался под мои штанины, обморозил рану, и там сохранился, больше никогда меня не покидая.
Я уткнулся лицом в палантин, кусая губы. И снова, снова расплакался. Потому что моё сердце, намагниченное, истосковавшееся, разбитое и травмированное, тянулось к Юнги. К моему, похоже, уже
бывшему мужу.
Всю ночь я не смыкал глаз. А под утро меня стошнило кровью. И я снова задыхался.
Снова.
день 2.
Я разделил эти два дня на разные сутки, когда солнце взошло над крышами домов, а на полу расползалась новая лужа рвоты, с гораздо большим вместительством крови, чем раньше. Мне ужасно хотелось пить и есть, а голова, вчера ещё периодически гудящая, раскалывалась напополам без остановки. Если до этого мне удавалось молчать, то сегодня я стонал, не прекращая, и кутался в ледяной палантин, будто он был моим единственным спасением. Смотреть на своё отражение не хотелось. Уже по тому, какие грязно-красные пятна я ставил на песочной ткани, было видно, что лучше мне оставаться в неведении о виде собственного лица как можно дольше.
Эта ночь была ужасной. Я пытался уснуть, но у меня не получалось, ведь каждый раз, когда я закрывал глаза, мне казалось, что надо мной нависает тёмная фигура, булькающая и ждущая, когда же я потеряю бдительность. Поэтому я стерёг территорию вокруг долгие, долгие часы. И чувствовал себя по пробуждении так, словно мои глаза были заполнены смесью пыли и химического спрея.
Пару часов перед рассветом мне удалось посидеть с закрытыми глазами, имитируя сон. Но голова всё ещё болела, нога продолжала пульсировать и, конечно же, это больше походило на шараду, чем на настоящий отдых. Лишь зря потратил время.
Когда же голод терпеть не оказалось сил — я встал, не зная за что схватиться руками в первую очередь: за голову, лицо, живот, или ногу. А следом мои глаза упёрлись в стайку воробьев, исследующих внешний подоконник библиотеки. Не знаю что на меня нашло — то ли я обезумел окончательно, то ли инфекция всю ночь разрушала мой мозг, но они показались мне такими притягательными, что я сделал в их сторону пару шагов, прежде чем замер, охваченный животным ужасом.
Мои ноги шли сами по себе. А подбородок был залит слюной, как у какого-то мерзкого психа, не контролирующего симптомы болячки. Я отпрянул, сразу же сделав пару шагов назад, словно в рикошете от принятого решения. Осознания. Возвращения ног под контроль. И зарычал, спугнув вертлявых птиц, лишь бы ими не соблазняться. Было понятно, что гриб вёл в мозгу активную деятельность, направленную на подчинение меня своим инстинктам. Когда бы я в здравом уме, от одного лишь дня без еды, стал бросаться на птиц, словно не ел ничего неделю? Меня рвало, понятное дело, что я был обезвожен, но сырые воробьи, скачущие по пыльным стёклам…
Вместо ненужных мыслей я решил занять себя хоть чем-то. И для первого дела выбрал поиск какой либо интересной литературы среди разбросанных по полу книг. Их доля в любом случае была предрешена, а так, может быть, повезло бы найти что-то типа лупы или стекольца. Возможно, именно таким способом я бы приблизил неминуемую кончину? Собрал бы кипу бумажек, поджёг их солнечным лучом, а следом нырнул бы в пучину огня, оставляя сожаления позади. Думать о том, что прямо сейчас я ищу средство самоубийства, было дико. Дико и нервно. Снова страшно.
На меня все эти корешки смотрели так, словно я их как минимум был готов отдать на растерзание, а не использовать для благой цели. Наверное, логично было предполагать, что от возгорания цепочка пожара прошлась бы по всему помещению, и, скорее всего, задела бы нижние этажи, но этот университет и так был развалиной, мало кому интересной. По обломкам никто скучать бы не стал. По мне — может быть. Но кому в здравом уме пришла бы в голову мысль, что среди углей и опаленных бетонных блоков валяется моё тело? Меня поищут пару дней. Сегодня, может завтра. А потом Юнги придётся смириться с тем, что я мёртв. Только бы он не додумался вернуться… Тогда я сам прихвачу его ружьё и выстрелю себе в голову. Если не может он, то могу я. Да, мне есть что терять, да, я буду скучать и сожалеть, но лучше так, чем смерть после стадии раздутого, влажного, слепого, покрытого наростами толстяка без внутренних органов.
