Выдох

I... who am so imperfect, so weak, so unspeakably lonely. There I sat. Virginia Woolf, “The Waves”

Эрвин падает навзничь на мягкий песок. Плечи и ноги горят, тяжелое дыхание никак не выравнивается. Глупая была идея – соревноваться с Леви. Едва научился плавать, а уже рассекает волны со скоростью акулы. Интересно, водятся ли здесь акулы? Эрвин никогда их не видел и не вполне уверен в том, что они вообще существуют. Он слышит, как Леви садится рядом. Слышит его дыхание и с удовлетворением отмечает, что оно сбилось – по крайней мере, победа не досталась Леви легко. Солнце слепит глаза даже сквозь закрытые веки, и Эрвин прикрывает лицо рукой. Шум прибоя. Оглушающие крики чаек. Эти звуки все еще кажутся ненастоящими. Многое кажется ненастоящим в последние дни, но эти звуки – особенно. Может быть, это рай, в который он попал по ошибке. Или галлюцинация, созданная его агонизирующим мозгом. Может быть, он все еще в Шиганшине: умирает рядом с обуглившимся телом того мальчика, Арлерта. Он бредил мечтой увидеть океан. Он был очень похож на Эрвина, он был совершенно не похож на него. Он мертв. Еще один мертвец, еще одна жертва во имя. Еще одно сердце, отданное… чему? Человечеству? Эрвину Смиту? Дышать вдруг становится труднее – и Эрвин хмурится. Он давно не чувствовал ничего, кроме тихой тупой боли, и теперь не мог бы точно сказать, что шевелится внутри него: вина или обычная усталость. Океанская гладь, кажется, простирается до края света. Как будто этот бесконечный синий простор – всё, что есть в мире. Воплощение той свободы, того миража, за которым Эрвин гнался всю жизнь. Его мечты завели его в тупик. Стены были тюрьмой – теперь тюрьмой стал остров. Обитающие за стеной люди, существование которых Эрвин так отчаянно стремился доказать, – тюремщики. Он был готов до последнего сражаться с титанами, но теперь не знал, как сражаться со всем миром – и не заплатить за победу слишком дорого. Сколько стоит человеческая жизнь? А сотня жизней? Сотня тысяч? Эрвина не раз называли чудовищем – но он никогда не был им в достаточной мере, как не был в достаточной мере человеком. Он лениво поворачивает голову и смотрит на Леви, полулежащего рядом. Смотрит, как вода стекает с его волос, как мягко вздымается его обнаженная грудь, и думает о том, что он, Леви, – живой. Видевший больше ужасов, чем кто-либо из них, бесконечно теряющий самое дорогое, и все же – чувствующий, теплый, сострадающий. Живой. Как ему удалось совершить такое чудо? У него глаза старика. У него глаза тысячелетнего существа. Иногда Эрвин ловит себя на смешной мысли: а человек ли он вообще, Леви Аккерман? У него больше общего со стихией: те же ярость и мощь, те же мягкость и спокойствие. Да, стихия. Ветер, умеющий быть теплым бризом и пронизывающей до костей бурей. Океан, обгладывающий скалы. Океан, нежно перебирающий прибрежный песок. О-ке-ан. Красивое слово. Леви тоже красивый. Он вертит в руке маленькую зеленую ракушку, рассматривает ее с детской внимательностью. Щурится на солнце. Едва заметные розовые пятна на его лице – солнечные ожоги, самый яркий на носу скоро начнет шелушиться. Леви красивый. Эта мысль почти удивляет, как будто Эрвин лишь сейчас заметил это. Но ведь он заметил давно. Всё, что восхищало его в Леви, как будто стало чем-то далеким, чем-то, о чем не стоило думать слишком много. Леви – его главное оружие, и, если ради достижения цели потребуется поставить на кон его жизнь, Эрвин должен быть в состоянии сделать это. Таким Леви хотел видеть его. Таким он обязан быть. Эрвин думал, что может