Зверобой

Хосок молчит, сползая вниз на деревянный пол, опираясь о дрожащие ладони, пока по телу рассыпается сумасшедшей скоростью дрожь. Всхлипы гулко падают будто камнем в колодец, пытаясь заглушиться, когда горло неприятно жжёт. Юнги смотрит с жалостью в глазах, ему очень больно, и эту боль нельзя описать совсем, будто испытывает он такую жгучую и сильную впервые в своей нелепой, на его взгляд, жизни. Хриплые стоны заглушаются прерывистыми всхлипами , которые как не старайся изо всех своих никчёмных сил, не уходят. Как тут остановить такое, когда несправедливость преследует Хосока всю жизнь, а сейчас разбивает ещё сильнее, будто о камень руку со всей силы размазжил, не останавливаясь, и бьёт, бьёт, бьёт так сильно, что внутри сердце клокочет и разваливается, обливаясь кровью в тысячный раз за секунду. У Хосока красивые глаза, не сравнимые ни с чем во всём мире, Юнги уверен в этом. Ничего красивее он никогда не мог даже припомнить. Со слезами они напоминают цвет ползущей по стволу смолы, которая начинает застывать совсем недавно, пузырясь воздухом, также как и капли слёз неисчерпаемые во взгляде Хосока. Ему больно, он не поднимает головы, роняя капли на пол и случайно задевая руками небольшие мокрые лужицы. С тела стекают капли вперемешку с яркой алой краской, и Хосок хочет думать, что плачет кровью, потому что она так сильно бушует во всём теле, что из берегов, кажется, выходит, стреляя пульсацией в ушах, бежит по рукам и охватывает всё тело, не унимаясь, но почему-то на кончиках пальцев застывают словно кусочки льда, как будто он от Юнги заразится может мерзлотой. Теперь чем ближе час его свадьбы, сравнимой со смертью, тем медленнее бьётся сердце и не мудрено, что тело холодеть начинает. Вены неприятно вздуваются, когда истерика расползается по всему телу, не останавливаясь, и лишь сильнее застревает внутри, когда его тихо прижимает к себе Юнги. Он напевает себе что-то под нос, будто боится спугнуть Хосока как оленя на охоте. Только Хосока нельзя убить, но он, кажется, это делает. — Эту песню мне папа пел, когда я был маленьким, — Хосок рыдает ещё сильнее, потому что в голове пробегают невольно картинки того, каким Юнги наверняка был очаровательным ребёнком, точно сорванцом, и какого Юнги может родить и воспитать своего ребёнка. Без Хосока, — Я очень боялся всякой нечисти, меня запугал Минсон, что я от страха под лавку прятался, — Хосок плачет, сердце Юнги стучит в такт его всхлипам, — Но потом приходил папа и пел мне колыбельную. Потом рассказал мне про русалок – о самых чудесных созданиях, настолько красивых, что и в голове нельзя было вообразить, но не всё, что ярко блестит нужно хватать. В мыслях Мин путается, но попытки немного разобрать, разгрести и дать понять себе, что сейчас не время, сейчас забота поважнее в лице прекрасного, самого хрупкого человека в его жизни, которого холить и лелеять нужно, а не заставлять горько плакать. Непонятная ассоциация с русалкой воспылает внутри, сравнивая Хосока и представляя его в образе морской прекрасной, но нежити. Вот он и губит, топит Юнги, но заодно и себе воздух перекрывает. Юнги торопить Хосока совсем не хочет, он хочет подарить ему всю жизнь, может, не самую лучшую, но каждую звезду с неба из последних сил по его прихоти точно готовый достать. Встряхнуть за тонкие острые плечи и быстро побежать, куда глаза глядят, но главное подальше, подальше от реальности и отсюда, подальше от дома, в котором он живёт восемнадцать лет, подальше от родной семьи, дальше от неминуемо наступающего будущего. Вот Хосок хрипит, а вот немного дёргается всем телом, перебивая внутри приступ и болезненное покалывание по всему телу. Вот он уже медленнее трясётся и пытается дотянуться ближе к Юнги, протягивая руки и сгребая ближе к себе, жмёт так сильно к груди, что больно, а пот прилепляет их друг к другу. У него неприятно колет всё тело, а нос заложен от плача и слёз, но хочется почувствовать запах хотя бы в последний раз. Когда он сам для себя, пока он может и хочет подарить себя тому, кого действительно любит, но видно судьба не на его стороне. Он кричит, бьёт руками по спине Юнги, закатывает глаза и будто разваливается на части, понимая, что скоро он будет совсем не хозяином своей жизни. С Юнги хочется остаться навсегда и будто его через пару часов ждёт не свадьба брата, а отсечение головы, но это сравнимо с тем. Теперь Хосок будет как в клетке, смотря на мир вокруг, но не дотягиваясь сквозь промежутки меж стальных стержней до того, что хочется, до того, с кем он хочет поделиться последним куском хлеба и глотком воды. Ему хочется дышать рядом с Юнги. — Пожалуйста, не бросай меня, Юнги, — Чон яростно хватает его в объятья, понимая, что ничем не помогает и время до последней их минуты вместе безбожно подступает, также как и ком в его горле противно растёт. В глазах Хосока совсем небольшой блеск, а щёки и глаза опухли от слёз, но Юнги прижимается ближе, трётся носом о ключицы и щёки, целует последний раз, как обещает себе, в носик, разглаживая ткань на своих штанах; тянется к щекам, смахивая ресницы упавшие и тихо вздыхает, — Не бросай меня. Я не смогу так жить. — Никогда в жизни, Хосок. Я ни за что тебя не брошу, я всегда рядом. Видишь ты меня или нет, но я всегда буду с тобой. Всегда рядом, — Юнги пытается отступить, зная, что это самый правильный выход, но привязаться уже успел, нужно было раньше думать, нельзя было вообще встречать чудесную картинку прекрасного человека в реке, не нужно было идти за водой в тот день, — Но не так, как хотел бы. — Я тебя люблю, Юнги. Так сильно, — тяжёлый вдох перекрывает дыхание, заставляя закашляться и прижаться ближе к телу, смягчая дрожь. — Так