Я прячу по карманам неоправданную злость

Не запомнив боли, не полюбишь шрам

— © Баки помнит, как смотрел на отсутствующую руку в состоянии полушока. Баки помнит, как его тогда накрыло. Баки ненавидит эту железку вместо руки, длинные мешающиеся патлы, этот несчастный взгляд из зеркала. Да и себя, в общем-то, тоже. Бывают дни, когда он просто не может смотреть на руку. Его тошнит. Но он снимает её, сжимает до побеления живые костяшки, и смотрит. Смотрит. Так, будто от его взгляда железку разъест кислота. Но ничего не происходит. На один из этих дней натыкается и Земо. Баки, честно, не хотел срываться, но он сам подошёл, сам зачем-то положил ладонь на плечо, сам… Впрочем, виноват всё равно Баки. Всегда был. Он смотрит на Гельмута исподлобья. Почти взволнованно. Почти. — Я… ничего тебе не сломал? Гельмут просто мягко усмехается, потирая болящее место, и качает головой: — Бывало и похуже. Не «всё хорошо, Джеймс» а тихое, сбивающее с ног, удушливое «бывало и похуже». Джеймса пробирает. Гельмут смотрит на него так — стеклянно, молча. Даже не побитым псом, бездушно, как выкинутая на мусорку любимая кукла. Баки не изверг. Баки боится куклы в несколько раз больше, чем она боится его. Даже участь Солдата пугает его меньше, чем мысли о том чтобы быть… Таким. Баки привык молчать и подчиняться. Когда-то давно, в светлом «раньше», Баки не молчал. Улыбался. Но это давно выцвело в мозгу, вытекло талой водой заморозок. Джеймс смотрит на Земо, не моргая. Тот тоже упирает в него свой взгляд. Скользит глазами по отброшенной в сторону вибраниумной руке. Без неё Баки чувствует себя неполноценным. С ней — неправильным. Не заслуживающим этого странного нового мира, обязанным застыть в горах, но почему-то вышедшим из криокамеры.       Руку-то всё равно придется надеть, напоминает мерзотный голосок внутри. Баки от него отмахивается. И ёжится. Похоже, достаточно видимо, потому что Гельмут подводится и, прокашлявшись, говорит: — Я сделаю нам чай. Не предлагает. Не спрашивает, хочешь ли ты, Бак, выпить чаю. Или чего покрепче? Просто «я сделаю нам чай» и Баки почему-то становится легче. Он выдыхает. В виски долбится мигрень. Исподлобья следит за тем как барон суетится с заваркой. Не так расхлябанно, понтово как обычно. Сдержанно. Спокойно. Скованные движения без чего лишнего, твёрдые, уверенные. В какой-то момент ему становится иррационально страшно. Но это не куратор, напоминает он себе. Уже нет. Гельмут ставит чашку перед ним и слабо улыбается. Ободряюще. Так, что Джеймс не уверен, не показалось ли. После того, как Баки схватил и чуть не вывихнул лёгшую на плечо ладонь, тема снятого протеза молчаливо обтекается. Но сам вопрос остаётся висеть в воздухе. Молчаливый, давящий. Вибраниум, покинутый владельцем, тоже давит. Гельмут прерывает сверление вибраниума учтивым: — Не слишком ли горячий чай? Я могу разбавить холодной водой, если хочешь. Баки резали, рвали, обжигали, отрывали конечности. Подостывший — даже не кипяток — чай он как-нибудь переживёт. Ему хочется нахамить, перевернуть стол, впечатать во что-то кулак, но он только качает головой. — Нормально, — и плевать, что от чашки идёт пар. Баки нормально. И сам он тоже — нормальный. Старается им быть. Гельмут стаёт рядом, не решается, тянется — ещё не научился? Ещё не понял, что Баки лучше обходить на километр или больше? Земо выдаёт: — Могу ли я? Баки не сразу понимает, что он про снятую руку. Он невнятно качает головой — делай что хочешь. Земо воспринимает это как разрешение — наверняка и спрашивал для проформы — и берёт железку. Бережно. Так не обращаются с протезами, это не какая-то реликвия. Это то, что напоминает о убийстве больше чем сотни человек. То, что нужно уничтожить вместе с Баки. Он дёргает плечом. Гельмут, казалось, этого не замечает. Водит подушечками пальцев по гладкому, холодному вибраниуму. Сгибает-разгибает пальцы. Те поддаются. Как манекен на шарнирах. Баки такой же. Барон неопределенно зыркает на