В моих руках собралась приличная стопка макулатуры, когда я снова свалился на пол под острым усилением боли, горячим и обжигающим череп. Боль прострелила и уши с левым глазом, до сих пор сухим от запёкшейся крови, и я собрал себя в кучку, поджав ноги, даже не зная, как давно крик вернулся. Это то, что сопровождало моё тело последние десять, а может даже больше, часов: слёзы, боль, крик. Иногда в другом порядке. Иногда без слёз, просто вопли, достаточно обессиленные, чтобы не иметь прежней громкости. Боль. Боль. Боль. Снова она. Мы с ней хорошо друг друга узнали после того укуса… Она посещала меня чаще, чем я наполнял лёгкие воздухом.
Когда-то я слышал о таком — люди, будучи на крайней стадии мучений, во время операций без обезболивающих препаратов, или же на грани клинической смерти, думали о родных, и таким способом уменьшали страдания, переключаясь на позитив. Я пробовал. Вместо светлых образов своей семьи перед моими глазами были скорее их изуродованные портреты, чем нежные, любимые черты. Они перекрывались этими раздражающе крупными буквами «Б О Л Ь», уходили на второй план под давлением тянущей мозговой коробки, а иногда… иногда сменялись на что-то, что меня пугало до подкосившихся коленей. Образы моих рук, медленно погружающихся в чей-то до сих пор тёплый труп. Фантазии о жаре мяса на зубах, о том, насколько солёным оно было бы, и как сильно мои челюсти болели бы от широко открытого для укуса рта. Эти мысли посещали быстро, молниеносно. Я даже не успевал понять, о чём думаю, когда они снова убегали, напакостив в моей голове. Я думал об этом, не зная, мои ли это мысли, и это было самым ужасным из всего, что я осознавал за второй день. Скоро я не найду отличий себя и не-себя в собственной голове.
Полдень прошёл как в тумане, с урчащим животом, оттенком рвоты на языке и щеках, и усталостью, такой сильной, что я был готов вновь упасть под её весом. Я успел набрать целую гору вырванных из книг листов и сложить их в кучу, но, к сожалению, ничего, даже отдалённо напоминающего увеличительное стекло, не нашёл. Я был разочарован. И рад, в равной степени. Умирать мне совсем не хотелось. А кому вообще смерть казалась бы хорошим исходом? Я жил счастливо, у меня всё было хорошо. Были друзья, любимый человек, да, рядом таилась опасность, и путешествия с работой мечты уже были за гранью реальности, но это всё ещё было хорошо. Я любил жизнь. Я обожал её жить. Я мечтал стать с Юнги настоящей семьёй, в чём же я провинился? Где была ошибка в моих решениях? Где я ступил не туда? Неужели это расплата за грехи? В таком случае, знать, что за чертой жизни, где, казалось бы, меня поджидает тёмное и бесконечное «ничего», мог находиться ад — совсем вводило в истерику.
Я продолжал плакать, но уже без слёз, потому что вода в организме, похоже, закончилась. Невольно глаза тянулись к небу — может быть, тёмные тучи, преследующие город многие месяцы, решили бы выдать дождь хотя бы ненадолго? Я набрал бы воды в руки, напился бы, умыл лицо. И не думал бы о том, что внезапно хорошо слышимые в деревьях черви кажутся аппетитным ужином. Когда я стал так хорошо слышать? Когда в уголках глаз при рассмотрении чего-то светлого стали появляться тёмные мушки? Я совсем забыл следить за состоянием. Это плохо. Так нельзя.