сильно, Хосок, что живу благодаря тебе. Хосок не говорит больше ничего, просто кивает болванчиком, когда Юнги укладывает его на постель, в которой можно утонуть, смотрит так любовно, задевая лишь краем глаза, чтобы отпустить быстрее, потому что одного взгляда хватает, чтобы страдать самому, так ещё и Хосока тянуть за собой. Чон чувствует, что почти не дышит, не ощущает даже себя живым на пару минут. Помогает Юнги перевернуть себя на бок, чувствуя как уже прохладная вода стекает по его бёдрам и ногам. Юнги мягко касается тряпкой, боясь нарушить покой своими дрожащими руками и пытаясь сдержать слова мольбы, чтобы тот остался, остался с ним ещё хоть на чуточку дольше. Он вымачивает, а потом отжимает от лишней влаги тряпку в деревянном ведре и снова трёт медленно и нежно, а Хосок словно неподвижная совсем мёртвая тряпичная кукла с чертами живого человека; контраст алой краски выделяет бледное лицо, а пересохшие губы растрескались, но это не сильно заметно. Хосок прекрасен только потому что это он. Одевает, также туго затягивая ниточки и спускаясь по полу беленький подол, а накинутая на лицо фата скрывает чудесное лицо, будто размазывая очертания. Вот и всё, нужно представить, что это и не Хосок вовсе. Просто представить. Но голова больно тянется вперёд, прямо к губам напротив, чтобы снова ощутить, снова забыться, но нельзя. Мин собирается сидеть до последнего, пока не начнут все сваты и собравшийся народ долбить по окнам кулаками, выманивая наружу. Когда это происходит, Хосок еле держится на ногах, кусает губы до крови, потому что больно, ноги не держат совсем и косятся, толкая его вперёд упасть на колени; пальцы зарываются в шершавую ткань, придерживая излишки растрёпанной материи. Юнги очарован в который раз за эти пару часов его красотой, даже когда пушистых ресниц не видно, а разобрать можно лишь пятна, обозначающие глаза и рот. У Юнги колет сердце, когда возле порога собирается, наверное, весь народ со всех избушек, свистит, хохочет, кто-то улыбается, некоторые перешёптываются. Но всё меркнет перед тем, как к Хосоку, протягивая руку, лезет брат, сравнимо самому крючковатому дереву тянет свои дохлые пальцы и берёт, касается нежной кожи, заставляя Юнги вспыхнуть. Никто не замечает ничего подозрительного все гогочут, растворяя смех в гоготе толпы. Вокруг снуют разноцветные платки и шали, бегают дети. А Юнги не отпускает, держит так крепко, что хоть руку на отсечение отдаст, лишь бы быть так привязанным до конца. До конца оставаться верным себе и убеждениям своим. Хосок никак не реагирует, смотрит вверх на высокую фигуру будущего мужа и во рту пересыхает, отдавая всю воду слезам, которые вот-вот покатятся и хлопнут по деревянному крылечку. Юнги смотрит тяжело и без улыбки, чувствуя себя самым обделённым человеком, когда папа отталкивает его, вовлекая во всеобщую толпу, глядя на напряжённого Хосока, который опускает голову всё ниже и ниже, пряча престыжинные глаза. Свист и голос толпы тихо отдаляется от него, оставляя стоять позади, и лишь смотреть на удалённую белую, чистую фигуру, которая уносит с собой и сердце Юнги. Молодые прогуливаются по всем улицам, собирая восторженные крики и свист. С каждого двора собирается толпа, а после сменяется новыми людьми. Солнце неприятно печёт в голову, согревая макушку, вызывая пот по всему телу, который сверкает в полуденном свете. Хосок не видит Юнги и не знает, хорошо это или плохо? Он не разбирается и, кажется, не помнит, чтобы ходил здесь с Юнги. Конечно. Они с Мином пытались таиться и скрываться от любопытных глаз, забредая в лес, к дальней речке и в широченном поле, катаясь по земле в траве. Когда Хосок всё же поднимает взгляд, отрываясь от прилепленных к людям разноцветных тряпок, он тяжело вздыхает, отчего сердце ёкает: перед ним стоит огромная статуя, вытесанная из дерева, отливаемая противной тенью на землю. Он в ужасе пятится назад, но рука хватает больно. — Минсон, — тот, кажется, не слышит, хотя Хосок навряд ли думает, что смог бы услышать свой голос из-за болтовни, если бы в ушах не звенело от страха, — Я не могу! Минсон! — он дёргает за длинный рукав рубахи, боясь последствий, торопясь, — Это не моя религия. Я не могу. Минсон не обращает внимание, склоняя голову силой своей огромной ладонью вниз, надавливая на шею больно, отчего тихий всхлип метается от горла ко рту, растворяясь в гудении людских голосов. Всё происходит так медленно и тягуче для Чона, что в голове мелькают черти, а тошнота накатывает вверх, к горлу. Только время ускоряется, и наступает конец мучительного стыда перед богом, перед Юнги, перед слепыми людьми. И теперь это уже не Хосок, это безымянный человек без своей фамилии, без своей религии, без своей любви. Юнги не помнит, как добирается до дома, пока в голове бьёт тяжёлая боль, а желудок опустошается, ощущая горький вкус во рту. Смотрит на непокрытую голову Хосока, который смущённо опускает голову, кланяясь всем, кто подходит поздравлять, и совершенно не смотрит кому-то в глаза. У Хосока взгляд почти такой же как у Юнги, только Мин не стыдится, Мин хочет задушить всех и каждого, кто так легко прикасается, когда это было лишь его право. Теперь это будто сладкий сон. Гулянье проходит ближе к ночи, пока все успевают по несколько раз поводить хороводы, напиться изрядно, а потом расходятся, завывая по дороге домой. — Идём, — Юнги ловит около порога папа с красными щеками и как будто оживший, словно всё это время он жил не плохой жизнью, а был обязан это делать. Старший хватает его под руку, мыча себе под нос на пару с мелодией сверчков, приминая траву и хрустя ветками. Юнги в панике. Они идут в противоположную сторону от их дома, они уходят дальше от