него и, кивнув, осторожно кладёт на место. Баки пьёт, не ощущая вкуса. Вливает в себя. Но зачем-то кивает на вопрос, понравилось ли ему. Земо смотрит на него задумчиво. — Джеймс, завтракал ли ты? В желудке с утра ничего, но есть не хочется. Баки голодал. Он переживёт ещё парочку дней, даже если дискомфортно из-за усиленного метаболизма. Голос ниже чем обычно: — Не хочу. Гельмут смотрит на него, неожиданно-остро. С лисьим прищуром. Звучит уже твёрже, требовательней: — Я разве об этом спрашивал? Баки дёргается. И почему-то поддаётся. Послушно мотает головой, отрицая. Становится не по себе из-за одного тона. Отчаянно хочется лезть на стену. Но легче и становится тоже. Баки, блядь, запутался в паутине человеческих эмоций. Он сглатывает, ощущая отвратительный, стекающий по задней стороне глотки страх. Сглатывает его, потому что других вариантов нет. Или есть? Гельмут выглядывает на него из встроенной кухонки и спрашивает: — Что думаешь насчёт яичницы? Мягко, тихо. Давно у Баки не спрашивали, что он думает. Баки бездумно смотрит на него какое-то время, а потом спохватывается, понимая что от него ждут ответа. Он бросает: — Не против. И умолкает, обжёгшись, пуганно смаргивает. Земо смотрит на него потеплевшими, оттаявшими глазами. Будто что-то понимает. Не надо понимать Баки. Это чревато последствиями. Он моргает ещё пару раз, смотрит на железку ещё раз, пока Гельмут не приносит тарелку с глазуньей как подношение. Баки закрывает глаза. Когда едят, используют обе руки. Ему нужно разрезать яичницу. Он не будет как какой-то беспомощный калека пытаться это сделать одной. Земо спрашивает тихо, понимающе: — Могу ли я помочь тебе? Баки разлепляет глаза. Прежде чем успеть испугаться того что он творит, он кивает. Барон тоже зачем-то кивает, улыбнувшись краешком губ, и берёт серебряные — или посеребренные — вилку с ножом. Баки не разбирается, в любом случае он может согнуть и переломать и то, и то. Он следит за тем как тонкие, аристократичные пальцы без единого звука, без единого скрежета ножа о тарелку режут белок на мелкие кусочки. Желток остаётся целым. Родинки, думается Баки. У него родинки на теле. Умеет ли он играть на фортепиано? Баки бы послушал. Музыка бы лилась, как жидкое серебро. Около виска виток волос Гельмута выбивается из идеальной прически. Висок. Впервые за эту новую жизнь Баки хочется коснуться чужого виска, чтобы погладить. Земо мимолётно касается его подбородка, заставляя выплыть из мыслей. Мысли. Баки слишком много думает. Джеймс рассчитывал, что вилку ему вернут, но барон подносит к губам наколотый на вилку кусок, смотря на него так… Хрупко. Кажется, у него был ребенок. Кажется, он его потерял. В глазах Гельмута приглушённый свет. Баки колеблется и всё-таки съедает кусочек. Земо одобрительно мычит, будто эта мелочь вообще достойна одобрения, и улыбается. Земо скармливает ему всю глазунью, безбожно разрезав частично жидкий желток, упав и тут же поднявшись в глазах Барнса, когда протянул и впитавший желток кусочек хлеба. У тебя красивые глаза, думается Баки. Тебя просто приручают, думается Джеймсу, и он мысленно истерично хихикает. Барон промакивает его губы салфеткой, улыбается, будто это маленькая победа, и встаёт чтобы открыть окно. Лёгкие заполняет чистый, холодный воздух. Баки с наслаждением вдыхает. Земо опять улыбается. Он вообще что-то часто улыбается. Железка-рука всё ещё лежит, нетронутая. Внезапно, Баки она кажется не такой страшной. Кончики пальцев подрагивают, но он берет её в руки, вертит. Нерешительно замирает. Гельмут внимательно за ним смотрит. Баки вставляет её на место. Земо чему-то кивает, и просачивается, утекает из комнаты в сопровождении тихих шагов и шелестении длинного пальто. Барнс нерешительно окликает его, когда он хватается за дверную ручку, внутреннее надеясь что тот не услышит: — Гельмут? Тот поднимает на него свои глаза. Из ворота одежды выглядывает родинка. — Спасибо. Это как рассвет, Земо снова улыбается.