одурачить кого угодно, но не Леви. Он был готов к тому, что капитан в любой момент поймет его, раскусит, как леденец, внутри которого – горечь. Леви должен был покинуть его. Если не погибнув, то отрёкшись. Если не после Рагако, то после Шиганшины. – Мы не разговаривали с тех пор, – голос Леви звучит хрипловато после долгого молчания, – в смысле нормально не разговаривали. – Да? – глупо спрашивает Эрвин, как будто это не очевидно. Он отводит руку от лица, поворачивает голову к Леви и встречает его взгляд. Глаза – тёмное серебро. Уставшие. Красивые. Какая-то тяжесть опускается на грудь, когда в голове Эрвина проносится странная мысль: он мог бы любить эти глаза. Да, мог бы. Эти глаза, этот маленький рот (губы красные от соли), этот хмурящийся белый лоб с крохотным шрамом возле виска. Его всего – с этой дикой грацией, с этими острыми ключицами и бледным правильным лицом – было так просто любить. Стоило лишь поддаться, сделать маленький шаг за черту. – Ты ведь понимаешь, – продолжает Леви, – почему я сделал то, что сделал? В Шиганшине. – Думаю, что понимаю. Леви хмурится, подтягивает к себе колени, обнимает их руками. – Ты действительно так сильно хотел умереть? Волна ударяет о берег. Эрвин выдыхает. Что тут ответишь? Он думает об Армине. Широко распахнутые горящие глаза, проницательный ум, доброта, не умаляющая твердости духа. Может быть, именно он смог бы вывести их из тупика. В нем была сила. В нем была воля к жизни. – Я надеялся, что ошибся,– продолжает Леви и кривит уголок рта. – Хотя тут не разберёшь, что хуже. А если бы ты совсем не хотел умирать? – он опускает голову и на минуту замолкает. – Если бы ты умер, я был бы сейчас… не знаю. Пустой оболочкой. Всё потеряло бы смысл. Я это понял, когда вытащил тебя из Колоссального. А в итоге пустой оболочкой стал ты, Эрвин. Ты не ешь, не спишь, ни с кем не разговариваешь, ты похож на гребаное приведение. Леви снова хмурится, на переносице – росчерк морщины. Ради чего он прошёл через кошмар в Шиганшине? Ради чего погибли наши товарищи? Чтобы ты лежал здесь и жалел себя, когда весь мир вот-вот пойдет войной на твой народ и ты – тот, на кого он возлагает свои надежды? – Ты прав, – Эрвин прикусывает изнутри нижнюю губу, – Я должен взять себя в руки. Сейчас не время быть размазней. – Эрвин! – голос Леви звучит неожиданно раздражённо, – ты думаешь, я завел этот разговор, потому что хочу, чтобы ты взял себя в руки? – Я тебя не понимаю, – сдается Эрвин. Леви цокает. – Ты меня жопой слушал? Я не упрекаю тебя. Я пытаюсь сказать, что ты мне дорог. – Он вдруг как будто вспоминает о ракушке, переводит на неё взгляд, вертит в руке. – Я беспокоюсь о тебе. Я понимаю тебя. Я хочу помочь. И если есть что-то, что я могу сделать... Что угодно. Я сделаю это. Челка, успевшая высохнуть, падает Леви на глаза. Он не трогает её. Он вообще не движется: как будто все силы потратил на слова. Эрвин тоже замер. – Я ожидал совсем другого, – честно отвечает он, заставляя себя выйти из оцепенения. – Я думал, что ты разочаровался во мне. Что ты меня презираешь. Удивительно, как легко произносить слова, которые так долго казались непроизносимыми. Секунду, две, тридцать – сколько? – Леви молчит, и Эрвин наблюдает едва заметные изменения в его лице: задумчивость, сомнение, изумление. Наконец капитан поднимает брови, выдыхает смешок и нарушает мучительное молчание: – Серьезно? Я? Тебя? Презираю? – он откидывает голову и удивленно смотрит в небо, словно в его голове только что сложился пазл. Эрвин моргает. Он не вполне понимает, что происходит