Подарок для зайчика

Я в нее сразу влюбился, Но она была холодна. Где найти мне волшебное средство Чтобы в ней поселилась весна? Снежная королева — бело-нежная мечта… Снежная королева — ааа, ааа, ААА. ©

— У вас маска с собой? — спрашивают его на входе, и он перестает вдруг трястись. До последнего думал, что ввязывается в эту идею зря, но охранник смотрит на него так, как будто ждал его, и понимает, зачем он здесь — теперь осталось только самому это понять. — С собой. Дверь открывают, и он попадает в широкий полутемный коридорчик, где все в зеркалах, витые ножки держат округлые светлые комоды с позолотой, пилястры тенями выступают из стен и горят свечи со стеклянными колпачками. Будто он перенесся на пару веков назад — не будь их свет электрическим. — Приходи к нам, — сказала тогда девушка, имени которой он не расслышал, — я думаю, что знаю, чего тебе не хватает, — и он бы никогда не пошел, ее визитка затерялась бы в недрах мусорных корзин гримерок, а черты лица слились бы в памяти с тысячами ей подобных — но она добавила, — ты актёр и вряд ли что-то подобное пробовал. Так что ты не пожалеешь. И он вдруг вспомнил, как когда-то, тоже в Питере, но в прошлой как будто бы жизни, со своими театральными ребятами они ввязывались в любую ерунду в погоне за «истинным», за чем-то, что выдернет из рутины серого мира. Чаще всего игра того, в итоге, не стоила, но предвкушение приключения все равно тянуло за собой. Он словил это самое ощущение, и под ребрами задрожало. Взяв визитку, Арсений неловко улыбнулся девушке, которая пропала так же быстро, как и появилась — исчезла в толпе закулисной тусовки после концерта. На визитке значился незнакомый ему адрес, около него перьевой ручкой были выписаны дата и время, а еще — «захватите маску». И нарисована карнавальная маска, парой штришков, чтобы никто не подумал, наверное, что речь про ковидные ограничения. Арсений неуверенно оглядывается, и из скрытой в тени ниши к нему навстречу выходит человек. Он тоже в черном, только теперь это не куртка охранника, это настоящий смокинг, а на лице человека темнеет маска, скрывающая глаза. Он рассмеялся бы, но чужие губы улыбаются исключительно вежливо: — Позвольте, я заберу Вашу верхнюю одежду. Арсений отдает куртку, перехватывает из кармана телефон и кошелек, но встречающий качает головой: — Я заберу все ваши вещи в сейф. Не беспокойтесь, они будут в полной сохранности. Имущество он протягивает без особой охоты, но деваться некуда. Помешкав, он достает из пакета маску, с сомнением глядя на ее нелепые уши: — А ее? — Маску нужно будет надеть, — вежливо отвечает человек. Дома Арсений долго стоял с ней в спальне, пытаясь понять, что будет смотреться с ней не слишком нелепо. И вот, он здесь — в классической почти черной рубашке и брюках, хотя и боялся, что это сочетание может напоминать о нарядах для похорон. Рубашка, впрочем, для такого все-таки узковата. Лучше он ничего, в любом случае, не придумал. Гардероб Арсения — учебник для начинающих психологов. В нем скучное перемешано с дерзким, хотя дерзкое он решается надевать очень редко. Ведь одно дело — фотосессии, а другое — выйти на пробежку или встретиться с кем-то в баре в том, на что можно получить поднятые брови. Яркие носки, узкие штаны, смешные принты — только на такие риски он с некоторых пор отважился. Но ведь в глубине шкафа есть и что-то другое, что-то легкое, шелковое, белое, и это он не трогает никогда. Арсений подходит к зеркалу над одним из комодов, надевает маску и критически осматривает свое отражение. Сейчас образ кажется ему странным, и он мысленно проклинает себя за то, что не взял обычную карнавальную маску, без заячьих ушек. — Прекрасно, — хвалит его человек, и Арсений чуть расслабляется. — Вам нужно будет подписать небольшой документ. Как видите, он короткий, в нем мы с Вами взаимно обязуемся чтить, так сказать, таинство происходящего. Позволите? Арсений пробегает глазами по тексту — скучные обтекаемые юридические строчки о неразглашении информации, подобных он видел немало. Положив скрепленные листки на комод, он берет протянутую ручку. — Просто мое имя? — Полное имя. И подпись. В который раз благодаря мироздание за банальную фамилию, он вписывает требуемое в конце документа и размашисто подписывается. — А… где оно все… — он хотел бы уточнить, что именно здесь происходит, но не решается. Человек в смокинге — куртка Арсения и его вещи уже магическим образом исчезли из его рук — кивает ему на дверь, вежливо склонясь: — Вам туда. ** — Просто смотри, — говорит ему Лиса и касается локтя легонько. Он отлепляется, наконец, от колонны и садится в одно из кресел, обитых бархатом. Отсюда хорошо видно происходящее внизу, и Арсений закусывает губу. Бал Воланда — первое, что приходит на ум, но не единственное. — Стенли Кубрик? — спрашивает он Лису. Та щурится из-под рыжей отороченной мехом полумаски и пожимает плечами: — Как тебе больше нравится. Арсений не знает, как ему нравится, сейчас ему скорее некомфортно. Смотреть на обнаженные и полуобнаженные женские тела — не привыкать, пусть и не в барочных интерьерах. Если бы он знал, что его позвали на оргию, то не пошел бы — или взял с собой Сережу, что ли. То, что происходит внизу, пока больше похоже, действительно, на бал, играет негромкая классическая музыка, но к чему такие танцы могут вести, когда многие гости полностью раздеты? — Вижу, что ты сомневаешься в своем выборе. — Сквозь маску видишь? Лиса встретила его на выходе из лифта, который обнаружился за дверью наверху, и сразу взяла на себя роль его проводника, хотя и делала это в довольно странной манере — в основном, молча улыбаясь. Она провела его по балкону, опоясывающему основной зал, обратила его внимание на какие-то сцены внизу, а потом предложила шампанского: — Оно легкое, не волнуйся. Но Арсений отказался. Напиваться в помещении, полном незнакомых людей и без телефона, не говоря про странность антуража в целом, не показалось ему хорошей идеей. — Я, наверное, пойду, — говорит он, глядя на то, как внизу одетый в черный фрак кавалер крутит свою полностью обнаженную даму в замысловатом танце — перья, воткнутые в ее прическу, колышутся от движения. Оба в масках, и что они видят друг в друге, сказать трудно. — Хорошо, — соглашается она, — но прежде позволь мне еще кое-что тебе показать. Арсению нечего терять, хотя и немножко горько — приключение явно не удалось. Он знает, что делать в клубах, знает, как вести мероприятия, знает, от чего отталкиваться, знакомясь с девчонками в больших и небольших компаниях — но здесь атмосфера не его, это что-то из области абстрактных фантазий об аристократическом разврате, но он никого тут не знает и чувствует себя не в своей тарелке. В конце концов, найти кого-то на вечер потрахаться, причем без свидетелей, он мог бы и в условиях попроще. Но он идет за Лисой. Она одета в вишневый корсет, чулки с поясом и те убийственные туфли, каблуками которых протыкают сердца толстопузым бизнесменам. Идет она красиво, и взгляд его автоматически скользит по стройным ногам и покачивающимся бедрам. — Сюда. В этой комнате совсем темно, и никого нет. Масштабы заведения поражают — все эти этажи точно находятся под землей, но как далеко простираются, пока непонятно. В глубине комнаты мерцает зеркало, перед ним стоит большое, удобное на вид, крутящееся кресло. — Это барбершоп? — шутит Арсений. Лиса смеется, ведет его вглубь комнаты, усаживает на кресло и чем-то щелкает. По периметру зеркала вспыхивают лампочки, и на Арсения уставляется его собственное бледное лицо, скрытое полумаской черного зайца, — ах, нет, это не парикмахерская, это гримерка. Сколько раз он сидел так, прикрыв глаза, уставясь в телефон или спешно жуя, перед концертами и интервью? Грим всегда был одной из самых скучных частей звездной жизни. Но тогда вокруг суетятся люди, кто-то входит и выходит из комнаты бесконечно, гримируют, как правило, не только его, и все заливает яркий свет. Здесь же — он перед зеркалом один. Тихо, Лиса прикрыла дверь и музыки почти не слышно. Желтые лампочки, выстроенные в квадратную рамку, создают на фоне черноты комнаты совершенно космическое ощущение. Арсений парит меж галактик. — Красиво, — говорит Лиса, — смотри, как. Арсений медленно кивает, не отрывая взгляда от своего лица. Он видит его сразу двояко, как и всегда. Освещение удачно подчеркивает эстетически приятные его черты, и из-за маски никаких самотерзательных траекторий по синякам и морщинкам его взгляд выполнить не может. И все равно — чуть отросшая щетина, не самая любимая родинка, линия челюсти чуть мягче, чем хотелось бы. Он склоняет голову на бок. Красивый и не красивый. Лиса стоит рядом, не двигаясь, давая ему время. — Мне сказали, что здесь я найду то, чего мне не хватало, — Арсения не смущает театральность фразы — они тут и так, практически, на сцене, просто зрителей нет. Лиса опирается бедром об узкий стол, протянутый перед зеркалом, и сует два пальца в декольте своего корсета. Арсений в отражении видит, как она достает оттуда золотой тюбик, а потом протягивает другую руку и чуть поворачивает его лицо к себе. — Смотри, — велит она, и он знает, что она имеет в виду — не на нее. Он не отводит взгляда от зеркала, и мир вдруг сужается до этой комнаты, до этого кресла, до пульса, который бьется в его висках. Густо-вишневым вспыхивает помада в свете лампочек — в цвет ее белья, в цвет губ. Лиса касается мажущим кончиком его рта. Рисует небрежно, умело, чуть выходя за контуры, так, как надо. Арсений не дышит и только чувствует, каким жарким становится пространство, как звенит оно, наполняясь опасностью. В прорезях маски черного зайца — расширенные зрачки пойманной добычи. Но у зайцев крепкие длинные ноги, и если ты схватил зайца — ты попробуй еще его удержи. — Прекрасный, — шепчет Лиса в его ухо. Заячьи лапы взбрыкивают с неожиданной силой. Арс бежит. ** — Я так и знала, — самая страшная фраза из самого страшного его дня. Он сжимает ладони, чувствует, как ногти впиваются в их мякоть, падает бессильно на диван. Они не могли оказаться правы. — Кто, Арс? — спросил