🌑
[Johnny Goth — bleed fr me acoustic)]
«Очередное жестокое нападение Блэкаутеров на севере города.» «Два разорванных тела найдены в доме на окраине…» «Останки пока трёх человек найдены на заброшенном складе пригорода. По неподтверждённым данным, жертв больше трёх.» Чернильные заголовки, незнакомые имена, новые записи и даты напротив. Красочные описания оставшихся частей тела, никогда не оставленных на местах голов, опознание по украшениям и частям одежды. Конечностям с татуировками, как единственное, за что удаётся зацепиться следствию. И вновь никаких следов, кроме крови самих жертв нынешних и предыдущих. Никаких лишних ДНК, волос, кожи. Слюна давно не даёт ничего нового спец.отделу, уже даже не собирающему её на анализы. Чёрно-белые фотографии мест нападения. Чёрно-белые фотографии некогда живых людей, на которых они ещё улыбаются. Тяжело вздыхая и прикрывая глаза, Чонсон трёт пальцами переносицу под очками и откладывает отчёты нападений в сторону. Ключ под подушечками холодный и гладкий, когда он берёт его, чтобы открыть нижний ящик рабочего стола. Кожаный коричневый переплёт слегка потёрт, а страницы потрёпаны, перечитываемые ежедневно в течение десяти лет, как постулат. Некоторые из них пожелтевшие пестрят каплями слёз. Какие-то мазками давно почерневшей крови. Ничто не сможет разрушить нашу любовь. Никто и никогда не поймёт нашу любовь. Но я пронесу её. Сохраню. Я спасу нас ценой любой жизни. И даже своей. По старым каплям отметинами падают новые. Ему должно быть всё равно, но я так хочу, чтобы у нас родился мальчик. Наследник. Сильный и крепкий, как отец. Он будет самым красивым, потому что родится в нашей безграничной любви. Я никогда никого не любила сильнее… Его шрамы на мне — вечная память о наших чувствах. Я каждое утро глажу их, понимая, что мне не приснилось. Боже, сохрани нас. Я так боюсь однажды проснуться и понять, что это лишь сон. …и если мне придётся умереть ради того, чтобы наш ребёнок жил — это лучшая жертва в моей бесполезной жизни… Чонсон глубоко вдыхает и задерживает дыхание, захлопывая дневник. Не позволяя слезам больше пролиться. Он был единственным, кто знал этот секрет. Он остался единственным, кто знал этот секрет. И пронесёт этот крест на себе до конца своих дней, сколько бы их ему не было отведено. Самое страшное из его проклятий. Самая большая его навсегда боль. — Мистер Пак? Он переводит прояснившийся взгляд на секретаря, что с виновато опущенными глазами заглянула к нему в кабинет. Она, вероятно, стучала, но пульс в висках Чонсона стучит громче, оглушая. — Да? — Машина ждёт вас у входа. — Благодарю. Можешь идти домой. У тебя сегодня выходной. Его голос холоден и сух. В горле пустыня и лёгкие хрипы, после изнурительных беспомощных криков. Пальцы его, лежащие на обложке дневника, будто бы всё ещё сплошь покрыты остывшей кровью. Она впиталась ему под кожу. И он сжимает кулаки, разжимая их сразу же, чтобы вернуть рукам чувствительность. Он весь онемел, замерев как статуя, пока вновь и вновь пробегался глазами по заученным уже давно строкам. С тихим треском пластиковых колёсиков, стул отодвигается, пока Чонсон поднимается из-за стола, чтобы надеть на застёгнутую на все пуговицы чёрную рубашку такое же плотное чёрное пальто. Убрать дневник в глубокий внутренний карман к ключам и телефону. И ещё одной маленькой вещи, что пока ещё с ним. В лифте отражение своё он не видит. Смотрит словно бы сквозь, запрятав руки в карманы и продолжая перебирать всё ещё немеющие пальцы. Когда он ел или пил последний раз? Когда нормально спал? Он не помнит. Все дни смешались в одно в беготне и звонках. В подготовке и коротких брошенных фразах одному единственому человеку, что ему помогал, вызвавшись сам. Он не хотел никакой помощи, но Хисын просто однажды ему позвонил. Хисын просто однажды к нему пришёл. — Я взял цветы, — тихо говорит он, когда Чонсон садится на заднее сидение машины, глядя прямо перед собой пустым взглядом. Кивает лишь в ответ скупо. — Спасибо вам. Их глаза встречаются на мгновение. У Хисына белки покрасневшие от недосыпа и выплаканных недавно слёз. — Что позволили помочь. Чонсон лишь приподнимает брови и отворачивается вновь, наблюдая искоса за тем, как проносится мимо дорога, гуляющие люди и разноцветные витрины. — У него ведь никого, кроме нас больше нет. Пальцы в карманах сжимаются в кулаки вновь, но не разжимаются больше. В тишине слышится лишь прерывистое дыхание, мотор машины и гулкое медленное сердцебиение. Мысли Чонсона пусты. Он слишком много думал в тот день. О слишком многом думал в ту ночь. Сотни сценариев, слов извинений, попыток вернуть всё на круги своя и попытаться ещё раз. Он не хотел у него Блэкаутера отнять. Он лишь хотел, чтобы Блэкаутер не отнял Чонвона у него. Он позволил бы ему всё, лишь бы он жил и был рядом.[MISSIO — Monsters (Inside of Us)]