внутри него: какая-то теснота, какое-то движение, словно его внутренности скручивают в узел. Леви роняет голову на плечо и повторяет: – Серьёзно? Эрвин только сейчас понимает, что не дышал. Он отпускает выдох – и вместе с ним что-то еще, что-то темное и холодное. – Это было бы естественно, – объясняет он, – после того, что ты увидел и узнал. – И что же такого я узнал? А, точно: Эрвин Смит – человек. У него все это время был личный мотив. Он героически сражался и привел нас к разгадке из-за своей мечты, а не из чистой любви к человечеству. Расходимся, командор больше не достоин нашего уважения. – Эрвин кривит губы в слабой усмешке. – Знаешь, чтобы разочаровать меня, тебе придется сделать что-нибудь посерьезнее. Скармливать детей титанам, не знаю там. – Не утрируй, это вовсе не пустяки. Я знаю, что ты был лучшего мнения обо мне. Я сам был о себе лучшего мнения. Мне удалось научиться так убедительно врать, что я даже самого себя дурачил. До поры до времени. – Да, ты действительно стал охренительным лжецом, если смог обмануть Эрвина Смита, – усмехается Леви и рассеянно смотрит на ракушку, – Я не считаю это пустяками. Я много думал об этом, еще с того открытия Ханджи после Рагако. Твое выражение лица тогда, – он морщит нос, – пиздец как выбило меня из колеи, ты знал? – Эрвин снова прикусывает губу, – но это были мои проблемы. В смысле, я сам был виноват в том, что слепил у себя в голове этот образ: непогрешимый Эрвин, идеальный Эрвин, он живет только своей великой целью, смотри, Леви, ты тоже так сможешь. Чушь. Конечно, ты никогда не был идеальным. Но монстром тоже не был. И не стал. И он протягивает ему ракушку. Эрвин не сразу осознает, что улыбается. Неужели он верит Леви настолько, что одно его слово способно принести ему покой? Почему это ощущается так, будто Леви вновь освобождает его? И делает это так просто, так естественно: как вытащить клинок из ножен, как откинуть челку с глаз, как дышать. Как прилив и отлив. Как тающий весной снег. Словно это его врожденный инстинкт. Люди думают, что самая удивительное в Леви – его сила. Нет. Его сердце – вот, что по-настоящему поражает. «Оставь свою мечту и умри». «Но монстром тоже не был. И не стал». И эта ракушка. Больше всего Эрвину хочется хотя бы на секунду стать человеком, заслуживающим такого друга. Он смотрит на Леви. Снова похудел: на щеках, некогда почти мальчишеских, обозначились скулы. – Знаешь, – вдруг говорит капитан, глядя через плечо, – это, блядь, почти обидно. Я думал, ты получил достаточно доказательств моей преданности, чтобы не ожидать, что я отвернусь от тебя по такой причине. Эрвин думал, что научился понимать Леви. Но что-то незнакомое мелькает в его глазах, и Эрвин, будто ребенок, еще не освоивший грамоту, не может прочитать этот взгляд. – Не доверяешь мне? – добавляет капитан, – всё еще? Привычное равнодушное выражение возвращается на лицо Леви так быстро, что Эрвин едва не сомневается в том, что этот странный взгляд ему не привиделся. Они много времени провели под палящим солнцем – возможно, от этого его сознание помутилось. – Разумеется, я тебе доверяю. Ты представить себе не можешь, насколько. – Ты человек. Ты грёбаный человек, Эрвин. Ты не перестаёшь быть им потому, что тебе пришлось идти на жертвы. И потому, что в тебе живёт здоровенный монстр, тоже не перестаёшь. Этому ты веришь? Леви падает на спину и закрывает глаза, словно устав объяснять очевидное. Эрвин понимает: это жест отчаяния. Они молчат какое-то время. Эрвин вдруг вспоминает о ракушке. Он подносит её