Мой вечный сентябрь

США, Штат Колорадо. 2010-01-24 — Ринат Ам… Амел… — человек надменно цокает, складывает документы воедино, отстукивая бумагой по поверхности стола, — Черт бы побрал иностранцев. — Рената Амельрих, сэр.       Руки, сжатые на коленях, слегка потеют, среди сумбура неясной тревоги находят единственную льняную ткань рубашки и щедро утопают в ней. Мужчина исподлобья глядит на лицо обреченного, умостив жалкие листы перед собой. Часы продолжают отстукивать минуты в маленьком темном кабинете.       В помещении стоит духота: лицо покрывает испарина. Милость, если оно не покраснело, хотя жар говорил обратное. Ворох документов в беспорядке давил сверху, как лавина. Узкое пространство угрожало захлопнуться, как медвежий капкан, не оставив возможности выбраться, сбежать. — Верно, именно это я и хотел сказать. — невзначай бросают тонкие кривые губы начальника, когда он отвлекается на экран монитора. — Ваши заслуги стоят внимания. Лучший студент на курсе психиатрии, высокий результат экзаменов в медицинском колледже, и прочая хрень, что выставляет Вас в лучшем свете. Но что же привело вас сюда, Рената?       То, как имя прокаталось на языке, прошлось табуном игл по ее спине. Вошедшая сюда три минуты назад поправила осанку, хоть это и казалось чем-то болезненным. Нельзя было не сдержать умоляющего вздоха. — Работа. — кратко повествует она, приторно-нежно улыбаясь. Выходит криво, у нее никогда не выходило. — И счета.       Война за внимание. Ей приходится смотреть в чужое лицо, надеясь захватить его интерес, но все тщетно. Пустышка на мониторе увлекала работодателя куда больше, чем ее попытки показать себя хорошим сотрудником. — Работа, huh? Вы знаете, здесь довольно… тяжело для прекрасного пола. Не считайте меня сексистом, но для нас очень важна безопасность сотрудников, будет неправильно пустить вас в табун с дикой стаей волков. — голубые глаза вскользь проходят по ее стану, возвращаясь на экран. — У нас здесь все очень строго, вы в курсе?       В любом случае, ей нечего терять. — Мне известно, что в ваших рядах есть медсестры, хоть их очень мало. Мне нетрудно найти общий язык, мистер Блэр. — Рената перестает глядеть перед собой. — И мне очень нужна эта работа. — Почему же? — он теряет спесь строгого начальника. Амельрих не уверена, стоит ли ей преждевременно давать себе вдохнуть. — Приходится сводить концы с концами, когда дом ломится от детей, а единственный опекун — больная алкоголизмом мать. И, несмотря на портфолио, люди боятся некого декрета, куда я могу уйти. — с десятым отказом в работе стыд за предысторию ушел на второй план. Ей нужны были эти деньги, это место, где она могла с уверенностью сказать, что братья и сестры больше не голодают. — Тогда как вы можете быть уверены, что не станете обременять нас неожиданной беременностью? — Аборт.       Джереми, как указывала табличка на дубовом столе, хмыкнул. Его большая ладонь потянулась к острому лицу: он оценивающе взглянул на отчаянное выражение Амельрих, складывая все стороны в одну. Довольно радикальное решение, но в их компании логически точное. — Если вы согласны на такой метод, мы горазды предоставить вам средства на его исполнение. Не поймите неправильно, с вашей… историей, мы не сомневаемся в вашем выборе повременить с заведением собственной семьи, но никто не защищен от нежелательных половых актов.       Рената сузила глаза. Что-то внутри щелкнуло, как механизм, предостерегающе зашевелилось в груди. Ей показалось, или его тон стал слишком снисходительным?       Блэр встал, распределяя шаги слишком медленно и точно, как по подиуму. Изначальная его позиция могла смениться за одно движение тела, но Амельрих приходилось смотреть только вперед: было бы верхом стыда показать свой дискомфорт от этого незатейливого манипулятивного танца. — Я уверен: вы встречались с такими случаями. Пациенты далеко не падшие ангелы, а в нашем случае — дьяволы во плоти. Наша помощь, несомненно, поможет им вернуться на землю, но любая цель — это жертвы. — Я поняла вас, сэр. — Рената сжимает ладони в кулаки. Знает все риски, но этот монолог, несомненно, заставил что-то внутри похолодеть. Джереми оказался в зоне видимости: она лбом чувствовала его ухмылку. — Меня это не остановит.       Теперь все зависело от ответа напыщенного мужчины в строгом костюме и расстегнутой для свободы действий рубашке. В его кабинете, она давала руку на отсечение, он чувствовал себя хозяином, где иерархия душила, как пламя. Пламя ее сожалений и животного страха, но сочтем неважными все метафоры. Дело далеко не в строгости, скорее, во вседозволенности.       Шелест бумаги. Сухие руки складывают перед ней листы с пометками, и Рената глядит в пустоту, дожидаясь объяснений. — Внимательно прочтите и скажите, действительно ли вы готовы у нас работать.       Амельрих с комом в горле пробегает глазами по тексту, как перед бланком экзаменационного листа, щурясь и боясь сбиться с предложения. Буквы плывут, как веретено, стараясь удрать от общей картины. Все это — конфиденциальность, правила распорядка и ультиматум, который ей нельзя нарушить. Ей боязно даже в мыслях произносить сумму, которую она рискует задолжать в случае попытки уволиться раньше назначенного срока или слить данные. Несбыточное.       Но зарплата за все труды, как сыр в мышеловке, приличная. Она легко слизывает сухость с губ, хватая ручку. Ее чистая аккуратная подпись остается в углу каждого бланка.       Все это — ради семьи. — Мне по нраву ваш настрой.