Целые сутки прошли для меня за беспокойным хождением от стены к стене. Всё тело ломило. Я держался за живот, не зная, когда скрутит очередной рвотный спазм и кровь, вперемешку с желудочным соком, потечёт на пол. А тем временем спина ныла уже не в пояснице, а гораздо выше — у самой шеи. Я старался не думать о том, что инфекция поражает и спинной мозг в том числе. Просто отдавал себя этому чувству, представляя, что лишь сильно заболел. Заболел, а Юнги меня заберёт и вылечит. Отведёт к медсестре, они дадут мне таблеток и я усну спокойным сном, кутаясь в куртку мужа. А проснусь уже отдохнувшим. И всё будет обязательно хорошо…
Когда снова начало темнеть я был в лихорадочном бреду, валялся у комода, закутавшись в палантин, и не отдавал отчёт звукам, рвущимся из горла наружу. Стоны, крики, вой — всё смешалось в одно, горло было напряжено, а это был единственный показатель, на который голова ориентировалась в осознании издаваемого вопля. Снова боль. Думать было трудно, так что в голове кружило это слово «больно», то нарастая, то утихая, вместе с пульсацией лица. Кажется порезы воспалились…
Я сам не заметил как отключился, а пришёл в себя лишь за полночь, во сне снова разразившись рвотой. По подбородку текла кислая клюна, а в носу першило, нещадно и ярко. В сотню раз сильнее, чем после газировки. Это чувство заставило меня вскинуть руку и ударить себя по лицу, в попытке унять дискомфорт. А потом я понял, где нахожусь.
Я стоял у стены, рядом с окном, хотя прекрасно осознавал, что последнее воспоминание у меня было на полу. Когда я успел подняться? Подойти сюда? Как долго я был в отключке? Неужели я ходил во сне? Вряд ли это был сон, больше напоминало обморок, со звоном в ушах и млеющими в темноте глазами. Резкое понимание всего кошмара ударило меня поддых, а я согнулся, обнимая себя везде, где доставали руки, и закричал что есть мочи. Боже. О Господи. Я не помнил как пришёл сюда. Не помнил, не помнил. Моё тело двигалось без моего разрешения. Инфекция уже подчиняла мои ноги…
день 3.
Всю ночь я держал глаза открытыми, боясь даже моргать, чтобы не позволять себе отключаться. Было страшно, что неизвестное существо внутри меня уже поживилось частью моего тела и активно росло между органов. Я чувствовал эту боль. То, как сильно чесались лёгкие, и как я закашливался на ровном месте, даже без зуда в горле. Есть хотелось ещё сильнее чем вчера.
На этот раз меня всё время одолевали мысли о прошлом, а в этих воспоминаниях разум дрейфовал, напоминая температурный бред, и взять себя в руки становилось сложнее и сложнее. Перед глазами плясали образы. Фигуры, чьи-то плечи, накрытые шёлком, длинные руки, я слышал голоса, а потом снова кричал, и они спрашивали у меня «что случилось, Чиминни?» пока я не мог ответить, уставший. Голову вело вбок. При любой попытке сесть ноги зудели, непослушные, напряжённые и каменные. Лежать я вообще не мог. Похоже, грибок требовал постоянной подвижности.
Одним из самых тяжёлых образов был силуэт человека, обнимающего другого, поменьше, с длинными волосами и округлыми бёдрами. Почему-то я не мог узнать этого мужчину, не мог понять его черты, признать голос, а женщина вызывала агрессию и злость. Я врезался плечами в края стеллажей, книги снова летели к ногам. А единственное определение этому объемному сну было «кто-то кого-то забрал» и это человеческое воровство мне не нравилось. Кого украли? Женщина, она, это она забрала. А кто вторая фигура? Хосок? Юнги? Кто есть кто? У меня есть муж. Муж это тот, что с плечами?
Все личности спутались в голове в единый клубок. В один момент я стоял неподвижно, в горле поднималась приевшаяся горечь, перед глазами плыли кислотные краски, цветы и бутылки, а дальше я видел книги и бился головой о полку, совсем не специально. Просто… хотелось себя отрезвить. Это наваждение прошло лишь по прошествии часа или двух, не знаю. Я резко поднял голову от своих коленей, осознав, что не мог вспомнить лица своих друзей и копался в памяти, надеясь отыскать подсказки. А потом всё резко вспомнилось. И я снова закричал. На этот раз воробьи с подоконника уже не сбежали.
Это пугало меня на каждом шагу, то, что происходило с моим сознанием и телом. Я понимал, что это не должно оставаться вот так, я должен сделать что-то, хоть что-то! Хотя бы оставить за собой след, а иначе не успею даже покончить с этим ужасом своими руками.