к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Бледно-изумрудная поверхность рассечена тонкими рыжими полосами, внутри – яркие переливы перламутра. Он сжимает её в руке. – Леви, – наконец зовет Эрвин, и тот, казавшийся спящим, тут же открывает глаза и поворачивает к нему лицо. Эрвин протягивает руку и осторожно, почти невесомо касается его подбородка костяшками пальцев. Сухая обветренная кожа. Горячая. Почти прозрачная. Тонкая синяя вена у виска чуть вздулась. Это странно – касаться его вот так. Прикосновение ради прикосновения, простое проявление человеческой близости – и этот необъяснимый, почти благоговейный трепет, которым оно отзывается в груди. Леви здесь. Он здесь – без оговорок и условий, без необходимости что-то доказывать. Его плоть и кровь, его сердце и самая суть его существа – здесь. Потому что это его выбор и его желание. Потому что он видит в Эрвине что-то, чего он сам не способен разглядеть. Не дыша и не глядя Леви в глаза, Эрвин проводит пальцами по его щеке, по свежевыбритому виску, касается волос. Его лицо кажется удивительно хрупким. Эрвин пропускает вдох, когда Леви, помедлив несколько секунд, накрывает его руку своей и отводит её в сторону. Пропускает выдох, когда Леви осторожно чертит невидимую линию на его ладони: от большого пальца к мизинцу и затем – к центру. Его пальцы замирают здесь. – Исчез, – бормочет Леви, и Эрвин сразу понимает, что он имеет в виду: шрам, оставленный клинком Леви в тот день, когда погибли его друзья. – Можешь оставить новый, если он тебе очень нравился, – отвечает Эрвин, пытаясь улыбнуться. Леви прикладывает ладонь к его ладони, словно сравнивая их размер. Какая маленькая. Ведь он весь – маленький. Эрвин так привык к этому, что перестал замечать. Ладонь Леви кажется детской рядом с его собственной. Но его тело (взгляд скользит вниз) – жилы и мышцы, удивительный механизм, каждая деталь которого совершенна. Странное чувство закипает в Эрвине: ладонь Леви вдруг как будто становится горячее. Он хочет поцеловать её – там, где змеятся вены, где пульсирует кровь. Ощутить губами течение жизни внутри него, тепло его кожи. Глаза Леви чуть округляются, когда Эрвин медленно, словно боясь спугнуть, подносит его руку к губам. Здесь, на тыльной стороне, кожа удивительно мягкая, и он позволяет себе едва заметно скользнуть по ней, чтобы ощутить эту мягкость ещё раз. Вдох – соль, мускус, миндаль. Выдох – пальцы Леви чуть заметно подрагивают. Он тоже выдыхает: сдавленно, словно дозируя выходящий из лёгких воздух. Эрвин поднимает глаза и встречает – удивлённый? нет, завороженный – взгляд. Он берёт ладонь Леви в свою, прижимает её к щеке, закрывает глаза. Чувствует, как Леви осторожно придвигается ближе, как прижимается лбом к его лбу. Едва слышное дыхание Леви и шум океана сливаются в один ласкающий звук: вдох – волна накатывает на берег, выдох – волна отступает. Голоса чаек где-то вдалеке. Нырнуть в него, как в воду, раствориться в этой бездне, чтобы чудесная сила, наполняющая Леви, наполнила и его тоже. Он мог бы любить его. Может быть, уже любит. Что-то сжимает горло: боль? восторг? Вот оно. Есть точка, в которой страдание и радость, достигая предела, сливаются воедино. У них один источник. Закрывая сердце для одного, неизбежно теряешь второе. Но пустота – она всё равно будет зудеть и скрести там, где должно быть живое чувство. Такова человеческая природа. Человеческая природа. Вдох. – Всё нормально? – шепчет Леви. Эрвин выдыхает усмешку: нормально? – Всё идеально. – Хорошо, – бормочет Леви и гладит его щёку большим пальцем. – Хорошо.