Хосока, который зябко вздрагивает и неуверенно входит в дом, когда за ним захлопывается дверь. Мин лупоглазо уставился назад, — Пошли, пошли, Юнги. Сегодня переночуем у твоего дяди. — Как? Там Хосок. Юнги чувствует себя маленьким ребёнком, глупым и совсем не понимающим жизнь. Будто его одного оставили в лесу. Ему страшно, как тревога ползёт по его рукам и ногам, прилипая ступнями к земле и удерживая будто приросшими корнями. Папа смеётся. — Знаю, поэтому и уходим. — Папа, прошу оставь меня, разреши вернуться домой, я не помешаю! — у парня чуть не текут слезы, но в душе внутри крутит и жалко подрагивает всё. Его главные страхи сбываются именно сегодня. — Чего удумал? Совсем с дуба рухнул? Идём, не на что там смотреть. Вот выйдешь замуж, тогда и будешь так волноваться. — Папа. Пожалуйста, — он тихо стонет, старший оглядывается по сторонам, благо никого нет. Юнги это не сильно волнует, он готов на колени упасть, — Он невинен, я хочу позаботиться о нём после, — глаза родителя мешают устрашаюший взгляд, коварный и совсем непонятный. Только потом доходит, что он умудрился ляпнуть папе, — Я не буду мешать, посижу на крыльце. — Никто не позаботится о нём лучше, чем его муж, не дури, — Юнги прячет щёки в руках, чувствуя как они горят от негодования. Дом со светлыми от свечей окнами скрывается за пригорком, — А твои слова проверим завтра. Я очень в этом надеюсь, Юнги. Ты не представляешь, что его ждёт, если это будет не так. Юнги сильнее дрожит, не переставая умолять его отпустить, даже когда виднеется дом на их сегодняшнюю ночёвку. Не перестаёт дрожать даже когда укладывается на лавку, накрытый заботливо дядиным покрывалом.

***

Мину не нужно заставлять себя долго просыпаться, потому что спит от силы два часа, не больше, сна не в одном глазу. На улице ещё остаётся ночная прохлада, когда он выходит из дома, кутаясь лишь в свою одежду и дрожа всем телом. Дом всё ближе и теперь это не то место, куда хочется вернуться, сейчас он боится своего дома. Юнги шмыгает через порог прямо в сенцы тихо, боясь скрипеть ветхим полом, пока не натыкается на тихое рыдание сквозь утреннюю тишину, и сердце разбивается всё сильнее. Хосок. Он сидит абсолютно голый на маленькой лавке около окна, прижимаясь всем телом ближе сам к себе, соединяя бёдра вместе и руки в замок на коленях; его ноги расцарапаны так, будто на него напала стая диких кошек, а лицо вздувается из-за опухоли от слёз. Юнги идёт медленно, словно боясь спугнуть, но на самом деле не зная даже, что он – единственный человек, которого тот не боится и ждёт так отчаянно, продолжая думать. Когда Юнги падает перед ним на колени, пугая неожиданностью, отчего тот отлетает чуть подальше, после по комнате разносится тревожный вдох. Он тихо нашёптывает что-то, что невозможно разобрать, словно тот в пьяном бреду и несёт небылицы. Прижаться к кому-то – это было действительно так нужно? Обнять именно Юнги, вот, чего правда хотелось. Обнять и больше никогда не отпускать от себя. — У вас было что-то ночью? И Юнги интересуется не из любопытства, не из чувства сострадания и не из ревности, которая на самом деле рвёт всю душу, не давая покоя, посылает картинки в голову, что попросту существовать не должны. С Хосоком нужно обращаться нежно, чтобы потом ловить сонную улыбку, собирая поцелуем, а не оставлять увечья по всему телу. Но Хосоку так стыдно, хотя непонятно из-за чего. Он прячет лицо в ладонях, пытаясь скрыться, заставляет себя так исчезнуть от самого нежеланного осуждения. Боясь этого со стороны самого последнего и нужного человека, который до сих пор рядом. Юнги сидит, выслушивая негромкий плач, иногда оборачиваясь и цепляясь краем глаза за помещение теплушки, в котором спит брат. — Прости меня. Прости меня. И слова жалят больно, кусают и опадают сравнимо с тонной снега на голову в знойный летний день, когда не ожидаешь совсем,но надеешься. Надежда Юнги быстро тает, потому что больно даже представить что-то в голове. — Всё хорошо. Всё хорошо, Хосок, — он позволяет себе наглость – поцеловать чужого мужчину, замужнего, на котором уже есть чьи-то права, отчего больно на сердце становится в сто раз сильнее, — Пожалуйста, ответь, я должен знать. Хосок делает лишь кивок, распадаясь по частям на большие и маленькие куски, потому что тянущиеся руки отпускают и разваливается ногами на пол, а руки безжизненно висят с тела, приклеенные будто не к тому человеку. — Он отметил меня, Юнги. Холод по сердцу крадётся незаметно, замораживая твёрдой крошкой льда, когда готовый услышать разум всё же улавливает неохотно слова. В его глазах печаль и страх, но Мин улыбается как сумасшедший, прижимаясь лицом к обнажённым коленям, восседая на холодном полу. У него нет права злиться. Хосок не его человек. Человек с потерянной фамилией плачет сильно и так горько, но не громко, что уши хочется заткнуть от боли, когда он отрывается и заходит в комнату, придерживая за собой нисподающую ткань занавески. Юнги вытаскивает непонятно откуда нож, и в голове ютится ненужная мысль, использовать его не по назначению, просто когда видит Хосока, пытавшегося стереть с лица гримасу ужаса и печали. Он режет, оказывается недостаточно глубоко, ладонь, потому что кровь падает медленно и совсем немного, прикусывает сильнее край своей рубашки, плача от боли, вонзаясь лезвием сильнее в руку, нагибается, чтобы схватить разбросанные по всей постели простыни, зажатые между телом, и обмазывает их кровью, продолжая давить из руки всё, что может забрать. — Тебе нужно одеться, придёт папа, расскажи ему как было, хорошо? — Хосок смотрит из-под ресниц, на которых как роса капля к капле собираются слёзы, не выдерживая напряжения всё же падают. — Хорошо, Юнги.