бы его какой-нибудь друг, будь он рядом, — в чем правы? Кому ты и что доказываешь? — но никого рядом нет. Он тяжело дышит, обводит комнату взглядом. Она привычна ему, как привычен он сам, до скуки, до тошноты. Книги, торшер, темный бадлон, брошенный на спинку кресла, обтянутый коричневой кожей диван. По-мужски, вот оно, это слово, по-мужски, это квартира холостяка, современного эстета, конечно, не без любви к искусству — но только в форме артхаусного кино в ноутбуке и громкой музыки в наушниках, не без любви к необычному — но только в форме длинных хэштегов в инстаграме и разноцветных носков. Склонного к очаровательному безумию — но только в рамках дозволенного. На сцене, в сети и нигде больше. — Кто тебе дозволяет или не дозволяет, идиот? — воображаемый друг переходит все границы, и Арсений утыкается в диванную подушку и кричит. Я так и знала, сказала мама, когда он сдал математику не на высший балл и проревел весь день, в ожидании, когда родители вернутся с работы, в ожидании, что она войдет и скажет — я так и знала, и именно это она и произносит самым первым. Было до, было после, было гнетущее отцовское разочарование, было очень большее, несоизмеримое с целой вселенной его собственное от отца ожидание — порой Арсению и самому смешно, что он вложил в этих двоих столько силы, наделил их такой властью над собой, какой они сами никогда не просили, и наверняка даже не понимали, что имеют. Но были и другие — Арсений недостаточно красивый, недостаточно гибкий, недостаточно быстро соображает — ты не можешь сесть на шпагат, ты не можешь вызвать у публики искренний смех в одиночку, тебя не зовут на съемки, тебе не перезванивают с кастингов, ты не мог выучить толком французский, не сможешь и английский. Ты еще слишком молод, ты уже слишком стар. Арсений кричит в подушку. Ко всему этому, поверх — ты издеваешься? Ты не можешь, не можешь быть педиком, потому что тогда никакие слезы, ни сутки слез, ни неделя слез, ни вечность не искупят «я так и знала», «я так и знал». «Мы так и знали». Что ты делаешь вечером за запертыми дверями — твое дело, спишешь на физическое или химическое, робко подкормишь совесть заметками о бурной молодости Джаггера, или Зигги, или кого угодно из этих свободных, открытых, порванных сердцем наружу — так, как сам ты себе никогда, никогда не позволишь. Но это будет за запертыми дверями и задернутыми шторами. Арсений кричит. И, выпроваживая эти случайные нелепости, которые ничего не значат, из номеров, или сам ускользая в ночь, лихорадочно тыкая в приложение такси и надвигая кепку пониже, ты всегда будешь в темном, и бездушные камеры наблюдения будут выцеплять во тьме лишь неинтересный мужской силуэт — обычный, и больше никакой. Собственный крик оглушает его, и он хрипит в подушку, задыхается, не чувствуя ни легких своих, ни слез. ** — Я рада, что ты вернулся. ** — Подожди, — говорит Ящерка, — ты так себе что-нибудь порежешь. Ты ведь этого не хочешь? — тон, которым она уточняет, всерьез вопросительный, и Арсений поспешно мотает головой. Она отбирает у него бритву и велит, — держись за бортик и расслабься. Я помогу. Его нога в ее ладошках выглядит почти нелепо — слишком большая ступня, но ее это, похоже, не смущает. Арсений сидит на уступе внутри огромной треугольной джакузи, не наполненной — из золотого крана бьет широкая струя воды, но слив не закрыт. От горячей воды поднимается пар, и его голым ногам жарко. — Я сниму рубашку, — говорит он, и Ящерка отстраняется, ждет, пока он стянет ткань с плеч и кинет ее на один из бесконечных винтажных комодов, которые стоят здесь и в ванных. Помещение большое, в нем есть даже горшки с оранжерейными растениями, остро пахнет миндалем и все, ну разумеется, в зеркалах. Арсений остается в черной майке без рукавов и черных же трусах-плавках, какие всегда носит, когда носит. Ходить без белья — можно, ведь об этом никто не узнает? Задернутые шторы, запертые двери. Застегнутая ширинка. Он фыркает и тут же хихикает — Ящерка щекотно обхватывает его лодыжку пальцами. — Такие тоненькие, — говорит она, — так красиво. У Арса подрагивают губы: — Я слышал, люди делают себе импланты, чтобы икры были помассивнее. — Люди? — спрашивает Ящерка. — Люди, — кивает Арсений. Он знает, что она знает, какие-такие люди. Видит по ее усмешке. — Человек, — говорит она ласково, — вытяни ногу. Он вытягивает, старается не дергаться от щекотных движений, с которыми она размазывает по черным волоскам пену. Пена тоже пахнет миндалем, это какой-то дорогой бренд, которого Арсений не знает. — Почему на тебе всегда разные маски? — спрашивает он. — Потому что я всегда в разном настроении. Покончив с пеной, она берется за бритву и скользит по Арсовым ногам безопасным лезвием. — Удивительно, что я никогда этого не делал, даже в театре не просили, — вырывается у него. — Зайчик, — говорит Ящерка, — не говори мне слишком много о себе, ладно? Он прикусывает кончик языка. Она ласково ведет по лодыжкам, выше, под коленками — проверяет свою работу. — Бедра тоже? — Будет иначе странно смотреться. Она цокает языком на «странно». — Ты сам как хочешь? — Брей, — он раздвигает ноги. Она работает старательно, так, что он хочет спросить, не профессиональное ли это, но сдерживается — только что сам получил за разговоры о личном. Тут ему приходится сложнее — бедра самая эрогенная его зона, не считая загривка, и ему не хотелось бы портить происходящее неуместными реакциями. Пока они шли к ванной, они миновали в коридоре пару, где один стоял на коленях, а вторая опиралась о стену, и мужской рот был влеплен меж женских бедер, но Арсений хочет — Арсений хочет не этого. Не такого. Он здесь в четвертый раз. Он видел всякое, но пока скорее мельком — вглядываться в чужих людей неловко. — Ты в маске, они в масках, — говорила его спутница, — тебе нечего стесняться. Но Арсений сбегал в комнату с креслом и зеркалами и успокаивался только там — позволял ей делать что-то со своими губами, с одеждой, она приносила ему какие-то немыслимые рубашки, зачесывала его отросшие волосы невозможными волнами — осторожно, не сдвигая маски. Моментами ему самому хотелось ее сорвать — чтобы дать провести черной тушью по его ресницам, нарисовать ему другие глаза, или вычертить, наконец, его собственные на заблудившемся лице. Позволить смотреть ими так, как хочется. Но он сдерживается. Сегодня она принесла другое, легчайшее, шелковое на ощупь, невесомое почти, и Арсений опустил веки и не узнал свой голос, когда согласился. Сбрить вначале волосы с ног было его идеей. — Я не решила, какие выбрать, алые или черные, — говорит Ящерка, откладывая, наконец, бритву, и плещет на его ноги горячей водой. Мыльные потоки смывают все сбритое в небытие, оставляя за собой мокрое, блестящее. — Черные, — бормочет Арсений. — Я так и знала. Его прошивает насквозь, и сильно. Он не ожидал от себя — сжимает пальцы на бортиках ванны так, что костяшки становятся белыми. Ящерка, вероятно, видит что-то по его лицу, хотя ей доступна лишь малая его часть: — Зайчик? Хочешь сбежать? Он молчит, чувствуя, как разгорается трескучий пожар в ушах. Бритва падает на пол. Мокрые ладони обхватывают его шею, лицо в чешуйчатой разноцветной маске приближается совсем близко к его, и он видит карие глаза Ящерки: — Дыши, заяц, дыши. Давай, вдох, выдох. Вот так. Молодец. Он дышит, следует за ее указаниями, постепенно выравнивает ритм, успокаивается. — Извини, — бормочет он. — Ты слишком много времени проводишь только со мной, — говорит Ящерка, отклоняясь и приседая на пятки. Ее собственные колени в чулках скользят по полу, вся ее поза — огорчение. — Я скоро выйду в основной зал, — обещает Арсений, — но мне нужно еще немного. — Тебе совершенно необязательно идти именно туда. Что тебе нужно — это понять, что тебе нужно. — Глубоко, — морщится он, — сейчас я сижу полуголый в незнакомой ванне, с бритыми ногами, и, если честно, начинаю… — Потрогай. Он запинается, качает головой — не любит, когда перебивают, но замолкает и послушно ведет по бедру ладонью. Прислушивается к ощущениям. Задирает одну ногу, спускается пальцами по икре до ступни. — Как у девчонки, — завороженно. — Лучше, — неумолима Ящерка. — Ну… — он гладит свои бедра еще раз, горстями стискивает коленные чашечки. Ящерка кивает и встает с колен, вытирает руки полотенцем, другое — побольше, пушистое — протягивает Арсению. — Не навернись только. Он вылезает из ванны, осторожно шагает на шершавую плитку, принимает полотенце и вытирает им ноги. — Хочешь померить сейчас? Или в другой раз? Он закусывает губу. Его снова захлестывает, он уставляется на свои нижние конечности, как на нечто непоправимое. — Эй, — она трогает его за плечо, — это просто волосы. Они отрастут. Голые ноги кажутся в мягком свете длиннее, изящнее. Женственнее. Что бы сказал… Он зажмуривается и почти слышит, как произносит «неси уж свои чулки давай», но губы не слушаются. — Я пока домой, — шепчет он. — Хорошо, Зайчик, — Ящерка трогает его невесомо за предплечье, — я провожу. ** Волосы отрастают, действительно, быстро. Волшебные ощущения через буквально два дня сменяются на гадко-колючие, и Арсений бесконечно морщится — лицо-то бесит, что надо брить, а как женщины терпят эту ежистость по всему периметру? Короткие острия волосков проезжаются изнутри по спортивкам, по джинсам, по коже дивана, когда взбесившийся к вечеру Арсений скидывает, наконец, с себя все, кроме футболки. — Ну тут либо переждать, либо… — говорит он сам себе. Конечно, переждать — не собирается же он мучиться каждые два-три дня с этим безобразием. Логичным решением проблемы будет прекратить ерзать и чесаться, взять себя в руки и просто потерпеть еще пару суток. Он заказывает в «Самокате» новый джилетт и со вздохом бросает телефон на ковер. Брить рожу и жопу одной бритвой он точно не станет. ** — У тебя очень хорошо получилось, — хвалит его Синица, — не пропустил ни волоска. — Ты не все видишь, — бурчит Арсений. Ему приятно. — А есть еще, где посмотреть? Он косится на ее маленький клювик. Она никогда не заигрывает с ним, но и как родитель себя не ведет — скорее, как старший товарищ, опытная подруга. Вот только они не знают друг друга. — Я воспользовался зеркальцем, — говорит он с вызовом. Синица смеется: — Ну я же говорю — молодец. Приятно на ощупь? Он не будет говорить ей о том, насколько. Он чуть не опоздал на встречу утром, потому что заснул очень поздно — не мог ночью оторвать от себя рук, буквально. И непонятно, полное безумие — это или то, что он не знал сам о себе такого раньше. В любом случае, сейчас на нем его верные черные трусы, и то, чего под ними теперь нет, известно в точности только ему одному. Задернутые шторы, запертые двери. — Принесешь? — просит он вместо ответа. Она кивает и открывает ближайший ящик. — Они ждут только тебя. В который раз он задается вопросом, на который боится услышать ответ. Что он делает здесь? Что она делает здесь? — Ты ведь не бесплатно тут? Синица смеется. — Я твой подарок. Не думай об этом. Арсений замирает всем телом. — Подарок от кого? Синица вздыхает: — Ты представил себе какого-то стремного незнакомого мужика, который снимает все через зеркало на видеокамеру? — Необязательно мужика, — сипло выдавливает Арсений. У его фанаток-подростков таких средств точно не найдется, иначе они, для начала, заказывали бы его к себе ведущим на дни рождения, но всегда ведь есть тонкий опасный неизведанный пласт тех, кто постарше. — У тебя нет никаких оснований доверять мне, — Синица кладет чулки на столик, — а я, в свою очередь, могу от себя лишь поклясться, что нас никто сейчас не видит. Он смотрит в обрамленные сине-желтыми перышками глаза. Синица смотрит на него в ответ серьезно, не улыбаясь. — Не веришь мне? — Я был бы дураком, если бы поверил, — честно говорит он. — Но я так… — «заебался», хочет сказать он. Так устал от пустоты внутри. — Я так хочу померить эти чулки, что прощу тебе мужика с видеокамерой. Они оба знают, что чулки и колготки продаются в Питере на каждом углу. Никто из них не произносит этого вслух. — Вставай, — велит она, и у Арсения, как всегда, сладко тянет внизу живота от этого властного тона — не потому, что он хочет ее, а потому, что он хочет слушаться. И от этого осознания почти не скукоживает секундой позже. Почти. Она садится перед ним на колени, грациозно, как и все, что она делает, и говорит, чтобы он ухватился за столик и протянул ногу. Невесомый шелк обнимает ступню, стискивая ее неожиданно ощутимо. Ладони Синицы умело тянут остальную материю по ноге, пока кружевная резинка не обхватывает верхнюю часть бедра. — Вторую, — командует она. Арсений опускает ногу на пол, и снова эта завороженность — он не может перестать зацикливаться на том, какой хрупкой кажется его стопа, каким стройным — бедро. Как скользко ощущается ковер под пальцами и пяткой. — Теперь — пояс. Он приподнимает футболку, и она надевает на него пояс, затягивает на талии — совсем не на последний крючок, потому что у Арсения, конечно же, там не шестьдесят сантиметров. Но пусть лишние три килограмма на весах заставляют его систематически поджимать губы по утрам — сейчас он не видит ничего ненужного, он видит, как красиво садится пояс на почти плоском животе, чуть выше пупка, закрывая белеющий шрам от аппендицита, как вдавливается ткань в легко намеченные изгибы его талии. — Можно было бы и без пояса, но с поясом, по-моему, тебе лучше, — тихонько говорит Синица. Она быстро пристегивает чулки спереди и сзади, — эти подвязки почти декоративные, чулки ведь эластичные — но иногда помогает, чтобы не сползало. — Ты думаешь, я в них что буду делать? — интересуется Арсений. — Что захочешь, Зайчик, — Синица поднимается с колен. Арсений отходит на несколько шагов от кресла, снова млея от того, как скользят ступни по полу. Он поворачивается к другой стене — там есть зеркало в полный рост, и Синица, помешкав секунду, включает в его рамке очередную вереницу лампочек. Он не может сдержать вздох, или что это из него вырвалось? Стон? Он предпочтет считать, что кашель. Выглядит — охуеть странно. Кромка трусов задралась, и он бездумно поддевает ее пальцами, поправляет под подвязками. Смотрит. Черное белье, черный пояс, черные подвязки, черные чулки, натянутые в темно-серое, почти светящиеся на коленках. Молочная кожа в промежутках. Он тянет футболку выше, потом, словно загипнотизированный, снимает ее совсем. Она падает у него из рук прямо на пол. — Красиво, — подсказывает ему Синица. Она становится за ним, гладит его по плечам, заставляет встать прямее. Он расправляет плечи, склоняет голову на бок, безостановочно скользит по своему отражению взглядом — стремно? Нелепо? Смешно? Или… или?.. — У меня есть к тебе еще пара предложений. — Подожди, я еще… — Не бойся, — она отходит снова к ящикам, роется в них и достает что-то большое, явно не вторую пару чулок, — посмотри, — вернувшись к нему, она набрасывает ему на плечи принесенную вещь — ей оказывается черный шелковый халат с мелким кружевом по окантовке. На нем нет ни огромных алых роз, ни меховой оторочки, но Арсений все равно напряженно улыбается: — Сколько мне просить за час? — Дурачина, — она шлепает его по бедру, и это первый раз, когда она дотрагивается до него без ласки, — прекрати это немедленно. Смотри. Как мы привыкли, да? Просто смотрим. Арсению хочется съязвить по поводу этого «мы», вспомнить яжемамские «мы покакали», но он ловит ее взгляд в зеркале и затыкается. — Смотри, — велит она еще раз строго, и у него слабеют колени. Он возвращается взглядом к зеркалу, взглядом вновь оглаживает свое тело, задерживается на том месте, где резинки чулок сдавливают бедро — там самый пиздец. Нет, это не стремно. Не нелепо. Не смешно. — Повернись. Он краснеет от шеи до ушей, от одного этого слова. Поворачивается, переставляя ноги, как только что рожденный олененок, неумело. Смотрит теперь назад, себе через плечо, в полуобороте. Трусы, наверное, мешают — или нужны какие-то другие, но пояс все равно подчеркивает округлость ягодиц, подвязки натягиваются поверх, оставляя зазор между самой лентой и местом, где ягодица переходит в бедро. Можно бы просунуть палец. Можно бы позволить кому-то… — Горячо, — шепчет ему на ухо Синица. Как дотянулась только? Впрочем, он в чулках, а она на своих шпильках. Он не смеет оторвать от себя взгляда, чувствуя, как учащается дыхание, — я хотела предложить еще туфли, но, может и не надо. Он представляет себе это и снова издает какой-то звук. Кашель — точно, это был снова кашель. — Ты такой молодец, — говорит Синица, — и такой красивый. В другой раз я накрашу тебе губы. И соски. Одной помадой — очень эффектно смотрится. — Домой, — сипит Арсений, — мне надо домой. ** В этот раз он держится довольно долго. Уверяет себя в том, что поэкспериментировал — и достаточно. Отращивает волосы на ногах и не смотрит на запасной джилетт в ванной. Поэтому когда он вновь оказывается у знакомой двери, его охватывает неуверенность. Что, если Синицы сегодня нет? Что, если он просрал все сроки, время подарка закончилось, и его никто теперь там не ждет? За день до этого у них были съемки, Арсений ездил в Москву и в который раз почувствовал себя в этом городе чужим и ненужным — нет, с ребятами было все в порядке, просто накатывало общее ощущение, всегда преследовавшее его в столице. Сережа вечером уехал тусить, а Арс остался у него дома один — его обратный самолет был ранним утром, и никуда накануне идти не хотелось. Почему-то в общем приватном чате особенно активен был Шаст, который присылал кружочки, спрашивал что-то бесконечно, и Арсений в который раз удивился, какой контрастной бывает его энергия — существо то искрит, то срощено с диваном. Настроения отвечать не было, но он поддался, как всегда, на нехитрые провокации, и вскоре уже обнаружил, что снимает кривые ответные кружочки с самого пошлого покрывала в сережином доме — не леопард, но какая-то кислотная зебра. Шаст ржал и подбадривал, Стас тоже что-то ворчал про преддверие стриптиза, и в какой-то момент Арсений бросил взгляд на свои ноги в тапках и его проняло. Он точно понял, куда пойдет вечером, когда вернется завтра в Питер. Охранник вежливо здоровается, принимает у него куртку и вещи, забирает пакет. Арсений судорожно вглядывается в его маску — это тот же самый или не тот? — Проходите, прошу, — здесь никто не использует имен, и как узнать, помнят ли тебя? У него по-прежнему не просят ни документов, ни денег, и это дает какую-то надежду. Он натягивает собственную маску, поправляет выбивающиеся из-под резинки прядки и с колотящимся сердцем заходит в лифт. Пока едет, представляет, как выходит в чопорную обстановку бала, и никто им не интересуется. Он прикидывает, удобно ли будет сбежать сразу, или надо будет притвориться, что чем-то развлечен на время? Но его встречает не высокомерная классика, а разудалое кабаре. Здесь он такого еще не видел — громко гремит французская музыка, дамы и не только они одеты в яркие платья, на неизвестно откуда взявшейся сцене кто-то танцует, задирая ноги в панталонах. Арсений знаком с этим жанром только по картинам Лотрека и фильму «Мулен Руж», но и этих знаний ему хватает сполна, чтобы почувствовать, насколько атмосферное веселье захватило людей вокруг. Как всегда, есть и обнаженные, но здесь они смотрятся куда менее пафосно, и Арсений ловит себя на том, что смотрит на них без всякого стеснения. Две девушки самозабвенно целуются неподалеку от входа, одна в алом широком платье с оборками, другая только в чулках — и Арсений залипает, потому что ему нравится смотреть, как покорно одна подставляет губы, а еще потому, что он завидует. Завидует чулкам. Осознание не колет болезненно — оно легонько дразнит. Щекочет. Арсений улыбается. Собственные чулки — в кармане брюк. Он взлетает по витой лестнице на второй этаж, хватает по дороге бокал шампанского с подноса бегущей вниз барышни. Осушает его залпом, сразу же чувствуя эффект. Где же была эта ванная? Он распахивает одну дверь, вторую, натыкается на какое-то сплетенье тел и ему не неловко и не противно — скорее смешно, а еще чуть-чуть досадно, что он никак не может найти то, что ищет. Наконец за одной из дверей оказывается