Решение пришло ко мне само, стоило вспомнить Тэхёна. Его бесконечные блокноты на пружине, ручки и карандаши. В бреду я стал шарить руками по полу, ища тетрадь, совсем недавно попавшуюся на глаза. И к столу, тому самому, за которым мы с Юнги дурачились, я бежал с такой скоростью, что врезался в него животом, вызвав очередной скулёж. Там был букет карандашей, сухих, старых, потресканных, но выбора не было. Я зубами расковырял край одного из грифелей, раскрыл тетрадь, прогладив пыльный центр ребром ладони. А потом сделал первую запись от позавчерашнего числа. Даты в голове, к сожалению, растерялись подобно скрепкам на ворсистом ковре. Пришлось выдумывать описания и заметки, чтобы тот, кто нашёл бы тетрадь в будущем, смог сориентироваться.
В первой записи описал всё, что со мной происходило после того, как я запер дверь. Упомянул о чувстве предательства, почти десять раз написал имя Юнги, но вовремя остановился. Он — всё, о чём я мог думать. Его лицо, запах, руки, голос. Не хотелось, чтобы будущий читатель счёл меня поехавшим на всю голову. Добавил ещё одну запись, о том, что мы должны были пожениться. Сам не заметил как заплакал, а при виде слёз моё нутро заполнилось снегом, таким тяжёлым и холодным… Слёзы были красные. Каким-то образом кровь попала в слезные каналы, но как — я ещё не понимал. Потом потекло уже из носа, и страница была нещадно испорчена. Я попытался размазать кровь так, чтобы буквы были видны, и вроде добился ожидаемого исхода, но теперь тетрадь больше напоминала артефакт из фильма ужасов.
В любом случае, останавливаться не было смысла. Я перевернул страницу, снова наследил кровью, но уже с рук, которыми протирал периодически лицо. Писал о своих ощущениях за вчерашний день, о том, что эмоции то приходили то уходили. О чём думал. Что пытался сделать. Почему до сих пор себя не убил (потому что было страшно). Записи дошли до сегодня, до настоящего времени, в котором я стоял на коленях, писал на краю стола, не имея рядом стульев. И, при перечитывании всего этого текста, даже не удивился количеству слова «больно» в каждом из предложений. Чёрт. Как же стыдно. Какой же я слабак. Почему могу только жаловаться? Голос в голове ответил скрипуче «
потому что ты умираешь» и я отпустил самокопание, сосредоточившись на очередном приступе бреда. Буквы перед глазами поплыли…
Я сам не заметил, как руки запорхали над листами, непослушные. Вроде я понимал, чувствовал, как они дёргаются, как сокращаются мышцы и натягиваются сухожилия, но что руки сделают дальше — не имел ни малейшего понятия. Это пугало. Снова я боялся себя.
Рука сжала карандаш, а после, следуя какому-то неизвестному порыву, проткнула тетрадные листы и потянула грифель вниз, вспарывая их. Я закричал на неё, попытался сопротивляться, дать какой-никакой отпор, вернуть тело под контроль. Но карандаш сломался в моих пальцах и я почувствовал, как деревянные ошмётки впиваются в мягкие ткани. Страх, боль, слёзы, крики. Снова и снова. Иногда в другой последовательности. Пока я в очередной раз не отключился, как в первый день — сжимаясь под столом в позе эмбриона.
Я не понимал, какое сейчас время суток, открыв глаза в следующий раз. Снова был на ногах, но разлепленные веки ни к чему не привели — было темно, будто ночью. А при лёгком прислушивании к окружающей среде, тело отозвалось на поющих рядом птиц, и картинка в голове собралась воедино: всё ещё день, темно в глазах, а не в библиотеке. Я ослеп.
Слепота эта, к счастью, всё же оказалась временной. Меня опять тошнило, опять кровь из носа хлестала ручьями, но хотя бы зрение вернулось, чему я был рад.
Пускай и недолго. Ведь первое, что попалось мне на глаза после сбежавшей со зрачков пелены — воробьи. Живые, горячие. Наверняка очень вкусные.
В один момент я стоял посреди помещения, а в следующий — хрипя нёсся к окну, с выставленными вперёд руками. Я был быстрее их рефлексов. Несколько успели улететь, а двоих я сжал в руках, моментально запихав в рот. И как они оба там поместились? Это осталось для меня тайной. Скорее всего кожа и мышцы щёк начали гнить. Оттуда и вонь, на которую я обращал время от времени внимание.