***

Обстановка стремительно накаляется в доме будто их бросили в топящуюся печку и закрыли там, продолжая выжимать из них здравый смысл. Хосок не чувствует себя как дома, хотя эта фраза неоднократно пролетала из уст его новоиспечённого папы, который во время церемонии души в нём не чаял, сейчас всё поменялось резко. Его не любят здесь, он пытается изо всех сил, выбивая последние крошки здравого смысла, когда ходит за водой, топит печь, готовит обед и ужин, прибирает в доме, но все слепы на это, им недостаточно, они лают, кричат и возмущаются сами в себе тихо, но по выражению лиц слишком заметно. Спасают от непонятного чувства одиночества в новой семье только встречи с Юнги. Они видятся за обедом, тогда сердце Хосока трепещет как в первый раз от осознания влюблённости, а потом ещё ужиная. Юнги просыпается раньше всех и уходит куда-то, знает только он сам, и боится показаться крайне вымученным после всей работы, которой грузит папа Хосока: подмети, протри, наколи, растопи, сходи. И каждый раз Юнги подметает, протирает, колет, растапливает и ходит куда нужно, делает всё, чтобы уменьшить нагрузку, а вечером валится с ног, не успевая подумать даже о тех беззаботных днях. Юнги не думает о замужестве, ему будет плохо в чужом доме, с новыми правилами, и какими бы хорошими людьми не казались все те ухажёры, без любимого человека ему там не место от слова совсем. На деле, как показывает время, не все на вид хорошие люди остаются такими навсегда. Они могут сесть на шею, наглеть и жёстко бить без кнута, заставляя отчаянно плакать. Хосок, тот самый человек, который дарит людям счастье, улыбки, всего себя, имел неосторожность напороться на такого человека. Юнги пробивается сквозь лесные обвисшие ветви, пробивая им двоим дорогу всё глубже в чащу, оборачиваясь иногда и будто не веря, что рука, которую держит, правда сейчас тепло согревает его холодную ладонь. Хосок медленно, но размеренно идёт за ним следом, обжигаясь противными уколами крапивы. Остаётся совсем немного пройти как они оказываются на большой поляне, закрытой от глаз густыми кронами деревьев словно специально вокруг посаженных. Юнги усаживается прямо на колени, притягивая к себе Хосока, чтобы тот улёгся на него. И дышать становится гораздо легче, а солнце кажется сильнее пробивается на них сверху сквозь листья. Они лежат и молчат, не намереваясь целоваться, просто смотрят на природу, держась пальцами вместе. — Юнги, — трава неудобно шуршит под телом, заставляя старшего вздрогнуть от медленного голоса. Он опускает голову так, что видны лишь подсвеченные тусклыми лучами волосы, спадающие на глаза, — Хочу тебя поцеловать. И всё, что Хосок хочет, Юнги расценивает как «нужно». Впрочем, без лукавства он желает об этом каждый день, каждый прожитый в пустую час. Воспоминания греют его душу, будто собирая тело воедино и вдыхая обратно жизнь. — Мне одиноко без тебя, — Хосок мрачнеет, когда говорит застрявшие в горле слова, обнимает сильнее, прижимаясь плотно, и дышит, дышит будто бежал сто вёрст без остановки, будто только сейчас ему дали волю надышаться полной грудью, освежая лёгкие, — Ты так мне нужен, — Хосок почти кричит в душе, потому что Юнги всегда рядом, он здесь: живёт с ним в одном доме за стенкой, ест такую же еду и сидит за общим столом. Но не хватает, так сильно не хватает, хотя слова в голове то и дело крутятся. Видишь ты меня или нет, но я всегда буду с тобой. Всегда рядом. — Хочу тебя. Мне никто больше не нужен. Юнги пытается забыть о только что пронёсшемся блеске в глазах, вздыхает полной грудью, оставляя на хрупком теле маленькие поцелуи, которые проще назвать одноразовыми прикосновениями. Снимает с себя рубашку и платок, накинутый сверху на плечи, расстилая на мягкой траве. Смотрит и не может оторваться, потому что Хосок выглядит как его самое беспощадное сновидение, как тот, к кому нельзя прикоснуться не должным образом. Он краснеет и щурится от нескольких лучей солнца, пока Юнги не нависает сверху, прямо над головой, упираясь в землю локтём одной руки, пока второй нежно разглаживает появившуюся складку меж бровей, засматривается на усыпанное веснушками лицо, которые бегают и там и здесь, непонятно откуда взявшись, но точно полученные в подарок от солнца. — Держи ноги так, — Мин осторожно прижимает к груди коленями ноги Хосока, поднимая подол его одежды вверх. Хосок чувствительный до предела, ему становится плохо от одних умеренных касаний, когда это Юнги. Он же старается не обращать внимание на жалкие, но такие запоминающиеся воспоминания о криках, о том как им владеет кто-то, кто не может должным образом позаботиться. Он вспоминает как Хосок стонет сильно, разбивая кулак о стену и цепляя занозу в него, как его голос дрожит, не роняя ни слова, а Юнги как подлый трус закрывает уши подушкой или выбегает на улицу, растворяя в разуме произошедшее, пока выворачивает желудок; приятный холодок освежает разум, но ночью он домой не возвращается, лишь плачет. А Хосок красивый, Хосок краснеет, когда Юнги касается его бёдер и нежно ведёт пальцами, остужая пылающую кожу, чтобы та вновь покрылась огнём через секунду. Касается мелкими поцелуями колен и лодыжек, ведёт носом, чтобы уловить странный, не его запах, стискивая зубы вместе, боясь разрыдаться. У него жмёт сердце от этого, пылает. Единственное, что Юнги может делать это мечтать. И он это делает, мечтает о красивых пальцах в своих волосах, о поцелуях всегда и везде, о неземной красоты человеке рядом с ним. Он говорит, говорит и говорит, но этого мало, его не слышат, он хочет быть услышанным. Простое присутствие окрашивает его каждый бессмысленный день, Юнги хочет сказать всем, чтобы все услышали и поверили. На его губах улыбка только от одного касания к нежной коже. Хосок мычит, сжимает ткань под собой, подбирая ближе к груди. У Юнги кружится голова и, наверное, чувствует себя пьяным, но эмоции ощущаются