уборная — поскромнее, чем та, куда его приводила Ящерка, здесь только душевая кабина, скамья и унитаз — но в висящем на стене шкафчике рядом с презервативами и смазкой оказываются полотенца, пена для бритья и нераспечатанная упаковка одноразовых бритв. Он мог бы и не заморачиваться — но ему хочется. Ему хочется. Немножко он все-таки себя режет — у острой косточки щиколотки. Чертыхаясь, включает холодную воду и ждет, пока кровь остановится, а потом чуть аккуратнее добривает все остальное, проходясь занудно и между ягодиц, и по мошонке, и по основанию члена, вертится, стараясь рассмотреть себя в небольшом зеркале и не пропустить ничего. А потом вытирается и, прикусив от усердия губу, натягивает на себя трусы, чулки и пояс. Музыка гремит сквозь дверь, зовет к себе. Он натягивает обратно маску и смотрит на свое отражение к зеркале — никакой косметики, только совершенно сумасшедшие глаза в прорезях заячьего лика и легкая щетина, которая делает линии челюсти острее. Наклонившись, зашнуровывает высокие черные ботинки, в которых пришел, и контраст их грубых контуров и тонких лодыжек вызывает в нем ощущение распирающего восторга. Складывая брюки в шкафчик, он мысленно обещает себе запомнить дверь. Рубашку он не застегивает, а завязывает высоким узлом на солнечном сплетении, так, чтобы хорошо было видно пояс. Еще раз смотрит на себя в зеркало. И выходит наружу. Кто-то восхищенно свистит, завидев его, какая-то девушка хлопает в ладоши. Он не обманывает себя — тут полно и не таких персонажей, и не таких костюмов, но, похоже, он и вправду привлекает взгляды — то ли так соблазнительно выглядит его наряд, то ли таким возбужденным безумием пышет от него самого. — Потанцуем? — зовет его какой-то мужчина в жилете, старомодных брюках и маске Арлекина. Арсений мотает было головой — а потом думает, а, собственно, почему нет? Чужие ладони приземляются на его талию, и его обдает жаром. Его никогда не держали в танце — так. Он хоть и ненамного, но выше своего партнера, и положить руки ему на плечи оказывается неожиданно удобно. Арлекин улыбается и тянет его ближе, ведет в танце — Арсений быстро подхватывается, его тело умеет реагировать на ритм, и он не сказал бы сейчас, что именно они танцуют — какая-то нехитрая импровизация на стыке хастла и танго, но в бешеном ритме громкой музыки кабаре. Вокруг беснуется толпа, и его захватывает пьянящее чувство свободы. Девушка в золотой маске и на золотых шпильках, без единого клочка одежды, танцующая рядом, вдруг смеется, откидываясь, и проводит ладонью по груди Арсения. Тот, не раздумывая, тянется вслед и на очередном повороте меняет партнера. Золотоглавая не прижимается тесно, она легко крутится перед ним, а потом залезает ладонью в тот самый просвет между ягодицей и подвязкой, не отрывая от него взгляда — можно? Арсений, закусив губу, кивает, представляя, как безумно смотрятся они со стороны — черный заяц в чулках, ботинках и расхристанной рубашке, и голая красотка в золоте. Ее пальцы проходятся по гладкой коже, ласкают, ныряют глубже. Чужие прикосновения на бритой коже ощущаются еще безумнее, чем свои. Это очень приятно. Ему становится жарко, в животе разливается сладкое, и в то же время хочется — хочется чего-то еще. Как будто он только достал ружье, а ему уже принесли зажаренного фазана. Нет, это слишком быстро. Он чуть отстраняется и, улыбаясь, не отказывает себе в удовольствии — проводит пальцами по нежной груди, гладит, прощаясь и растворяется в толпе в поисках следующего партнера. ** — Так, вы что, все еще здесь сидите? — Стас врывается в комнату, как реклама посреди футбольного матча — по крайней мере, встречают его с той же мерой энтузиазма. Он шлепает какой-то папкой на стол, и все подскакивают, как в кино, но от телефонов своих не отрываются. — Стасяо, не ори, — стонет Сережа, сползая глубже в собственное худи и принимая вид запеленутого младенца, — слишком рано. Утро, действительно, раннее, сегодня пришлось приехать на пару часов раньше обычного, впереди долгий рабочий день, и никто от этого не в восторге. От Шаста, вон, вообще один нос виден, пялится в телефон с видом непрогруженного второстепенного персонажа. Сережа вещает, по-видимому, непосредственно из своего сна. Позов — этот пободрее, ему наличие детей дома задает нормальный режим дня. Арсений потягивается — мышцы все еще приятно болят, он утанцевался позавчера так, что еле вернулся домой. — Чего стонешь? — бурчит Шаст. — Выложился физически, — в своей манере отвечает Арсений непонятно. Он и сам не знает, что его заставляет так общаться с ребятами, но выпутаться из образа уже не может. — Трахался? — уточняет Сережа. — Сережа! — фыркает немедленно Дима, у него на Матвиенко включена автоматическая отбивка. — Танцевал в чулках, — отрезает Арсений. Все хмыкают, Шаст утыкается обратно в телефон, пробормотав что-то вроде «ну и молодец». — Вы все еще сидите? — Стас, который успел уже уйти и вернуться, стал еще недовольнее, — ну ребят, ну в самом деле… ** — Ты просто танцуешь? — спрашивает Лань. — В основном, да, — говорит Арсений. Они снова сидят в их привычном месте — комнате с зеркалами и креслом. В последние три раза, что Арсений являлся по этому адресу, он в нее не попадал, — а тебя не было, когда я приходил. — Была, — отвечает она просто, и он неловко хмыкает. — Я танцую, пока не начинают отваливаться ноги, — поясняет он зачем-то. — Нравится? — сегодня у нее смешные рожки, может быть, она скорее Антилопа, чем Лань, но Арсению второй вариант нравится больше. — Вообще улет, — честно отвечает он. На нем темные джинсы с порванными коленками, а в дырки видна сетка. Он ждет, что она обратит на это внимание — разительный контраст с поездкой на такси, где он отчаянно надеялся, что водитель ничего не заметит. А потом он думает — а чего я, собственно, жду. — Смотри, — он выставляет вперед коленку. Лань одобрительно смеется, болтает ногами — она сидит прямо перед ним на столике, и у нее сегодня очень красивые трусики, но Арсению не терпится показать свое богатство самому, — с сеткой! — Очень красиво, — хвалит она, — будешь снимать штаны? — Не знаю, — он смотрит на прорези, — так тоже прикольно выглядит. И если вот так задрать рубашку, гляди, — пояс колготок оказывается гораздо выше джинсового, и это выглядит очень круто. Арсений в восторге от своей идеи. Ладно, он подсмотрел ее в гугле, но кого это волнует. — Может, снять? Рубашку. Арсений смотрит в зеркало, думает, кивает: — Давай. Он стаскивает рубашку, аккуратно складывает ее и кладет на стол. — Можно надеть что-то другое сверху, — ее рука скользит по собственному кружевному лифчику цвета индиго — сегодня она без корсета, просто в белье. Пальцы теребят узенькую бретельку, спускаются к чашечке. Арсений замирает. Кашляет нерешительно. — Я… — Что, Зайчик? — Я не хочу женского, понимаешь. Я хочу женственного, но не женского. Понимаешь? — повторяет он глупо и надеется, что его встретят на том конце. — Зайчик, — она спрыгивает со стола, — мне ничего не нужно понимать, главное, чтобы понимал ты. — Но тебе… — он хочет спросить, нравится ли ей на самом деле его вид, но осекается — она, конечно, скажет «да». Внезапно его морозит: — Ты ведь в любом случае меня похвалишь. Ты тут работаешь. — Господи, ты все-таки непроходимое дурачье, — Лань улыбается, но смотрит серьезно, наклонив голову вперед, — услышь меня. Ты охуенно красивый. Под твою лапку в этих колготах правители и императоры на карачках поползут спины подставлять. Или лица. — Ну у тебя и воображение, — опешив, смеется Арсений. — Это профессиональное, — щурится она из-под маски. Он ловит тон и выдыхает с облегчением. — Подожди тут, — она уходит, и он остается один. Рука тянется снять маску, посмотреть себе в лицо — с этими колготками, торчащими из джинсов, без рубашки — но он не решается, замирает, разглядывая себя в зеркало. Лань не заставляет себя долго ждать — возвращается с какими-то черными ремешками в руках. — Ты мне все всегда даешь черное. — Тебе нравится этот цвет. — Мне и другие нравятся. — Тогда в другой раз попробуем что-нибудь еще. А пока… смотри — это застегивается вот так, через плечо. А это оборачивается вокруг груди. — Портупея, — узнает он, — у меня была похожая, но попроще. Фанатки прожигали сиденья, хочет добавить он, но в который раз ловит себя — тут не говорят о внешнем мире. — Ага. Вот, смотри, тут и тут, — она затягивает ремешки, — достаточно мужественно для тебя? — Иди ты, — он смотрит в зеркало, — что ты там говорила про соски? Лань достает тюбик помады. — А вот и яркие штрихи, — улыбается она. ** Перед отпусками рабочий график уплотняется. Арсению приходится то и дело мотаться в Москву. — В моем доме твоей одежды больше, чем моей, — в который раз ворчит Сережа. — Хочешь, приезжай спать ко мне, — говорит Шаст, — если вещи заняли все место. Арсений удивленно оглядывает его: — А Ира что скажет на такой менаж? — Никаких менажей, — Антон на мгновение отводит взгляд, — мы больше не живем вместе. Арсений секунду рассматривает его, его новые зеленые очки, всю его позу — как всегда, морская звезда раскидала ноги по креслу — но пора уже что-то и говорить: — Шаст, я, конечно, польщен. Но, боюсь, муж меня не отпустит. — Забери его, — просит Матвиенко, — уже достал своими утренними пробежками. — Так ты же спишь, — удивляется Арсений. — Я все слышу, как ты утром хлопаешь и щелкаешь. — Так! — они снова подпрыгивают, как в театре, все, кроме Поза, который из принципа остается сидеть неподвижно, — почему вы еще не на гриме? — Стас нервно поправляет кепку, и они неохотно поворачиваются к нему, — ну-ка марш! — Маршировать сам будешь, — отрезает Дима, — кто первый? — Арс, Шаст, давайте вы, с вами больше мороки, — это обидно, но возразить на правду нечего, и они плетутся в гримерку. Бесстрастные девушки, которые, наверное, видали их рожи в гробу уже, принимаются за дело. Яркий свет заставляет морщиться, и Арс наклоняет голову, пока Марина возится сначала с его волосами. Украдкой смотрит на Шаста — тот уткнулся в телефон. Расстался с Ирой, значит. — Че как? — спрашивает