Их кости перемололись зубами с удивительной лёгкостью. Они продолжали барахтаться, пытаться двигать крыльями, кричали и клевали мой язык, а я жевал, ни на что не обращая внимания. И мне было вкусно. С перьями, с их мокрыми внутренними органами и упругими лапами. Я съел двух живых птиц. А насытившись, упёрся глазами в окно. Так и замер, отключенный от внешнего мира. Возможно я снова стонал, не помню. Просто не понимал этого, уйдя в мысли.
Что будет с Юнги? Забудет ли он меня? Найдёт ли себе кого-то получше? Будет ли себя винить? Придёт ли проверить мой труп? А мои друзья? Он уже сказал им правду? Или они искали меня? Будут ли мои документы пылиться в коробке без вести пропавших?
Юнги, Юнги. Это имя меня согревало и одновременно доставляло боль. Я прокручивал его в голове на повторе. Юнги, Юнги, Юнги. Мы поссорились. Я ушёл к двери. На меня напали. Я умираю. Юнги ушёл.
Этот факт к собственному удивлению разозлил меня до сжатых в волосах пальцев. Ушёл! Он ушёл! Всё же не вернулся!
Оставил меня здесь!
Агрессия бурлила вместе с разрастающимися между клеток спорами в моём теле, никуда не исчезая. Лишь в сто крат умножаясь. Он ушёл. Он выжил. А я, истекая кровью, захлёбываясь в рвоте, продолжаю жить, деля тело с паразитом.
Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!
Пальцы вынулись из головы уже с клоками волос, в руках и оставшись. Я посмотрел на собственные осыпанные пряди, чувствуя, как залысины мокреют, и закричал. Опять. Как и вчера. Как и позавчера. Снова от страха.
Каждая деталь во мне всё ближе толкала к тому ужасному, безобразному образу заражённого. Я тоже заражён. Тоже уродливое, стонущее, кричащее существо. Я утолил голод живыми птицами. И не почувствовал по этому поводу отвращения. Господи, помоги…
До ночи я писал в разорванной тетради, стараясь избегать буквами большой борозды между половинками страниц. Пока тетрадь держалась в купе — всё было терпимо. Не помню что я там писал, но помню, что иногда снова приходил этот голод, так что отвлекался от него я уже бумагой, хорошо смоченной в слюне. Она шла к желудку непослушно, а потом вновь комками из меня вываливалась с рвотой. Также, как и остатки непереваренных птиц. Убирать за собой я уже не мог. Воняло, но силы оставались лишь на письмо, хождение между полок и стоны вперемешку с плачем. Слёзы отныне были исключительно красными — вода закончилась, а кровь… Кровь пока была в запасе.
день 4.
Я в который раз проснулся, не зная где находился, и на этот раз слепота действительно поразила один мой глаз, без шанса на восстановление. Я плакал и царапал лицо, в надежде убрать помеху, но ни моргание, ни потирание век не помогло. Я ослеп. У меня осталась лишь левая сторона лица. И ею я тоже потихоньку видел всё хуже. Мне было страшно почувствовать на себе наросты, так что еле двигая руками обшарил тело, так ничего и не найдя. А потом ладонь наткнулась на затылок и у меня всё внутри оборвалось. Там было что-то инородное. Скользкое, полутвёрдое. Гриб, вероятнее всего. Я даже не почувствовал среди всей этой боли, как он прорвался через кожу и врос в кости. Господи…
Тело снова двигалось само по себе и на этот раз сил плакать не было. Я послушно ходил между стеллажей, постанывая от резких движений, и время от времени тошнил прямо так, даже не сгибаясь. Одежда на груди и животе полностью промокла. Я был грязным, окровавленным, воющим
нечто, и прекрасно это понимал, но не мог даже открыть рот. Слюна через отверстия в щеках текла по челюсти к шее. Я хотел себя убить. И было, похоже, уже поздно. Лишь раз я смог вернуться к тетради, написал в ней скачущими забором буквами несколько мыслей, а дальше — туман. Образы, образы. Голоса. Прикосновения — настоящие или нет? Не помню.