чётко и понятно, в полной красе. Хосок тянется вверх, сворачиваясь в ткани, чтобы соединить их губы вместе, безбожно мало, но это одурманивает разум. Юнги стонет только от того, что касается и имеет непонятно откуда взявшееся право делать всё, что захочет. Он крутит головой, чтобы только опуститься ниже, собирая языком капли пота, опуская голову влево и направо, опускает горячий рот, прошёптывая всё, что только может в кожу. Он целует, собирая недостающее за всё время внимание и бормочет уже громче. — Я люблю тебя, так сильно, Хосок. Мой драгоценный, — Юнги улыбается, не зная как передать словами нахлынувшие слишком сильные эмоции, просто целуя хосока везде, оставляя поцелуи на бёдрах, ключицах и усеевает живот мягкими прикосновениями, от которых у Хосока стон вырывается слишком громкий, — Хосок? — Я не могу, Юнги. Я так не могу, — он заваливается на бок, притягивая к себе колени, когда Юнги подрывается, укрывая его сверху своим же платком. — Что случилось? Я сделал что-то не так? — и Мин крутится вокруг, не зная как помочь от того, чем заставил плакать. Касается и целует плечи, уши и щёки, пытаясь выровнять дыхание. — Зачем ты любишь меня? — кричит Хосок, не в силах сдержать слёзы. Ему так больно, — Почему ты полюбил меня? Почему? Я так не достоин этого. — О чём ты говоришь? Конечно же ты достоин, достоин всего этого мира. Больше, чем этот мир. — Я предал тебя. Я ужасен, такой жалкий. Хосок стонет ещё раз, пока Юнги не усаживает его к себе на колени, прижимая лицом к плечу, пытаясь забрать всю боль долгой дрожи. Пытаясь остановить. — У меня будет ребёнок, — сжимая челюсть, шипит Хосок, крича сильнее так, что птицы срываются с ветвей, — Прости меня. Прости.

***

Проходят ещё четыре месяца, ровно половина от года, как с ними живёт Хосок. Этому не рады точно, понимает Хосок, когда старается изо всех сил: трёт чугунок, пытаясь сдержать слёзы, сидя на крыльце, пока Юнги ушёл за водой. Всё оборачивается так несправедливо и ему так жаль, что банальный страх смог загнать его в такое положение, когда только Юнги на его стороне, только он защищает. В его отсутствие всех собак спускают на Хосока: папа наругает ни за что, муж одарит обделённым и жалким взглядом, навешивая проблемы да побольше, пока Хосок мирно терпит, кивая головой и ожидая, когда сможет спокойно заснуть, пока за соседней стенкой прогибается кровать. Ему бесконечно стыдно за себя перед старшим. Эти двое кидают на него остервенелые взгляды, пока Юнги копошится в доме, поглядывая изредка на сидевшего Хосока в уголке. — Ты хоть что-то делать умеешь? Хоть чему-то тебя научили в твоём доме? — это идёт родитель с ведром молока, иногда расплёскивающегося по земле от полноты. Хосок не успевает раскрыть рта, как его сразу же затыкают, — Сидишь на шее, так ещё и по дому не помогаешь. Знал бы я раньше, за километр бы тебя к сыну не подпустил. И Хосок плачет, когда сзади хлопает дверь, пытается отвлечься, начищая до блеска посуду. Так хочется закричать, что ему тут живётся не лучше, как в аду, словно он и не человек вовсе, а безделушка, от которой можно избавиться быстро. Тихонько скрипит дверью, когда заканчивает, расставляет по полкам посуду и месит тесто, убирая с лица последнюю каплю пота. Он устаёт неимоверно в последнее время и чуть вздрагивает, когда сзади скрипит дверь, посылая небольшой топот. Хосок вытаскивает из печи свежий хлеб, отправляя туда ещё одну будущую буханку. За столом виснет тишина, после того, как Минсон рассказывает что-то про неурожай, когда отец спрашивает, про новые народы кочевников в их лесах. Тогда все утыкаются в свои тарелки, будто боясь проронить слово друг другу. Юнги отламывает кусок хлеба, вдыхая аромат, он словно дышит и пузырится внутри. Пахнет вкусно. — Очень вкусно, — улыбается тот, а Хосок краснеет просто потому что не кто-то оценил, а Юнги. Сам Юнги. — Хоть что-то он умеет, — тихо шипит родитель, перекидываясь взглядом со старшим сыном, отхлёбывая суп из общей чашки. — Папа, — шипит Юнги, сглатывая ком. Хосок сворачивается будто в клубок, ожидая всего, что только возможно от следующих действий. — А что? Что я такого сказал? И вообще ты мне не папкай, защитник. — Правда, — оторвался от еды брат, смотря с безразличием в лице, но горя глазами, — Что не так говорит отец? На нас спадёт благословение, если он чем-то поможет. — Это ему нужна помощь, ты, неблагодарный! — вскрикнул Юнги, поднимаясь со своего места, Хосок смотрел на дрожащую на столе ложку, — У него твой ребёнок, чёртово отродье! — У него? — сильная рука скользнула за шиворот рубашки мужа, чтобы потрясти из стороны в сторону шатающееся тело, — Откуда я знаю, что это мой ребёнок? Все говорят, даже не шепчутся, а стебут мне по глазам тем, что мой муж вечно куда-то уходит. Я не уверен. — Не смей его трогать, мудак! — Минсон, Юнги, прекратите, сейчас же! — на самого старшего никто не обращает внимание, цепляясь взглядами, пока старший брат не встал изо стола, подходя ближе и ближе к брату, — Остановитесь! — А то что, Юнги? Что ты мне сделаешь? Не лезь не в своё дело, найди себе мужика и не лезь. — Будешь собирать кости по переулку, если хоть пальцем его тронешь! И глаза у Юнги блестели или горели, Хосок сидел неподвижно, смотря перед собой. От развернувшейся картины становилось больно в груди, словно что-то жало. — Ты? Что ты мне сделаешь? — пощёчина с треском опустилась на лицо Юнги, которое от неожиданности отлетело чуть в сторону. Отец закричал сильно, прижав руку ко рту, — Я ударил даже не в половину силы. Я захочу, убью его, и никто мне ничего не сделает! — Давай, бей меня, брат! Ударил по одной щеке, лупи по второй, но его не трогай, имей каплю уважения к своему выбору и человеку, который тебе доверился, животное! — Всё из-за тебя! Из-за тебя! — громко залепетал отец, встав изо стола и громко гаркая в сторону Хосока, отчего тот вздрогнул и задрожал, — Из-за тебя!