он, потому что ничего лучшего не придумывает. Антон удивленно взглядывает на него в ответ: — Как че. Арс хмыкает, думает. — Ты серьезно насчет ночевать у тебя? — А тебя правда достал Матвиенко? Или ты его? — Да нет, — как-то неуверенно говорит Арс. Они с Антоном редко общаются друг с другом без иронии, — ты в порядке, вообще? — Ну что ты — как американец. Ар ю окей? Это вопрос персонажу с копьем в груди. Йес, айм окей, отвечает второй американец. — А у тебя копье в груди? Антон смотрит на него мгновение так, что у Арса что-то внутри переворачивается. — Можно и так сказать, — он отводит взгляд. Арсений неловко сжимает пальцы на колене, думает, что бы такого сказать, чтобы его поддержать. — Арсений, запрокинь голову, пожалуйста, — просит Марина. Он хватается за это, как за спасительную соломинку, не потому, что не умеет утешать — он умеет. Просто с Антоном это слишком… слишком. Очень страшно не перегнуть ни в какую сторону. Марина касается его кожи кисточкой, выравнивает тон, стирает мелкие огрехи. Рисует его мягче и моложе, более выспавшимся и менее тревожным. Это совсем не похоже на то, что происходит в той, другой комнате, темной, опасной — ведь там то и дело как ножом заезжают по самому потаенному и больному. Но этим ножом вырезается из Арсения вся его суть, как скульптура ваяется из безликого камня. Он уже, наверное, не может даже мысленно соврать себе, что происходящее там неважно. После съемок он не едет ночевать к Антону — в самом деле, что за нелепый был разгон? Но не может перестать вспоминать о нем то и дело весь вечер, и в конце концов посылает в уныло молчащий общий чат грустного кота в зеленых очках. «Это ты». Антон ставит смайлик в ответ, но ничего не отвечает. ** Арсений набирает воздуха в грудь — и перестает отворачиваться. В конце концов — чего он там не видел… Ладно, ничего такого он не видел, только в экране телефона перед сном, и то — не такое. — Смотри, как ему хорошо, — тихонько говорит Стрекоза. Она выглядит сегодня строго — маска со слюдяными окошками, переливающаяся от блеска свечей, белые сапожки на небольших каблуках, светлый с перламутровым узором корсет — она могла бы быть ангелочком из Виктория Сикретс, но осанка и сложенные на груди руки выдают в ней не того, кого трахают, а того, кто сам без затруднений заставит нагнуться перед собой. Арсений рядом с ней впервые чувствует себя маленьким и несмелым — и впервые они вышли в общий зал вместе. Тут уже нет никаких танцев. Они очень долго копались в комнате, наряжая Арсения и крася, и все предварительные развлечения, похоже, закончились. Музыка все еще играет, но это какие-то сложные биты, такие играют перед самой кульминацией в фильмах жанра «мистика». Откровенно говоря, мороз бы пробирал по коже, но парня перед ним сейчас трахнут двое мужчин, и Арсений чувствует — совсем не мороз. Парень в маске кота — а прижавшиеся к нему сзади и спереди оба — в черных птичьих масках, это два ворона, и если в мультфильме эта комбинация смотрелась бы нелепо, то в нешнл джеографик — весьма органично, но без оптимистичных сценариев. — Они его сожрут, — говорит он Стрекозе. Она улыбается краем рта: — Ну, можно и так сказать. Хочешь сесть? Ему кажется, что если он сядет, то окончательно почувствует себя пыхтящим извращенцем, любующимся на чужой секс. Хотя в принципе… ничего неверного или ужасного нет ни в одном из этих слов. Разве что пыхтеть он еще не начал, а учащенный пульс — ну, извините. Он все равно отказывается и остается стоять, привалившись спиной к колонне. Кота трахают очень красиво. Он нежный, гибкий, его тянут в разные стороны, заставляют разводить стройные ноги, показывая друг другу. Но сильнее всего Арсения перекрывает, когда Кота подносят к зеркалу и показывают самому себе. Он задыхается, стонет высоко, не отрывая взгляда от своего отражения, а держащий его прямо на весу толкается глубже, крепко держа под коленками. Ворон сзади сильный, но поза очень трудоемкая, и его хватает ненадолго. Тогда он опускает Кота коленями на ковер, прижимает рукой к себе за горло и продолжает входить в него, не позволяя отстраниться. Второй Ворон опускается рядом и ласкает Кота рукой, наглаживая небольшой член, пока Кот не начинает дергаться и всхлипывать, роняя на собственный живот жемчужные капли. — Зайчик, ты порвешь резинку, — рука Стрекозы опускается на его ладонь, и он разжимает пальцы — действительно, вцепился дай боже. Он тяжело дышит, чувствуя, как маска скользит по мокрому лицу — а ведь он даже не дотронулся до себя. — Я… — Тшшш, — она гладит его по руке, — не паникуй только. Все хорошо. ** Дома он долго приходит в себя, лежа в ванне. Жалеет ли он, что ушел? Пожалел бы, если бы остался? Вопросов много, ответов нет — только лопающиеся пузырьки пены. Ему нравятся горячие ванны, с тех пор, как съехал от родителей — он частенько себе их позволяет. Ведь никто не знает, чем он занимается дома. Задернутые шторы, запертые… К черту. Он подрочил сразу, как только опустился в воду, даже не дождавшись, чтобы ванна набралась как следует — упершись пятками в скользкое дно, двигая рукой яростно и нервно, до боли и очень сладко. Потом спустил воду — естественно, а как иначе — и набрал заново, уже с пеной. И лежит теперь, замерши, как испуганное животное. Расслабляйся, приказывает он сам себе. — У нас в пятницу будет вечеринка в персидском стиле, — сказала ему Стрекоза, когда он уходил, — главное событие сезона. Приходи. Арсений не знает, сколько в нем есть новой смелости теперь, и на что ее нужно тратить. Он закрывает глаза и ныряет под воду. ** В последний день перед отпусками они собираются после съемок и едут в ресторан. Инициатором выступает, неожиданно, Дима, поэтому ресторан греческий. Позов выебывается, что знаток, хотя Арсений сильно в этом сомневается. — Вы все сейчас разъедетесь по своим заграницам, а я с детьми сиди. Давайте хоть потусим напоследок. Все знают, что ворчит Дима, скорее для проформы — компанию своих детей он любит больше, чем принято показывать суровым русским отцам. Но в его словах есть резон. Арсений-то лично никуда не собирается, потому что его парижские уехали на каникулы в Италию, и он слишком запутался сейчас в своей жизни, чтобы что-то планировать с нуля. А вот Сережа едет в Белиз, Стас едет в Индонезию, а Шаст… Куда едет Шаст, непонятно. Может быть, двинет с ребятами на восток, Арсений слышал краем уха какие-то такие обсуждения. И там, наверное, ему будет здорово — он любит жару, всегда же мерзнет, костлявец… Заметив, что снова думает об Антоне, он по привычке обрывает себя и задает вместо этого актуальный вопрос: — Мы пить-то собираемся? Или как? — Или никак, — торопится Горох под недовольные стенания Сережи — «хоть бы баб каких позвали тогда, а то опять мне с вами пьяными сидеть — веселье то еще». — Я буду пиво. И жрать хочу, не могу! — заявляет Шаст. — Принесите борща человеку, — Арсений улыбается официантке и та сразу расцветает в ответ. Найдется ли в греческом ресторане свекла? Ради такого красавчика — все, что угодно. — А остальные уже определились? Ребята заказывают что-то, перебивая друг друга и путая девушку. Арсений ждет, пока она разберется, и только потом просит принести ему шампанского. — Ого, — Дима поворачивается к нему, — празднуешь что-то? — Полюбил вкус в последнее время. — У меня от шампанского пиздец потом мрачняк на следующий день, — говорит Горох. — Это от дешевого, — все показательно стонут, — да завалитесь вы. Хотите травиться — ради бога. — Графу — самое наилучшее, — кисло шутит Сережа, — несите из погребов запасы на черный день. Антон поднимает голову и говорит вдруг: — Тоже хочу шампусик. Несите, — и спохватывается, глядя на официантку, — в смысле, пожалуйста. ** Мрачняк на следующий день не наступает, но отделаться от некоторой меланхолии он, действительно, не может. Вернувшись в Питер, он быстро добирается до дома и теперь уже битый час сидит на полу в спальне — а перед ним на ковре взорвался торговый магазин одежды. — Зачем мне все это, — бормочет он, ведя пальцами по скучным белым рубашкам, по однотонным галстукам. Что-то он покупал на кастинги, что-то осталось с театральных времен, когда он подрабатывал ведущим в быдлоклубах. Выкинуть добрую половину, думает он, к дьяволу. Левее — джинсы с дырками, футболки с кокетливыми принтами. Сколько тебе лет, Арсений? — Прекрати, дурачина, — говорит в его голове Стрекоза, и он слабо улыбается. Действительно — что это он. Внутри становится легче. Его отпускает с каждой вещью, которую он отбрасывает. Под конец под грудой шарфов пальцы нащупывают коробку, которую он достал с самой верхней полки. Открывает он ее с усмешкой — а ведь когда-то боялся и подумать об этом. Невесомая прозрачная ткань. Снежно-белые чулочки. Подарок-прикол от театральной компашки. Который он так никогда и не выкинул. Такой простой предмет — и так много он завязал на нем своей внутренней тьмы. Сейчас в груди пузырится только смех — не злобный. Легкий. Арсений нежно сжимает в руке ткань — он знает, куда придет в них в пятницу. ** — Какие, — восхищенно тянет Кобра, — ну ты прямо хентай-хентай. Арсений улыбается криво — на японскую школьницу ему быть похожим не хочется. — Не такой хентай. Такой, где красивый — взрослый! — мальчик, и его трахают тентаклями во все отверстия. Арсений давится. — Такие познания входят в спектр твоих обязанностей, или это ты чисто для души изучаешь тему? — В спектр моих обязанностей входит такое, что тебе и не снилось, — улыбается Кобра остро. Арсений отступает на всякий случай на шаг и вновь оглядывает себя в зеркале. — Мои ноги не выглядят зелеными на фоне такой белой ткани? — Зелеными станут только лица ваших завистников, сенсей. — Да прекращай ты! Кобра смеется. Она сегодня в красном, и изумрудная маска смотрится на ней очень эффектно. — Накрашу? — предлагает она миролюбиво. Арсений изучает свое отражение. Белая офисная рубашка, из тех, что он хотел выкинуть, не застегнутая, а завязанная привычным уже высоким узлом, черные трусы — тут он себе не изменяет, и, венец программы — те самые снежные чулки, без пояса, на