На память

      Алехин не знал, что собирается сказать. Он не репетировал, не писал черновики, даже не думал — в его голове царила пустота, белая, без единой мысли, но сердце его колотилось, и он не мог его успокоить. Алехин даже не знал, зачем он собирается сделать это — он знал только, что сейчас он все испортит, разрушит собственными руками, окончательно, бесповоротно, а потом — ничего, может, только смерть сможет утешить его.       Так или иначе, Алехин знал, к чему это приведет. Он думал об этом ночами — а что, если? что будет? как Луганович посмотрит на него? что будет с ней? что будет с ним самим? сможет ли он когда-нибудь снова увидеть ее? сможет ли Луганович когда-нибудь снова посмотреть на Алехина так, как смотрит сейчас? Алехин думал об этом, и его разум пронзали все самые худшие мысли, какие только можно было думать. Но он больше не мог, ей-богу, не мог.       Он не мог более приходить к ним в дом, будто он не самое ужасное, отвратительное существо, он не мог больше оставлять под ногами лишь гнилой пол. Он не мог, не мог выносить этой доброй улыбки Лугановича, зная, что он ее не достоин, как не достоин уважения, не достоин доброты и жалости за то, что он сделал. Он не мог смотреть на Анну без чувства вины, не мог терпеть ее любящий, умильный взгляд, направленный на него, прямо на Алехина. Ему хотелось лишиться слуха, когда она смотрела на него так, и сладкий голос ее говорил: «Почему же вы не приехали в воскресенье? Мы ждали вас весь вечер!». Говорила она звонко, наигранно, но Алехин знал, что за этой веселостью скрывается тоска, бесконечная влюбленность, за этим «мы» скрывается отчаянное «я», за этим «весь вечер» скрывается «всю жизнь», и Алехину хотелось уйти, убежать и никогда больше их не видеть, никогда больше не причинять им боль.       Но уходить было поздно. Уходить нужно было еще тогда, когда Алехин увидел ее — прекрасную, невинную душу. Когда он увидел эту замечательную, счастливую семью, увидел их любовь. Но он остался, и теперь уже поздно — он все разрушил, и нет пути назад. Алехин не может больше молчать, он не имеет права молчать, просто не смеет — он думал об этом и готов уже ко всему, к чему угодно, лишь бы избавиться наконец от любых чувств и позволить себе прекратить эту ложь.       Дмитрий стоит прямо перед ним, со своей доброй улыбкой, и смотрит на него так, будто Алехин — это его спасение, будто одно его присутствие делает его счастливее, и Алехину не хотелось терять этот взгляд, господи, как же ему не хотелось, но у него больше не было сил терпеть этот взгляд, зная, что он его никогда не заслуживал, с того первого дня, когда у него не хватило совести попрощаться.       Алехин замер вдруг, и лицо его стало каменным, а губы едва шевелились: — Я люблю твою жену, — выскочило из его рта.       Луганович улыбнулся шире. — Да, она великолепна, не правда ли? — Сказал он мечтательно, теребя карандаш в своей руке. — Не представляешь, как я бесконечно рад, что женился на ней. — Нет. Нет, нет, нет. Я люблю ее, понимаешь?       Луганович нахмурился и перестал вертеть карандаш, однако лицо его было озадаченным, а не разочарованным, не наполняющимся яростью. — Нет, не понимаю.       Алехин беспомощно выдохнул, сжал руки в кулаки, разжал, зажмурился так сильно, как только можно, и вновь посмотрел на него — отчаянно, виновато, умоляюще. — Я влюблен в Анну. Я бы хотел жить с ней в одном доме, я бы хотел целовать ее руки, щеки, губы, я бы хотел иметь от нее детей, я бы хотел прожить с ней всю жизнь, я люблю ее до чертиков. Понимаешь? Теперь ты понимаешь?       Но лицо Лугановича сияло стеклянным блеском. А потом Алехин услышал треск карандаша. Лицо Дмитрия исказилось, и Алехин весь сжался, но стоял — он готов был выдержать все слова и удары, он жаждал их, как дождя в засуху. — Анна еще не знает об этом, — он соврал — они никогда не говорили, но, ей богу, Алехин мог поклясться, что Анна знала, знала и любила его в ответ, и она также знала, что он знал. — Я не хотел ничего портить, пожалуйста, поверь, я не хотел. Я любил каждое мгновенье, проведенное здесь. Я любил вашу заботу, я любил ту любовь, что вы оба подарили мне. Я ценю все это и всегда буду помнить. Но именно потому что я ценю все это, потому, что я ценю тебя, я и говорю это.       Лицо Дмитрия не менялось — он не смотрел на Алехина, он, казалось, никуда не смотрел — в пустоту, в пустоту мыслей Павла, в его разум. Луганович разбирал его по кусочкам, разбивал его сердце этим взглядом, но Алехин стоял и ждал, ждал и ждал момента, когда все то счастливое, что было в его жизни, исчезнет навсегда, и он сможет умереть, избавиться от все этих переполнявших его чувств.       