***

В суете начинается нынешняя жизнь Юнги, потому что в этом доме Хосока никто держать не собирается, а уходить при таких условиях совсем не хочется, как минимум сейчас. Хосок плачет, боится показаться дома, напрягаясь сильно с каждым разом, чувствуя себя обузой и самым отвратительным человеком. Мин проводит с ним всё своё время: расчёсывает волосы длинными пальцами, шепчет о том, как его любит, очень тихо и секретно, растирает затёкшие ноги и шею, а потом, когда тот засыпает, уходит по своим делам, каких набирается за день немало, всем наплевать на них в этом доме, и живут они здесь только из-за того, что отцу стыдно будет перед людьми показаться, за то что собственного неродившегося внука выпроваживает из дома. Однажды Хосок ошпаривает словами Юнги, когда в очередной день сидят вместе и болтают о чём-то, попутно слушая природу. — Знаешь, я представляю, что это твой ребёнок. Мне так этого хочется, Юнги, — Мин ловит себя на мысли, что ему тоже хочется этого. Он хочет семью с Хосоком, может небольшую, пусть даже состоящую из них двоих, но самую уютную из всех, что может представить. И после этого, когда он понимает всю ситуацию, рутинная работа, что делилась на двоих, а то и троих, ложится на Юнги, он плачет, не выносит усталости в спине и плечах, от духоты кружится голова, мышцы ноют противно. В таком темпе проходят ещё два месяца. Забота ложится на Юнги, он худеет с каждым днём, сон морит его каждую секунду, но печальный взгляд цепляется за Хосока, который может только иногда подниматься с постели, держась за стены. Его живот круглый как шар раздут и, кажется, вот-вот потянет его вниз, когда он стоит. Тело подобно щепке, а глаза постоянно осунувшиеся не горят привычным блеском. Прошлого Хосока убили. Все проблемы отходят на второй план, когда поздно ночью Хосок будит всех своим криком: папу и Юнги, который около него и заснул от недомогания, брат ушёл ещё утром и так не вернулся, кочевники зарятся на длинные степи и пышные леса, у Юнги больно на душе и неспокойно. Хосок кричит, Юнги поднимается словно ошпаренный, ищет руками по постели тёплое тело, но натыкается на пустоту, младший сидит, опустив голову внизу и трепя край своей одежды пальцами. — Хосок, Хосок, что с тобой? Пожалуйста, скажи мне, — он держит крепко за руку, боясь отпустить, не думая сейчас о том, как второй сжимает его пальцы до хруста в суставах. — Мне так больно, Юнги. Так болит тело, ноет. Юнги жалобными глазами смотрит на отца, который стоит растрёпанный около них, о чём-то говорит с Хосоком, пока Юнги переваривает в голове все события и возможные последствия. Через десяток минут старший зовёт сына за собой, напоив чем-то Хосока, отчего тот болезненно сжимает в руке тряпку. — Не волнуйся, ещё рано, — Юнги кусает губу, стучит ногой по полу и нервно перебирает в руках невидимые вещи, — Юнги, — отец вкрадчиво спрашивает, отчего уже на душе противно, они не говорят уже больше двух месяцев, — Мне всё равно, что ты его любишь, — перекатывающиеся вещи в руке останавливаются, тело напротив дрожит, боясь пошевелиться, — От меня не спрячешься. Но и сыном я тебя больше звать не могу, уходите. — Папа, — Юнги сползает вниз, на пол, чуть ли не падая, упирается на колени, прикладываю голову к ногам отца, — Пожалуйста, не прогоняй, пока с Хосоком не станет всё в порядке. Я сделаю всё, всё, что захочешь, а потом мы уйдём, правда. Я умоляю тебя, папа! — слёзы тихо падают на холщёвую рубаху отца, который еле-еле дотрагивается до головы сына, уходя обратно в тёмную комнату, когда слышит измученный стон. Они не остаются надолго, потому что через три дня поджигают их селение. Дым противно щиплет глаза и лёгкие, когда Юнги, стуча зубами, будит Хосока, выводя на улицу в просторной и лёгкой сорочке совсем босиком. Глядит глазами в разные стороны, пытаясь привыкнуть к ночной темноте, боясь всего на свете, потому что слышит свист, топот копыт и ругань с криками. — Что происходит? Юнги, мои братья и мой папа. Юнги, там моя семья. Мне нужно к ним,— у Хосока пустые, но тревожные глаза, он не двигается, только жмёт руки ближе к себе, живот неприятно давит на тело. — Подожди здесь, я найду их. Я найду их честно. Юнги уже нет рядом, он бежит, спотыкаясь о холмик, вытирает серебряный пот, отливающий в огнях свечей из окон и огромного пламени по середине их деревни. У него в голове пустота и абсолютное непонимание. Ему нужно спрятать Хосока подальше отсюда, подальше отсюда. Через сто метров по счастливой случайности он отвязывает лошадь, которая жует траву, будто ничего не происходит. Было бы время, он бы обратился внимание на то, какая та тихая и красивая. Пламя полыхает близко, пока узелок развязывается, а из дома выходит совсем молодой парень, поднимая свист. Внутри неприятно давит, потому что, кажется, конец. — Это моя лошадь! — Я не отпущу! — Юнги смотрит грозно, чешет пальцами руки от нервов и скалится, — У меня муж с ребёнком! Я не отдам, — он изо всех сил пытается совладать с эмоциями, которые неприятно дёргают руки, в которых он держит свой