простых резинках. Они смотрятся проще, чем все то, что приносила ему она, и то, что покупал он сам, но для него этот кусочек ткани по дурацкой случайности слишком много значит. У него перехватывает дыхание от одного взгляда на свои ноги. — Трусы оставляем? — Да. — Тогда сюда нужно что-то еще черное, — оглядывает его Кобра. — Я принес галстук… — То, что нужно. Тоненький галстук она повязывает ему прямо на шею, а не на воротник рубашки, а саму рубашку раскрывает сильнее, чуть сдергивая с плеч. — Волшебно, — она довольно оглядывает его, — смотри. Он смотрит на свое отражение. Черные заячьи уши, белая рубашка, черный галстук, черное белье, бело-нежные чулки, черные грубые ботинки. Открытый живот. Дрожащие руки. — Да, — шепчет он. Идеальное сочетание несочетаемого. Он закрывает глаза, открывает, смотрит на себя снова — заново. — Охуенный, — шепчет ему в шею Кобра. Мурашки разбегаются от ее дыхания. И атмосфера комнаты вдруг меняется. Воздух становится тягучий, его почти можно протыкать клычками. Она прижимается к его спине, и не отрывая взгляда от его глаз в отражении, обхватывает его рукой, мажет его губы. След помады на этот раз алый, как кровь. — Чего ты хочешь, Зайчик, — спрашивает она шепотом, гипнотизируя змеиными глазами, пальцем стирая неровный штрих с уголка его рта. Заяц и Змея — наверное, в этой комнате давно не было такой удачной комбинации. С первого дня, когда его встретила Лиса — может быть, так. Но это не то, чего он хочет. — Я хочу, чтобы ты привела меня к дарителю, — говорит он. Секунду не происходит ничего. А потом он чувствует, как она медленно выдыхает и отстраняется от него: — Хорошо. Пойдем. ** Все вокруг, действительно, персидское. Хозяева, кем бы они ни были, и обычно-то не скупятся, но сейчас они превзошли самих себя — пушистые узорчатые ковры, кальяны, затейливые светильники, благовония — не слишком резкие, но отчетливо ощущающиеся в воздухе. Вокруг скользят наложники и наложницы — а может быть, султаны и шейхи, сходу не разберешь, кто за кого. Звучит флейта, шуршат шаровары, звенят монетки на поясах и бусах, кто-то танцует танец живота — душный Арсений Сергеевич внутренне отмечает, что Персия — не Индия, но сразу сам себе признается, что понятия не имеет, ограничивается ли этот вид искусства только одной страной. В любом случае, ему не до культурных оттенков — сердце бьется в груди птичкой, а Кобра, идущая впереди, и не думает замедляться. Они проходят мимо людей, валяющихся на цветных подушках, целующихся, выпускающих дым, пьющих вино из блестящих кубков. Ночь еще не в разгаре — но кто-то уже стоит на коленях, послушно изогнувшись. Арсений ничего не успевает рассмотреть. Он не вполне свой здесь — в его наряде нет ничего восточного — но и не чужой, он не чувствует своей инаковости, напротив, он — там, где и должен быть. Потому что он, наконец, такой, каким должен — может — быть. Только бы сердце еще так не билось. — Здесь, — говорит, наконец, Кобра, дойдя до широкой черной портьеры, прикрывающей вход в комнату, — он внутри. Арсений прижимает руки к груди, чтобы они так не тряслись, и смотрит на нее: — Я бы хотел сказать тебе спасибо. — Но?.. — Но мне кажется, сегодня ты ждала не этого, — он смотрит в змеиные прорези. Кобра, Ящерка, Лань, Стрекоза, Синица. Кареглазая незнакомка. Секунду она не шевелится — а потом губы, накрашенные, как и его, алой кровью, растягиваются в ухмылке: — Я ем таких Зайчиков, как ты, на завтрак, малыш. Он усмехается в ответ: — Тогда — приятного аппетита в следующей охоте. Протянув руку, она треплет его по щеке и исчезает в направлении смеха, музыки и дыма. Арсений, вздохнув, поворачивается к портьере и — что ж. Это занавес, как на сцену. Он делал это сотни, тысячи раз. Вдох — нырок. Никаких больше запертых дверей и задернутых штор. Он отводит портьеру рукой и входит внутрь. ** «Выйди и зайди обратно», ошалело стучится в его в голове. Он делает неверный шаг назад, лопатками врезается в бархат занавеса. Он, кажется, зашел в какую-то не ту реальность, не поможет ли школьный лайфхак?.. — Арс, — Антон встает на ноги сразу, как видит его. В комнате он один, среди цветных подушек и с дымящимся кальяном на полу. На нем маска, конечно же — гребаный масочный режим — но этот рот, эти уши, эту долговязую фигуру Арсений узнал бы и по трем пикселям, и никакие попытки скрыть это какой-то хуйней — что это? Что это за животное? Енот? — Это маска енота? — истерически спрашивает он. — Что? Да, — растерянно отвечает Антон и тут же, видимо, берет себя в руки, — Арсений, послушай… Арсений не в состоянии послушать — его перекрывает. В ужасе он бросает взгляд вниз, прикрывает пах руками, тут же бросает это и дергает за узел рубашки, завязавшийся, как назло, намертво. — Господи, милый, ты стесняешься? — спрашивает Антон ласково, и у Арсения что-то проваливается в груди. Антон — так — не разговаривает. — Ты охуел? — выдавливает он, и звук получается такой задушенный, что он сам себя пугает только сильнее. Антон преодолевает расстояние, разделяющее их, в два шага — на нем широкие шаровары, кажущиеся почти юбкой, и белая рубаха, и все это летит на Арсения, как привидение — он успевает только вскинуть руки, как Антон уже обнимает его. Что? — Не тревожься, — шепчет Антон ему в макушку, вжимая в себя, — это просто я. Все в порядке. Арсений вдыхает, и вдох получается многоэтажный — хорошо бы не зарыдать. — Ты правда совсем-совсем не понял, что это я? Ты же такой… — умный, наверное, хочет сказать Антон, но у Арсения не хватает сил на возмущение — он учится дышать заново. Но Антон ничего и не говорит, только подпихивает его куда-то к подушкам, — ох, Арс. Сердце. Какое, нахуй, сердце, хочет кричать Арсений, где ты набрался этой ерунды, но чувствует, как вместо этого позволяет опустить себя на подушки, и откидывается назад. Ноги наверняка нелепо разъезжаются, но точка невозврата уже пройдена. — У тебя помада размазалась, — нежно говорит Антон. Арсений онемел — слова все испарились. Он смотрит на Антона. А точно не сон? — Не щипай свою бедную руку, — смеется Антон, — я никуда не исчезну, — он сидит рядом, большой, теплый, совершенно не вписывающийся в обстановку — и вместе с тем абсолютно в ней в своих шароварах и кудрях органичный. — Как, — Арсений давит желание забиться в подушку поглубже. Но Антон не смотрит на его ноги, он смотрит ему в глаза, — откуда ты узнал про это место? — Ирка как-то нашла в интернете, — легко отзывается он, — ей в итоге не очень зашло, а я остался. В Москве у них же тоже есть, ну — филиал, типа. Здесь мне, правда, больше заходит. Не особо бюджетное развлечение, но зато можно… экспериментировать. Как просто он говорит об этом. — А я… — С Новым годом? — робко спрашивает Антон. Арсений хлопает глазами. — Ранний подарок? — Сука, — Арс закрывает глаза, — Господи. — Извини? Он каменеет на секунду, а потом яростно распахивает глаза. — Сними эту хрень, — требует он. Шаст покорно стягивает маску. Его кудряшки взлохматились, а выражение глаз — слишком открытое. Слишком — все слишком. Арсений в ярости. — Это вроде шутки что-то было? — Нет… — Но ты извиняешься, как за шутку. Ты… это пранк? Это Матвиенко придумал? Это… — Ну Арс, — зовет Антон отчаянно, — какой Матвиенко? Что ты несешь? Успокойся, — Арсений видит, как губы его складываются, словно он опять хочет сказать «милый», и осекается, — я хотел просто что-то хорошее тебе сделать. И все. Я не знал, что именно. Это тут Аделаида, — Арсений недоуменно вздергивает бровь, — мастерица выискивать нужное. Ну то есть я, ну, немножко мечтал, но… неважно. Я чувствовал, что тебе тут понравится, просто знал. Хотел сделать хорошее, — повторяет он неловко, и Арсений обнаруживает вдруг, что Антон держит его за предплечье, и отдергивает руку. — Почему? — Что — почему? — Почему хотел? Антон умолкает. Смотрит на него невозможными своими глазами. Арсения снова перекрывает — потому что не смотрит на него Антон так, только не так — не так долго, не так мучительно. Арсений опускает голову. Медленно вдыхает и выдыхает. Стискивает руки в кулаки. Как он выглядит сейчас на этих блядских подушках в этих блядских чулках с ботинками, он думать не будет. — Сними с меня маску, — велит он. Антон не переспрашивает — тянется к его лицу и аккуратно стаскивает с него личину Зайчика. Поправляет волосы, и убирая ладонь — проводит ей по щеке почти невесомо. Арсений буравит его взглядом, не шевелясь. — Поцелуй теперь. Антон сглатывает. Садится чуть ближе, опирается на руку, тянется вперед — — Не в губы. В шею. Мягкий рот касается его около галстука нежно, будто боясь что-то разрушить. Арс замирает, жаркие круги ширятся по телу. Антон подается к нему весь, задевает рукой край чулка и тоже замирает. — Можно, — хрипло говорит Арсений. Антон отрывается от шеи, горячая ладонь оглаживает резинку, цепляет, пальцы пробираются под нее, давя на розовые следы — Арсений, не дыша, смотрит на это, понимая, что точно туда же в эту секунду смотрит и Антон. — Ты тоже ебанутый, — говорит Арсений тихонько. — Ты такой красивый, — говорит одновременно с ним Антон, и это совсем не похоже на то, как говорила это Кобра — Аделаида? О нет, Антоновы слова — жаркая молитва. Арсений на мгновение прикрывает глаза. В груди расползается счастье. Колени раздвигаются в молчаливом жесте. Тиски стыда медленно отпускают его. Антон ловит одну ногу, расшнуровывает ботинок, откидывает в сторону, прижимается к своду стопы губами — с тем, чтобы сразу повторить все и с другой. — Прямо здесь? — спрашивает Арсений, опуская ресницы. — Никто не придет, — обещает Антон, гладя его по лодыжкам, лаская их широкими движениями, движется выше, — я сниму? — Снимай, — он никогда еще не был в чулках без белья, и, когда Антон стягивает с него трусы, он задирает одну ногу вверх, проводит по ней собственными ладонями, смотрит — как оно выглядит все вместе. — Пиздец, — шепчет Антон. Арсений согласен. Антон тянет его с подушек пониже, на мягкий ковер, сгибает ему колени, устраивается между ними. — Такое гладенькое все. — Только восхищение, — предупреждает Арсений, — никакого