Наконец Дмитрий встал — тяжело, будто после долгой работы, сгорбившись над столом, — он встал и приблизился к нему. Каждый шаг отдавался громом в ушах, и ноги его чувствовали каждый прогиб половицы, и это было невыносимо. — Говоришь, любишь ее? — Люблю. Но я ничего не прошу. Я не прошу тебя ни о чем, только отпусти и больше никогда не связывайся со мной. Никогда больше не приходи ко мне, не приглашай меня, не пиши мне, никогда, никогда, прошу, и тогда, если я больше никогда не увижу ее, тогда вы сможете жить спокойно, и я ничего не испорчу, — но он уже все испортил, и Анна знает это, и Павел знает, что она знает.       Алехин почувствовал твердую руку на плече, и вздрогнул. Его собственные руки дрожали, и он даже не пытался скрыть это. — Неужели ты думаешь, что так будет лучше? Скажи, неужели ты правда так думаешь? — и глаза Дмитрия приводили Алехина в ужас. Он не хотел смотреть в них, видеть в них незнакомое, чужое чувство, непривычное, но он смотрел, и видел в них почему-то только боль. — Да. Прошу, перестань, перестань так смотреть на меня, — и Алехин закрыл глаза, и чувствовал только тепло на своих плечах и пристальный взгляд, который не мог видеть, но он уже отпечатался у него на веках. — Ты сказал, что тебе жаль. Сказал, что можешь все испортить. Как ты можешь все испортить, Паша? Как ты, самый благородный, честный человек, которого я когда-либо знал, может что-либо испортить? Разве понимаешь ли ты, что говоришь? — Нет, это ты не понимаешь, — говорил он, и хотелось ему зажмуриться до кругов в глазах, хотелось задержать дыхание так, чтобы хоть на секунду уйти из этого мира, забыться, ничего не чувствовать, господи, как же ему хотелось ничего не чувствовать вовсе. — Да если бы я был таким честным, как ты говоришь, разве не ушел бы я с самого начал? Не говори, я сам скажу — нет, не остался бы. Я просто зацепился за ту крупицу заботы и любви, которых так давно не ощущал и которые вы оба дали мне, позволил себе насладиться ими и не заметил, как оказался в пучине, в зыбучих песках, которые затянули меня по горло. Только ты можешь вытащить меня — позволь мне забыть ее, позволь мне забыть тебя. Прости меня, господи, прости меня.       Он чувствовал, что плакал, и слезы стыда и вины щекотали ему щеки, но он не шевелился, не пытался утереть их — позволил им литься. Он не хотел прощения, но ему хотелось, чтобы Луганович знал, как ему жаль, чтобы он знал, как сильно он сожалеет, и мужские слезы могли бы хоть на крупицу убедить его в этом.       Алехин почувствовал тепло на своей щеке, почувствовал, как мягкие пальцы намочились его слезами, и он открыл глаза, хоть и не хотел. Дмитрий смотрел на него, и в этом взгляде было столько боли и любви, что Алехин не смел даже дернуться, и в голове его все еще была пустота. Она звенела, слепила, сияла, не пропускала ни одной мысли. — Тогда и ты прости меня, — и его губы столкнулись с губами Алехина. Они были мягкими, робкими, нежными, и руки его обвили лицо Алехина, поглаживали его недельную щетину, и он не мог закрыть глаза, хоть и невозможно было что-то увидеть. Он всхлипнул.       Луганович отстранился, и полные чувств глаза его исчезли за затылком. Он вернулся к своему столу, но не поворачивался, а Алехин все не мог пошевелиться. — Я сделаю то, о чем ты просишь. Я позволю тебе забыть ее, — он оперся руками о стол, будто стоять ему было тяжело, но голос его был ровным, стойким, словно он выносит приговор. — Но, прошу, не смей думать, что я когда-либо смогу забыть тебя.              Алехин ушел. Анна с детьми играла в саду, но он не сходил к ней попрощаться — он вышел из поместья, и слезы сохли у него на щеках.       В следующую неделю он получил три письма от Анны — ни одно не прочитал, два сжег, одно намочил и превратил в кашицу, — и ни одного от Лугановича. Еще через день он узнал, что семья Лугановича переезжает в столицу, и чувствовал себя еще несчастнее, чем когда-либо, но он не позволил себе прийти на вокзал, не позволил снова увидеть ее, увидеть их — он бил себя по щеках, царапал запястья, но не позволил, и в конце концов он почувствовал себя настолько опустошенным, что лег и проспал до следующего вечера.       Больше он не получал от них никаких известий, однако взгляд Дмитрия так и не стерся с его век, и иногда Алехин просыпался от ощущений его губ на своих. Это заставляло его хотеть умереть.