Я лежал или сидел, стоял или бегал — всё это отзывалось болью. Быть на одном месте означало онемение ног и рук, капающую с носа на губы кровь, солёную, мерзкую, жидкую. В ушах звенело. Иногда взгляд возвращался к палантину на полу, но я не мог вспомнить, что же это за тряпка? Что она означает? Почему я за неё цепляюсь как умалишённый?
В полдень я подполз к столу, надеясь сделать ещё одну запись, пока руки слушались. Пальцы у меня облезли. Я видел мышцы, видел свою кость у запястья, кожа полностью снялась. Держать карандаш было больно. Было больно писать, двигать руками и ногами. Обувь тоже доставляла боль, так что я её снял. На ноги было страшно смотреть — все стёртые в кровь, от пальцев остались одни огрызки. И я всё равно заставлял себя выводить буквы. Видел тяжело, пришлось делать их размером с едва не пол страницы, и даже так я часто тормозил, забывая, что пишу. Слова? Буквы? Кто такой Юнги? Что это за симвоЛы? Почему так много букв? КАк это читаетсЯ?
Карандаши улетели под стол. Я понял что всё кончено, когда язык во рту стал отслаиваться и облезать, подобно пальцам. Второй глаз предметы, как и буквы, уже не видел. Силуэты, не более. Оттенки и свет. Свет, на который я шёл, уподобившись новорождённому червю. Мне было больно. И спокойно. Я дрейфовал в этом подобии заблудшего забытия, не замечая, что физическая моя часть, та, что ни на секунду не успокаивалась, рычала, капала слюной, царапала остатками пальцев стены. Я думал это будет страшнее. Осталось только ничего. бОль Боль. Больн0. Не более. Что та.ое Юнг''?
??? день.
Хочется есть. Что-то шумит внизу — бросаюсь к двери, ударяясь о неё плечами, спиной, головой. Глаза вылезли некоторое время назад, сцарапал их пальцами, кричал и стонал. Больно. Было опять больно. Понимаю что что-то не так, когда этаж вибрирует, и из горла вырывается сам по себе клацающий визг. Тело — уже не я, не понимаю что оно творит, оно живёт отдельно. Волосы все выпали, на их месте было тяжело, наверное влага по всему лицу исходит именно оттуда. Грибы? Что-то хуже. Не помню как это называется. Половина слов уже забылась. Помню ключи. Помню ботинки. Нож. Пистолет. Карты. Лошадь. Картофель? Горячо. Тяжело. Больно. Кн.га. Машина. Голод.
Тело запомнило библиотеку вдоль и поперёк, понимаю что комод трясётся, отпрыгиваю от него, снова визжу. Плохой звук, не нравится. Больно от него в голове. Рот тоже болит. Когда комод падает — злюсь, чувствую людей. Хочется их убить. Бесят. Ненавижу. Люди. Воняют. Но вкусные. Я так голоден, воробьи все разбежались.
Дверь вылетает с петель и звук шагов разрывает всю комнату. Не знаю на кого бросаться первым, позвоночник грустит от позы, иду к тому, что выше всех — он что-то говорит, что-то кричит другим, а мне этот звук такой громкий, что слышу только его тон, слова больше не могу разобрать. Хватают за шею сзади. Падаю на землю. Запах. Табак, дерево. Порох. Палантин? Где мой палантин?
Снова кричу, тяну к нему руки. Я его чувствую, он рядом. Мой палантин. Мне страшно, так страшно. Помогите кто нибудь. Умоляю. Кто все эти люди. Где Юнги? Я был один, где мой нож?
— Нет, нет, Чимин… — Слышу рядом, снова клокочу. От ужаса. — Это я, маленький, я.
Страшно. Узнаю голос. Кто это? Уйди, прошу. У меня есть муж. 0н меня спасёт, найдёт. Я заболел. Где Юнги? Кто вы? 0ставьте меня, я безобразен. Я хочу есть. Кто-то мне поможет? Пожалуйста, пожалуйста. Мой муж, он должен меня забрать. Пожалуйста, помогиТЕ.
— Стреляй, блять! — Так0е знакомое с\ово. Что такое стреля т ь ?
Ю
н
г
и
?
ох, ничего не болит