осуждения. — Сердце, — да ебаный в рот, откуда это дурацкое слово, — в какой вселенной я умел бы тебя осуждать? — Тогда потрогай, — но весь повелительный тон куда-то испаряется. Теперь Арсений просит. Кажется, что Антоново пристальное внимание — это слишком, но Арсений ничего не может с этим поделать, и поэтому покорно лежит, раздвинув ноги, под жарким его взглядом. Антон трогает — но не руками, а языком, начинает с кромки чулка, ведет выше, ныряет под яйца сразу — никто так не отсасывает, какого черта он делает, но у Антона, похоже, свои идеи в голове. Пальцы его сильными кольцами обхватывают тонкие щиколотки, обтянутые невесомой тканью. — Бля, — с чувством говорит Арсений. Он представляет себе, как это выглядит сверху. Блядское блядство. — Антон… Он не может смотреть, и не смотреть тоже не может, мечется по подушке, взгляд падает вправо — и попадает на широкое зеркало. Ну конечно, чертов притон для нарциссов. Тяжело дыша, он смотрит, как кучерявая голова двигается между его бедер, как сжимают длинные пальцы его ногу. Как безумием блестят собственные глаза, как по-блядски размазана алая помада. Он так забывается, что пропускает момент, когда его член проскальзывает вглубь Антонова рта. От неожиданности он выдает что-то голосом, на что Антон с мокрым звуком отрывается и хвалит: — Давай, мой хороший. — Сука, — скулит Арсений. Он рассыпается на кусочки, а кто собирать будет? Антон отпускает одну лодыжку и подключает к процессу руку, мычит, нащупывая горячее и безволосое, но вместо того, чтобы взяться за основание члена, лезет совсем внутрь, и Арсения прогибает так, что он проезжается голым по ковру, обжигая спину. — Куда, — шипит он. Без смазки, охуел? Думает, лизнул пару раз, и все?.. — Я только один, — шепчет Антон и вновь надевается ртом, как будто договорился, сам с собой ты договорился, уебан, ты хоть руки мыл?.. Выяснять поздно. Похоже, уебан отлично знаком с мужской анатомией, что удивительно и неудивительно одновременно, трет он внутри там, где надо, и от этого дрожащие ноги разъезжаются еще сильнее. — Если я кончу, — получается какой-то писк, он откашливается и старается выдавать нарочито низко, — если я… сука… кончу, то… То второй раз будет вряд ли, Антон, мне не семнадцать. Непонятно, слышат ли его, но, видно, понимают — Антон отстраняется, и Арсений переводит взгляд с зеркала в реальность — Антон садится на пятки, стаскивает с себя рубаху, взлохмачивая кудри еще сильнее, дышит загнанно. Зрачки в пол-лица. Золотые цепочки соскальзывают обратно на грудь, пара колец сверкает в тусклом свете. Арсений, шалея, упирается белой ступней ему между сосков. Антон ловит ее, подносит к лицу, целует мокрыми губами, смотря ему в глаза. Аааа, орет внутри у Арсения. Он чувствует соленое в горле. — Ну чего ты, — Антон ползет к нему, — дай поцелую. — Помада… — Хосспади, — выдыхает Антон и прижимается, наконец, своим ртом к его. ** Целовать Антона — самое сладкое на тарелке, которое приберегаешь на потом. Островок малинового варенья. Антон уверенно ведет, отрываясь то и дело, проверяя щеночковыми своими глазами — все ли в порядке, нравится ли, хорошо, Арс? Арсений проглатывает свой соленый комок в горле, смеется в поцелуй, обнимает его ногами в чулках. Скользит по ткани шаровар, отталкивается от пола, забирается на колени совсем. Антон, убедившись, что Арсений удобно держится за его талию, дорывается до чулок опять, беспорядочно шарит по его бедрам руками, заставляя дергаться, резко вбирать воздух и вжиматься в себя — Антон еще не понял, сколько власти тут будет иметь, если продолжит в том же духе. Арсения коротит. Инстинктивно он жмется к Антону ближе, господи, как же он охуенно пахнет. Отрывается от его рта, сам мажет губами по длинной шее, кусает за ухо, как хотел уже очень… — Я бы тебя так всю ночь держал, но ты отдавил мне ноги, — бормочет Антон, и точно, широкие шаровары — лишь иллюзия, которая скрывает костлявые палки, — можно, я тебя положу? Арсений угукает, не делая никаких движений — Антон пыхтит, но приподнимает его со своих колен сам, и Арсений закрывает глаза — так его это возбуждает. — Можно тебя… можно так? — Антон тянет его на подушки грудью вперед, и Арс понимает, что он хочет поставить его на четвереньки. У него в животе сжимается что-то, он хочет возразить, но взгляд Антона такой, что ничего сказать у него не получается. Он становится, как прошено, прогибает спину даже — ведь об эстетике не позаботишься — кто это вместо тебя сделает? Антон накрывает его всем своим телом сверху, вжимается в спину, кладет горячие мокрые ладони на живот. Гладит, а потом тянет за бедра на себя, назад. Арсений качается послушно, вжимаясь голой кожей в чужие штаны. — Ты не представляешь просто, — задыхается Антон, но Арсений измученно стонет, сдается, кладет голову на ладони — он представляет. Антон тем временем наклоняется ниже, выдохом обжигает шею сзади, и Арса переебывает в очередной раз, но по-особенному — у него свой пунктик на загривке. — Шаст, — выдавливает он жалко, — поцелуй… Антон сначала не понимает — лезет сбоку к щеке, но Арсений выгибает шею, подставляет ему позвонки, и он сращивает. Целует, отрывается — жарко дышит, притираясь сзади плотнее — и целует снова. Прихватывает зубами сбившийся галстук, тянет на себя — легонько, но Арсений инстинктивно дергается. Душить его, вроде, никто не собирается, они просто пробуют незнакомую воду кончиками пальцев, ведь ничего друг о друге — в этих плоскостях — не знают. Или знают? — Ты меня видел здесь? Раньше, — выходит полузадушенно, хотя галстук пока никто больше не трогает. Антон над ним медлит несколько секунд. — Видел, — тихонько. — В комнате? — Арсений зажмуривается. — Нет, нет, — спешит Антон, — в общем зале, пару раз. Издалека. Ты танцевал, и я… — В чулках, — зачем-то проговаривает Арсений, — танцевал. — В чулках, в колготках, в портупее этой блядской, — то есть он правда был здесь. В Питере. Не говоря ничего о своих поездках Арсению. Антон вновь прижимается ртом к загривку, кусает там и еще — выше, где начинаются волосы, и Арсений стонет как, как — девчонка? Как хочу, так и буду, думает он в полубезумии, ну и что, ну и что. — А чего не подошел? — Да ты въебал бы мне своим мартинсом… У Арсения вовсе не этот затасканный бренд. — А сейчас что, осмелел? — он поворачивает голову, смотрит на Антона, как он надеется, негодующе. — Совсем сейчас? — Антон опять запускает руку меж его ягодиц, — типа, ну. Да. — Шаст, — он не знает, как сказать ему, что насухую трахать его нельзя, — ты же понимаешь… Понимаешь ты, бестолочь кудрявая, любимая, что я никого туда еще не пускал. Как тебе сказать-то это все. Секс-то был, но не такой. Не так. — Ты прям трахнуть меня хочешь, — произносит вместо этого его рот. — Пиздец, а можно?.. Арс? Да, они всего лишь на полу в каком-то клубе, бля, по узкоспециальным интересам, и никаких задвижек на двери тут нет, тут двери-то нет, и… — А есть… — Тут все везде есть, — торопится Антон, — ты же сам видел, что тут творится постоянно. — А ты умеешь? — что-то он уже продемонстрировал, но чтоб запихать в человека целый хуй, нужно же не только знать, где… — Разберусь, — хорохорится Антон и отползает куда-то вбок, к малозаметной тумбочке. Ловит злобный взгляд, — да умею я, ну, правда умею! У Арсения не получается остановить воображение, прежде чем оно рисует ему очертания жопы Кузнецовой, и он кривится, сам не зная, то ли от смеха, то ли от кринжа. Ослабев от количества принятых решений за сегодня, он ползет повыше на подушки, устраивается на них так, чтобы собственный зад свисал с края, разбрасывает колени и расслабляет все мышцы. Красивая изогнутость поясницы, это, конечно, хорошо, но сейчас хочется поваляться нежной мармеладкой. Безвольной. Этот ведь, типа, все умеет? Вот, пусть показывает. — Ноги твои это просто пиздец, — сообщает Антон, вернувшись со смазкой — Арсений лениво смотрит через плечо на принесенный флакон. Ну, если это не средство для укладки волос. Он хихикает, — что это ты так расслабился тут? — А где же «милый»? Где «сердце»? — Да я не знаю, что тебе говорить, — лепечет Антон, обхватывая его ступню несмелой вдруг рукой, — я просто… Ну Арс. Арсения снова коротит — на этот раз от нежности. — Да говори как хочешь, — бормочет он, чувствуя, что тянет губы улыбка. Антон шумно дышит — старается успокоиться. — У меня член звенит уже, — жалуется он, придвигаясь и снова принимаясь трогать его между ног. — Драматично, — хвалит Арс, вместо того, чтобы честно ответить «а у меня-то как». Он тянет руку назад, нащупывает кромку чулка, оглаживает ее, изгибается немножко. Он бы соврал себе, если бы сказал, что об этом не думал. Не работал бы с лезвием так тщательно, не провел бы перед приходом сюда дома в ванной столько времени. Другое дело, что если бы не Антон, он сегодня ушел бы отсюда, скорее всего, без секса, как и всегда уходил раньше, но одно дело — реальность, другое дело — фантазии. Которые заставляли его сегодня краснеть, отвинчивая лейку от душа. А тут так удачно сложилось же — его фантазия, фыркая, снимает шаровары, ложится на него, отпихивает его руку и сует собственные два скользких пальца в его тело. Неумело, все-таки, немножко, но с таким энтузиазмом. — Тише, — вздергивается Арсений, — не гони! — Прости, прости, — Антон целует его лопатки, — может, с тебя рубашку снять эту? Или хоть галстук? — Рубашку — сними. Пальцы извлекаются, рубашка, с трудом, но стаскивается — и Арсений снова ложится на подушки, теперь уже голой грудью, стараясь не думать ни о каких прочих здешних завсегдатаях и их привычках к гигиене. Пальцы возвращаются на место, как и поцелуи в теперь уже голые лопатки. — Я еще хочу соски твои потрогать, — доверительно сообщает Антон. У Арсения ломит в паху от того, как он это произносит, и ждать он больше не может: — Шаст! Ну не тормози, ну! — Да понял, понял, — он ускоряет движения, тянет стенки влево, вправо, как старательный ученик, только кто его учил, неизвестно, и от этой простой механики Арсений забывает, как дышать — и думает, ну надо сказать, черт. Надо. — Я никому