Горсть сырой, промёрзшей земли под пальцами не рассыпается. Мнётся клубками, остаётся на коже, пачкает её. С неприятным мокрым стуком падает на лакированную крышку гроба. Забивается под ногти, оседает в отпечатках. Последним немым чувством на три метра под землю. Чонсон больше не плачет. Глаза остекленели, приклеенные к красному дереву, постепенно скрывающемуся всё глубже и под рыхлой чернотой. Замершие на одной единственной надписи с именем и фамилией. Чертой между двумя датами на сером бездушном камне. Из внутреннего кармана Чонсон достаёт то, что осталось. То единственное, что он решил положить не к окаменелым остаткам руки с тонкими пальцами. Рыжим, слишком ярким пока ещё пятном меж двух аккуратных букетов белых гипсофил остаётся небольшой плюшевый лисёнок. Он не успел отдать его Чонвону тогда у реки, чтобы у него было хоть что-то напоминающее о тёплой жизни с собой. Но он оставляет его теперь на могиле, как единственное, связывающее их кроме скупых отчётов, долгих разговоров и отпечатанных в сознании и на коже поцелуев. — Холодает, — бросает хрипато и серо могильщик, ёжась и кутаясь в робу. Чонсон не чувствует больше холода, оставаясь напротив свежей могилы ещё какое-то время. Он не считает. Позволяет Хисыну, постояв рядом, уехать первым. Не думает ни о чём, в немой пустоте проводя всё время, пока не решается, наконец, двинуться с места. Не вперёд, не дальше. Пока просто с места, не сводя глаз с Мистера Лиса, пятясь назад. Пока не напарывается на ограду могилы чужой, лишь тогда разворачиваясь и уходя прочь. Чтобы вернуться завтра тоже. И послезавтра. И каждый день, пока не станет легче. А станет ли вообще? Чонсон так многих в своей жизни потерял. Чонсон надеялся, что это его шанс всё исправить. Машина, в которой он едет обратно не спешит, зависая в пробках. Лениво объезжая других и тормозя совершенно неспешно у двухэтажного дома с жёлтой лентой вкруг. Чонсон не торопится выходить тоже, оглядывая пустынный холодный участок с облетевшими деревьями. Кривоватыми, сухими и безжизненными тоже. На остатки цветочных кустов и неровную дорожку к крыльцу, по которой гулко отстукивают каблуки его туфель. Под жёлтой лентой словно другая жизнь. Жизнь. Ему снова кажется, что он видит, как по дому шныряют полицейские, скорая и зачистка. Ему снова кажется, что кто-то держит его за плечи и пытается достучаться, пока он, срывая глотку, кричит. Ему снова кажется, что он с головы до ног в крови, а под пальцами остывшая кожа. Но в доме чистота. Тишина. Будто здесь никогда и никто не жил. Не произошло двух нападений и не были разорваны трое за короткий срок. Лишь слабые царапины по стенам напоминают о кошмаре, пришедшем дважды в один дом. Лишь воспоминания Чонсона, вспыхивающие красным в голове, напоминают о том, что Чонвона здесь больше нет. И никогда не будет. Чайник вскипает, бурля водой и наполняя кухню удушливым паром. Тихий звон чашек о кухонную тумбу сливается с плещущейся в заварник водой. Горьковато-кислый запах чайных листьев переплетается со внезапной сладостью металла. Беззвучная усмешка пропадает за шорохом длинного пальто, когда Чонсон перемещается по кухне и, не оборачиваясь даже, произносит: — Надеюсь, ты умеешь чувствовать боль. Рык впивается в его затылок глубокий и протяжный. Он бы тоже рычал, если бы умел выражать эмоции только так. Но он плакал. Кричал. Много и долго. Разбивал костяшки в кровь, оставляя на стенах своей квартиры следы, похожие на когти Блэкаутеров. Его глаза тоже красные, но лишь в белках, а не по плещущейся алой смертью радужке. Они встречаются. — Ты убил его, — всё, что бросает в серое, искажённое хмуростью, лицо Чонсон, глядя прямо и неотвратимо. Бесстрашно и совершенно пусто. — И тебе теперь с этим жить. Видя отчётливо в кровавых переливах меж глухой темноты — жгучую боль. И застывшие тусклым отблеском непролитые навеки слёзы.