нож. Вот и пригодился, — Убью, если не отпустишь! У Мина в глазах будто кровь полыхает, и в голове странная противная мысль о том, что он правда убьёт, не задумываясь даже на секунду, которая очень важна. — Давай, Хосок, садись, — Юнги приглаживает пушистые волосы, обводит красивое лицо взглядом, а потом и руками, чтобы слёзы смахнуть, — Главное не бойся, ты говорил, что умеешь обращаться с лошадьми. Пожалуйста, скачи в лес, хорошо? Чем дальше, тем лучше. — Юнги, — он тянется рукой к крепкой ладони, когда его подсаживает Юнги, — Ты не поедешь со мной? — в глазах испуг и печаль ютятся вместе, а голос до дрожи болезненный и страшный. — Поезжай по той тропе, где мы всегда ходили в лес, в обход, хорошо? Езжай, солнце, я люблю тебя. У Юнги мягкое выражение на лице улыбки и досады, но скрытая печаль преобладает лицо, не давая протолкнуться вперёд. Его трясёт, руки будто заклинило и не двигаются, а глаз дёргается. Потому что ему страшно. Ему так страшно за Хосока и за себя, что ноги врастают под землю, утаскивая вниз за собой. — Я не могу! Я не могу тебя бросить! Одного. Ты нужен мне, поехали вместе со мной, Юнги, пожалуйста. Юнги целует его руку, крепко прижимаясь к пальцам, одаривая последними поцелуями, зная, что медлить нельзя. Стирает с глаз слёзы, слыша как рыдает второй. — Береги себя, пожалуйста.

***

Проходит пара часов с тех пор, как он скачет по лесу, в конечном итоге забредая в чащу и не зная пути назад. Дороги назад нет и так. Он знает только конкретную часть леса и его ориентиры всегда были одни и те же деревья, где когда-то с Юнги они целовались. Хосок находит реку в конечном счёте, кутаясь теплее в свою одежду, но не сильно это помогает. Летняя ночь всё равно не слишком тёплая в начале июня. Лошадь, кажется, тоже недовольна тем, что вокруг почти нет травы, а только обломки разрушенных деревьев и потихоньку журчащая речка. Он засыпает в мыслях о том, что не знает зачем сейчас живёт и почему сейчас в безопасности. Ночь на удивление проходит приятно, пару раз даёт о себе знать мочевой пузырь, но болей сильных нет. Полностью просыпается даже не на рассвете, возможно, часа в четыре утра. Лошадь всё также недовольно вздыхает. — Как тебя зовут? — голос хриплый сравним с хрустом веток под ногами. Лошадь неприятно отмахивается гривой, — Я не нравлюсь тебе, — Хосок находит это ироничным, что даже животные его не долюбливают, что там говорить о людях. Каким бы он не был ярким, солнечным так происходит всегда в конечном счёте: все его бросают. Скользит мысль, находящаяся в неловком раздумии – почему его любит Юнги? Правда, за что? Проходит большая часть дня, прежде чем солнце начинает меркнуть, купаясь в последних закатных лучах, а Хосок ждёт. Голова неприятно ноет, а живот болит, есть хочется так сильно, что невозможно даже думать на такой голодный желудок. Он так и остаётся целый день сидеть в том положении, в котором и проснулся, засыпая также, правда ненадолго. Пробуждаясь от улавливания невольно шагов рядом, где-то позади себя. Голова заливается страхом, а под рукой даже ничего нет, кроме маленьких поломанных веточек. Ну всё, теперь это точно его конец. Так он умрёт? Он жадно глотает воздух ртом, думая о последних минутах и о том, как же глупо он умрет. Голова неприятно ломит, а руки дрожат, когда прямо перед ним кто-то падает, ударяясь по земле изо всех сил. Хосок дрожит. — Хосок, — хрипло произносит тот, а Юнги не поворачивает даже голову в сторону, потому что нет сил. У него отнимается всё тело от боли, — Как ты? — Юнги. — Я здесь. Я рядом, — еле плетёт тот языком, сжимая руку по влажной земле. Щупает вокруг себя и натыкается на дрожащие ноги, которые ползут вперёд, ближе к нему, — Хорошо. Вы меня дождались, — Мин трёт рукой большой живот, который натянут словно барабан, — Папа пришёл. — Юнги, это ты! Ты вернулся, Юнги! Спасибо, спасибо тебе, — Хосок склоняет голову так сильно, как только может, касается пальцами, целует лицо и руки, смазывая кожу слезами. — Потом, Хосок, потом. Я здесь, всё потом. Он, кажется, начинает проваливаться в сон, когда Хосок поднимается так быстро, как только может, чешет босыми ногами к реке, помогая себе набрать прохладную воду в рот ладонями. Присаживается на колени, чтобы приподнять голову, смотря на грязные волосы и небольшие рубцы на теле, обращая внимание даже на самые маленькие царапины. Прикасается губами, когда Юнги прикладывает немало усилий, чтобы открыть рот и поит его, сам ощущая жажду и насыщаясь лишь от того, что во рту уже просто есть вода. Они спят полностью выбитые из сил крепким сном. — Ты не даёшь мне поспать, — Юнги разлепляет глаза, не помня и не зная как оказался здесь, в глубине леса. На ухо журчит ручей, а рядом Хосок, он убеждается, дотягиваясь рукой до лежащий рядом руки, согреваясь от неё и успокаиваясь, — Проснулся, — с улыбкой отвечает Чон, наклоняясь, чтобы разглядеть поближе того, кто казался сном пару ночей назад, — Ребёнок пинает меня изнутри. — Кто-то унаследовал папин характер, — Мин шипит, боясь повернуться на бок. Его спина