раньше такого не позволял. — Что? — Антон не понимает. Слишком тихо, слишком в подушку. Арсений изворачивается сильнее, но смотрит не в глаза ему, а в кончик носа с маленькой родинкой: — Ты первый, Антон. — А… — растерянно. — Просто будь поаккуратнее, — Арсений возвращает голову на подушку и прикрывает глаза, стараясь не сделать чего-нибудь глупого — не задрожать, например, или не вздохнуть судорожно. — Сердце, — шепчет Антон, которому, похоже, стало до пизды, насколько глупо он выглядит и разговаривает, — извини, я… Наверное, еблан неуклюжий, я думал… — Ну, не во всем первый, — глухо уточняет Арс в подушку, — но вот так — да. Антон утыкается ему лбом в плечо. Вынимает пальцы и обнимает, с трудом подсовывая руки снизу. Жмет к себе, качает, как в лодке. Арсений лежит под ним жалким обрубочком, и ему очень хорошо, и неловко. — Разряди обстановку, Шаст, — просит он. Антон целует его в это же плечо раз, другой. Думает — аж слышно, как думает, пыхтит. — Я трахаю девственника в белых чулочках. Арсений вскидывается — пихается назад локтем, стараясь заехать поострее: — Сука! — Я разряжаю! — Ты никого еще не трахаешь, — Арсений уязвлен. Он — фем-фаталь, а не гребаная девственница. Девственник. Неважно. — Я ща буду. Арсений собирается что-то ему ответить, но не успевает — его снова ставят на колени и начинают просовывать в него член, и это дико странно и довольно здорово ощутимо. Он снова думает, как выглядит со стороны, раком в этих блядских чулках, распластанный грудью на подушках, с голым Антоном сверху, и смущается вдруг до красноты. Теперь уж совсем никуда не убежишь, хотя он чувствует себя шариком, который вот-вот лопнет, так его… перетянули. — Больно? — Не спрашивай, — сквозь зубы. — Нет, я буду. — Тогда подожди, пока я сам пойму, как, — сипло огрызается Арсений. У него щеки горят, и жопа тоже, и дышать нечем, но он ведь знает, все знает, надо просто подождать, это не шпагат, это получится быстрее… Антон сверху потеет, дышит, и, вообще, бесит. Арсений на пробу шевелится, как зажатый камнем жук, взвизгивает и сдается. — Ну тише, что ты, мале… хороший, — о выборе слов все-таки надо будет поговорить, если — когда они дойдут до этих разговоров. Антон гладит его руками по телу, как нервную лошадку, не задерживается в этот раз на чулках — сосредотачивается вместо этого на боках и спине. Успокаивает. Арсений ловит ритм дыхания, расслабляет поясницу, переступает с колена на колено. — Ну, попробуй, — шепчет. Антон двигается вперед на полпальца, и оказывается вдруг, что все уже не так совсем страшно. Арсений еще прогибается, выдыхает, и вдруг осознает. — Ты без презерватива. — Без, — смущенно признается Антон, — но ты же мальчик. — Да что ты, бля, говоришь, — он показательно поднимается на локти, опускает голову и глядит на свой член, — серьезно? Шастун! — Ну я — я же не это, бля, надо было спросить, да? Я не подумал… — На мою голову, — воет Арсений, позабыв о хуях в жопах, — достался на мою голову, ты тут кого-нибудь трахал в клубе уже так? — Нет, — пугается Антон, — я вообще без презерватива раньше в жизни не ебался. А ты тут с кем-то, что ли?.. — Су-ука. Нет. Но я не проверялся уже несколько месяцев точно! — А трахался? — наивный ребенок, что за вопросы! — Нет, — сжав зубы, признается Арсений. Не хотелось. Не моглось. Последние полтора месяца голова была забита походами сюда, а предыдущие два — глухой тоской от того, что после парней из приложений в последнее время становилось только хуже. А еще мыслями — совершенно платоническими, конечно — про того, кто сейчас, кажется, умрет там от огорчения прямо над ним. В нем. — Прости-и, — тянет Антон умоляюще, — я проебался, но ведь оказалось, что это ничего? — Первый и последний раз, — угрожающе отвечает Арсений. Первый и последний раз Антон забывает о собственной безопасности — ведь он знал, что никого заразить не может. Рисковал исключительно собой. Уебок. — Нет, Арсений, — Антон выскальзывает из него, тянет его за плечи сесть, заглядывает в глаза, — не надо так! — Чего? — Почему первый и последний? — Антон вдруг почему-то совсем потерян, всматривается в него отчаянно, даром, что член стоит, как стоял — выглядит, кстати, офигенно. Чего он расстроился? Первый и последний — что? — Да ты… — Арсений чуть не хлопает себя по лбу, догнав, — еблан, — тянет он ласково, проводя пальцами Антону по щеке — тот льнет к ладони, — я ж не про то. Я чтобы ты про себя думал, ну. Опасно же это. — А, — мимика у него все-таки невъебенная, мультяшная — расцвел, как осел из Шрека, — про это ты. Ага. Я понял. Арсений со вздохом возвращается на подушки и сам себя ставит на коленки, выпячивая лучшую свою часть назад: — Ебаться будем? — одно колено чувствует ковер слишком отчетливо, похоже, чулки все. — Ага, — Антон проводит рукой по лбу, мотает головой, — ща. У меня уже зашкал просто по эмоциям сегодня. — Ну — можем отложить, — Арсений поводит бедрами. — Не-не-не, — Антон рывком поднимается и пристраивается к нему обратно, — стоять. На этот раз член проникает сразу глубоко, и Арсений ругается, но хватает Антона за ногу, когда тот начинает вытаскивать: — Нормально! Они дышат, прислушиваются друг к другу, и когда Арсений чуть кивает, Антон начинает двигаться — мерно и осторожно. Оказывается, что и так хватает с головой, никакого грубого и жесткого сейчас не хочется, то ли от того, что первый раз, то ли просто. Мы не порно тут снимаем, думает Арсений, хочу нежно — и кто меня осудит. Он привыкает и отпускает себя — постанывает, подается назад, прогибается, находит самый лучший угол. Сладко по нарастающей — все громче стучит кровь в ушах, поджимаются пальцы в чулочном плену, член пульсирует. Арсений парит в космосе, ловя на каждом толчке импульс удовольствия. От того, насколько они мерные и настойчивые, дрожат ноги. Антон заливает ему спину потом, иногда дотрагивается языком до шеи, в какой-то момент тянется к члену, но Арсению не хочется перебивать ощущения: — Просто трахай, — просит он. — Ты такой… ох, Арс, — хриплый голос Антона свидетельствует, скорее всего, о том, что он тоже совсем уже поплыл, а еще — что он скоро кончит, и Арсений отрывает руки от подушек, разгибается, оставаясь стоять на коленях: — Прижми меня к себе. Антон просовывает ему руки подмышками, обнимает сзади, гладит по груди, продолжая входить и выходить из податливого тела. Цепляет большими пальцами соски, но не может уже концентрироваться как следует: — Можно я… побыстрее… — Давай, — Арсений откидывает голову ему на плечо — можно бы найти зеркало, посмотреть, как двигается член меж чулочных бедер, как перекрутился у него на шее галстук, как размазалась, наверное, уже в полный импрессионизм помада — но сейчас уже слишком сладко, невозможно — тем более что Антон ускоряется, и Арсений только старается, чтобы колени совсем не разъехались, вот его задача максимум — ну а смешной скулеж — это оно само, он тут ни при чем. — Ты прям без рук можешь? — выдыхает ему Антон в ухо и кончает, прежде чем Арсений успевает ответить. Вжимается в него, дотрахивает совсем мелкими толчками, сам стонет, только низко — у Арсения бы побежали мурашки от тембра, да только вся энергия тела скопились в яйцах, кажется, и Антон, слава богу, это понимает — обхватывает его член рукой и, не снимая с себя, дрочит быстро и уверенно. У Арсения много комментариев — кончил в него, не спросив! Дрочит почти насухую! Пыхтит опять, как паровоз, двигается резко, вот, второй чулок тоже рвется в коленке, он прямо чувствует это! Но вместо озвучивания их всех он позорно дергается в руках у Антона, как сломавшийся механизм, и вскрикивает, кончая тоже. Антон целует его в висок, доглаживает рукой, нежно лаская головку. Его ладонь вся уляпана, и Арсений, глядя на нее, на свои измочаленные чулки, на белый потек на внутренней стороне бедра, на валяющиеся на полу маски, смеется вдруг не без нотки истеричности: — Как мы выйдем-то отсюда теперь! ** — Чтоб меня разъебало, — говорит Матвиенко и роняет голову на стол. — Ебаный Стас, — соглашается Поз. Антон вообще ничего не говорит — он, кажется, в натуре спит сидя. — А я на утреннем сапсане приехал, — объявляет Арсений от двери, — и бодр и свеж! — Скажи это своим подглазным мешкам, — ворчит Сережа, — выглядишь, как будто утонул. — В любви поклонников, — отрезает Арсений. Он проходит в комнату, снимает куртку и садится за стол рядом с Антоном, — как отдохнули? — Песню из фиксиков сыграют на моих похоронах. — Два слова — джет лэг. — Реактивная нога? — скалится Арсений, — ты на ней прилетел? — Этой шутке столько лет, сколько тебе, то есть сто двадцать. Арсений отмахивается от Сережи и тыкает Антона в бок: — Шаст, спишь? — Отстань, — бурчит Антон. — Так, ребятушки, — вошедший Стас источает энтузиазм, — утро доброе! Я же не зря вас так рано собрал. Есть идея одна. — Шаст, — шепчет Арсений ему снова на ухо, не обращая внимания на остальных. Антон открывает один глаз, смотрит на него враждебно — между Шастуном и Морфеем брак заключен на небесах, все это знают, — смотри. — Куда? Арсений показывает глазами. Антон, кряхтя, отодвигает стул и смотрит под стол. — Что там у вас? — спрашивает Сережа. — Таракан, — тут же отвечает Арсений. — Фу, бля, — при всем своем медицинском образовании, такое Дима терпеть не может, — Стас! — А я вам что, санэпидемстанция? Все принимаются переругиваться, к обсуждению членистоногих подключается подошедшая Оксана и новенький оператор. — Там, правда, таракан? — осоловело спрашивает Антон, спасибо, что тихо. Арсений пихает его ногой, и Антон снова недоуменно заглядывает под стол. Убедившись, что никто больше туда не смотрит, Арсений задирает штанину и показывает лодыжку — всего на секунду. — А, — взгляд Антона становится более осмысленным, — о, — чего не скажешь о его речи. — Ага, — Арсений доволен, как сто тысяч котов в сапогах. И чулках. — Вы кого там ловите? — с подозрением спрашивает Позов. — Мы, по-твоему, в зайчика и волка тут играем? — игриво интересуется Арсений. — В зайчика и енота, — говорит Антон, и все в комнате думают, что невпопад. Арсений улыбается. Fin