Слуга науки

Солнце грело бессовестно, и Василю казалось, что под клетчатым пиджаком он тает, как пломбир. И, как пломбир, теряет твердое агрегатное состояние, удерживаясь на стуле лишь силой воли. Окна были распахнуты настежь, но людей в актовый зал набилось столько, что даже снеси стену – не проветришь. Потная и лоснящаяся профессура кудахтала и жестикулировала, как куры, распуганные лисой в птичнике. Хор предынфарктных сердечек отстукивал торжественный ритм. Еще бы – не каждый день назначают нового ректора, да еще и пришлого, ни с кем не пившего и детей не женившего. Предсказывали большие кадровые перестановки, мол, новая метла заметет по-новому и даст под зад лежалому библиотечному сброду, недостаточно высоко несущему красное знамя. Василь уже ничего не боялся после того, как его диссертацию снова зарубили на предзащите. В четвертый раз. Гвалт академических чаек разом утих, когда объявили ректора. Он возвысился над президиумом – высокий, статный, седовласый, с улыбкой киноактера и едким прищуром человека, чьими связями можно обернуть земной шар дважды по кругу. – Юрий Иванович Чуйко! – Представила его надрывным тоном проректор. Чуйко изящно кивнул, склонился к микрофону и начал говорить. Говорил он красиво, четко, чисто. Еще бы – последние десять лет служил каким-то профессором в МГУ. Москалей и примоскалившихся земляков в их университете молчаливо не любили. Видать, потому Чуйко и поставили, чтоб усмирил зажравшиеся национальные настроения на местах. По специальности Чуйко был экономистом, но докторскую защищал по истории советско-американских торговых отношений, поэтому историку Василю приходился в некотором смысле коллегой. Их декан уже вовсю так считал и нетерпеливо потирал руки, ожидая для исторического факультета известные привилегии. Василь на привилегии не рассчитывал – не потому, что в лояльность Чуйко историкам не верил, а потому что ему, Василю, их не полагалось. Даже чертову научную степень и то выбить не мог, а ведь уже пятый раз переписывал. Тема у него, видите ли, была не проработана – а на самом деле просто не подходила. Новый назначенец производил впечатление делового человека, а это значило, что линией партии из цеховой солидарности не поступится, а значит, и покращення для застрявшего в аспирантских штанишках Голобородько не предвидится. Поговаривали, что Чуйко однажды летал приглашенным лектором не куда-нибудь, а в Штаты. Видимо, нахватался там буржуазных привычек, потому что на знакомую Василю заплывшую регалиями профессуру не походил. Стройный, подтянутый, волосы пусть и седые, но все на месте, да и костюм сидит так, будто сшит по мерке – Василь не удивился бы, если так и было. Про линию партии и светлое будущее он, однако, пел аккуратно: не смотреть – так и не заметишь, что целых полгода провел в солнечной Калифорнии. Василь и слово-то это – Калифорния – знал больше в контексте американской колонизации, чем как реальное место на карте. Говорили, солнце там жарит круглый год, капиталисты ходят в трусах по пляжу, а нищее чернокожее население моет за ними посуду и отгоняет бездомных от их не по-людски роскошных машин. В сознании Василя такие слухи не умещались. Ему, представителю низшей преподавательской касты, больше всего болело за пускающий ядовитые споры капитализм на местах, стыдливо прикрытый пылающими ленинскими значками. Чуйко закончил, и зал зааплодировал. Василь понял, что не запомнил из речи ничего кроме угроз о пересмотре кадрового состава. О подобном его, конечно, предупреждали – никто не взял труда уведомить лично, не той птицей он был, неважной, но коридорный шепот был доходчивее околичностей кафедральных бесед. Когда лет пятнадцать назад Василь, еще юный самоотверженный комсомолец, решил положить жизнь на изучение истории родной страны, ему прочили светлое будущее. Староста, краснодипломник, секретарь комсомольской ячейки, молодой муж и отец, внук выдающегося профессора, он был идеальным кандидатом куда угодно. Еще и тема диплома у него была настоящая, советская – про развертывание партийного аппарата в послереволюционной Украине, с необходимыми дифирамбами всем причастным и особенно коммунистическому строю, в который Василь тогда свято и беззаветно верил. Но на беду какой-то черт в личине научного руководителя дернул его связаться с хлебозаготовительной кампанией тридцатых годов – ничто, мол, так не описывает доблесть советского человека, как признание его заслуг в победе над несправедливым распределением благ. Василь усердно, с комсомольским огнем в глазах, вгрызся в тему, прочившую ему кандидата в двадцать пять. В любом крупном университете мира его дотошность и любопытство сделали бы из него звезду. Но в Союзе, где пылкость и правдоискательство были качествами несовместимыми, это вывело Василя на кривую дорожку. Ему попались источники по советским меркам настолько сомнительные, что их не то что в диссертацию – в домашнюю библиотеку включать опасно. Природа наградила Василя крепчавшим с возрастом умением чувствовать ложь. После чтения партийной трактовки событий эта ложь застывала дифтерийными пленками в горле, перекрывая кислород, и страшно хотелось откашляться. Как любила говорить Ольга во время развода – нет бы, как другие мужья, пил и гулял, так этот оригинал решил государственный строй дискредитировать. Она не могла написать в официальном бланке, что причиной развода стал Голодомор – в лексиконе юной советской женщины даже слова-то такого не было. Поэтому написала просто – муж пьет. Репутация пьющего закрепилась за Василем надежно и даже в каком-то смысле его оберегала. Что взять с человека в синьке? Он в диссертации любой бред напишет. А ведь Василь почти не пил – так, рюмочку по случаю. И ту сердобольные тетушки с кафедры отнимали, а не то как в запой уйдет, кто первокурсников нянчить будет? После второго завала на предзащите руководитель от него отказался – по своей инициативе или надоумил кто, Василь так и не понял. Его взяла старенькая Нина Егоровна, закадычная приятельница голобородьковской бабушки-профессорши. Нина Егоровна стоически терпела его правдоискательские выкрутасы, но раз в семестр со вздохом предлагала сменить тему. Василь не сдавался – уперся в хлебозаготовительную кампанию, и именно в таком виде, черном, неприглядном. Как говорилось, вломился в амбицию. Держали его на кафедре до сих пор только из уважения к памяти бабушки. Она, дескать, была великой женщиной, а внук-алкаш – что же, пропасть теперь ему? И вот теперь над Василем, и без того жалким, как шатающийся зуб, навис меч кадровых перестановок. Коли погонит Чуйко всех «ненадежных элементов» – Голобородько полетит первым, расправив птенячьи крылышки. Не то чтобы Василя это очень пугало. Внутренне он уже давно сдался, понимая, что защититься ему не дадут – уже ни с какой темой, не после пятнадцати лет вялотекущей подрывной деятельности. Но сдаться и написать красивую славящую партию ложь он не мог – совесть не позволяла. Совесть да наивная любовь студентов – вот и все, что у него было. А теперь останется только совесть. По косым взглядам на кафедре он сразу понял, что в списке. Еще не понял, в каком, но точно в списке. Может быть – сразу на вылет. А может – на долгую вразумляющую беседу, в зависимости от методов, которые предпочтет Чуйко. В любом случае, до финальной развязки оставались считанные дни. Поэтому Василь не удивился, когда в начале следующей недели взволнованная лаборантка, поправляя сползающие очки, объявила, что к двум часам дня ему следует явиться к ректору. Так сказать, на ковер. Ковер в ректорском кабинете, по слухам, был очень жестким.