неприятно затекла, а тело будто оторвало от головы, но находит силы подняться, — Как ты себя чувствуешь? Сильно болит? — Разве не я должен спрашивать у тебя? Его глаза блестят, а улыбка смущённая и вот что называется Юнги красотой. — Я думал, что потерял тебя. Искал так долго, наконец-то нашёл. Мне пришлось искать твоих родных очень долго, но как только убедился, что они в безопасности, отправился к тебе, — Юнги жмётся к нему сильно, нюхает и касается, а Хосоку стыдно до невозможности. Почему от него всегда проблемы? Разве что-то бы случилось, не будь его на этом свете? — Чувствую, как ты коришь себя, и хочу сказать, что это делать не нужно. — Но это моя семья! Я! Я должен о ней беспокоиться, а не ты! Это я! — слёзы текут жгучим градом, и Чон не помнит, сколько пролил их за последнее время, — Ты должен был быть со своей семьёй, а не рисковать ради меня. — Ты моя семья! — твёрдо говорит, потрясывая младшего за острые плечи, — Только ты важен для меня. Ты любишь свою семью, она твоё всё, поэтому я был там. Послушай, я так злился на себя, что отпустил тебя одного, но всё хорошо. Главное, что вы в порядке. Очень волновался. Так проходит пара часов от того времени, как они проснулись, просто целуясь и обнимаясь, но всё не может быть так просто. — Хосок, — у того глаза полные счастья и он с удивлением смотри, — Послушай, у нас два варианта: либо я ухожу.. — Почему ты должен уйти? Я тебя не отпущу, — он пытается подняться, но зная, что это будет не так просто, хватает Юнги за руку крепко. — Либо ты делаешь то, что я говорю без колебаний. Хорошо? — Что я должен сделать? — это звучит как вызов, как плохая идея, на которую согласиться – единственное правильное решение. — Помоги мне лишиться запаха, — Хосок отползает назад, пятясь на руки, когда боль в животе сильная, но терпимая его пронзает, — Я не хочу подвергать тебя опасности. Твой запах тебя защищает, — и это единственный раз, когда Юнги благодарен брату за то, что тот отметил Хосока, — Я привлекаю внимание, мой запах тянет сюда хищников и других людей. — Нет. — Я не смогу бросить тебя, — с улыбкой говорит Юнги, и Хосок понимает, что за него уже всё решили давно, — Поэтому либо это делаешь ты, либо я, но ножом, — о ноже, который спасает Юнги не в первый раз уже можно слагать легенды, — Выбирай. — Нет, мы можем попытаться. Попытаться решить это как-то, — Хосок отчаянно кивает сам себе, но в чём он пытается убедить себя? — Хосок. Ближайшая деревня, к которой мы можем дойти, на дух мой запах не переносит, я поколотил не мало парней от туда, когда был чуть помладше. Нас там просто убьют, если узнают о нашей связи. — Но мы можем жить как братья, или дальние родственники. Должен быть выход, Юнги. — Я не буду больше прятаться, Хосок. Я люблю тебя, но тебе придётся выбрать. Юнги не снимает с лица дежурную улыбку, куда-то ковыляя, пока Хосоку мозолит глаза воткнутый в землю нож, что так колыхается ручкой туда-сюда. Он правда должен сделать выбор? Сколько раз он собирается причинять боль Юнги? Сколько раз он уже сделал это? Просто не сосчитать. Голова болит, и он лезет пальцами в волосы, больно оттягивая. Решение приходит само собой. Хосок усаживается на его колени, согнутыми ноги, припадает к шее туда, где ароматнее всего; прикладывается зубами к нежной части и слышит шумный вдох и дрожь по телу под ним, у Юнги текут слёзы. Бьющаяся вена неприятно опаляет язык, и Хосок чуть не шарахается на спину. Юнги успокаивает его. Это неправильно. Он не должен причинять боль тому, кого любит. Столько раз его защищал Юнги, а он продолжает втаптывать его в грязь. Боль неприятно ударяет Юнги по лицу и телу, и он кричит содрогая лес, прежде чем закусить кусок своего рукава меж зубов, превращая крик в мычание. Хосок плачет, не думая о том, что колючие солёные слёзы могут падать на открытую глубокую рану, сильнее заставляя болеть. Он кусает, вгрызается сильнее, пока не чувствует вкус крови на языке, от которого тошнит, и отходящий кусок мяса, что истекает кровью. Юнги стонет и, кажется, начинает терять сознание, прежде чем чувствует язык на открытой коже, на кровавом мясе. Хосок сплёвывает всю кровь и кусочек кожи, от вида которого его выворачивает. Юнги трясет от дрожи, когда Хосок со слезами на глазах перевязывает ему рану, затягивая сильнее. Проходит пара дней, как только они добирается до близлежащей деревни. Юнги на своих двух, ведя лошадь, а Хосок на ней, всё больше и больше прикладываясь к пушистой гриве и чувствуя усталость в спине и всём теле. На удивление рассказ о горящей деревне все уже знают и принимают их больше чем радушно. Они отнекиваются от того, что родственников там их и не было, мол приезжие, даже не обжились ещё толком и тут такое. Все, кто слышит ту историю, сочувственно кивают. Некоторые с уважением относятся к Юнги после рассказа о том, как ему выжгли на шее метку, от которой пришлось избавиться. Все понимают прекрасно, что запах у альф почти главное оружие. Хосок кивает на все слова своего теперь мужа, и это звучит так великолепно. Муж. Его Юнги.