Великие победы и трагедии

— Друзья мои, какой прекрасный вечер! Какой всё-таки прекрасный вечер! — Так Розенберг во всеуслышанье, жеманным голосом рецензирует итоги своей собственной организации. Все присутствующие в салоне соглашаются с графом-директором подобающими ремарками. Кроме того, о согласии гостей Розенберга говорят и поблёскивающие повсюду, полностью удовлетворённые улыбки, а также особенно самодовольно-благодушные выражения на породистых лицах. Только одна фигура не соглашается с восхитительностью вечера всем своим видом, досадно выделяясь на фоне всех остальных: высокая и худая, во всём чёрном, включая парик. Лоренцо да Понте стоит у входа в салон, скрестив руки на груди, и осматривается вокруг с брезгливой миной на длинном лице. Придворный поэт заломил недовольную складку между бровей и другую, ещё более недовольную, — у рта. Как это типично! Но Розенберга не задевает его жалкое фрондёрство. Персона Да Понте не имеет практически никакого влияния на мнение окружающих. И даже сейчас он стоит один, как изгой. Так что, шествуя мимо него, Розенберг без какой-либо нужды, холодно обращается к нему как к слуге низкого ранга: — Дайте пройти, — и даже не удостаивает Да Понте взглядом. Прогулка по залам его огромного палаццо убеждает графа-директора, что вечер представляет собой шедевр светского гостеприимства. Как ожившие герои наилучших картин, австрийские и прочие аристократы величаво прохаживаются по излучающим торжественность помещениям; вольготно располагаются на мягкой мебели; или прислоняются к стенам с роскошными панелями, чтобы выгодно показать себя и свои сложные и дорогие наряды. Распространяя вокруг себя запахи духов, «друзья» Розенберга раздают и принимают ухаживания, делают символические глотки из хрустальных бокалов, гуляют под ручку и обмахиваются расшитыми платочками и веерами с перьями экзотических птиц. Тут и там раздаются манерные смешки. Каждое действие сопровождают изящные, заученные жесты и ужимки, как в балете, как в театре: поклоны, реверансы, но даже и повороты головы, даже кивки и вздохи, и приподнятия бровей, и пожимания плечами и взмахи запястьем. Созерцая это проживание образов, граф-директор зубасто ухмыляется сам себе. Ему так близка изысканная неестественность этой самоподачи, её сценичность. Вот ради чего стоит жить, к чему стоит стремиться! В разговорах же происходит всё, чему положено происходить: немножко ссор, немножко интриг, много кокетства и щепотка цитат на французском из того, что сейчас в моде. То и дело кого-то называют «несчастными» и «бедняжками» с лишённым сострадания снисхождением или благовоспитанной насмешкой. — …Из-за ухаживаний польского князя возраст не мешает ей считать себя Венерой. — От Венеры у неё только кольца. — …Что парижский вкус? — С каждым днём портится всё больше. — Но вы заказали то платье, которое хотели себе? — Bien sûr! — …Я сказал ему, что если у него есть настолько лишние средства, пусть передаст их мне. В лотерею выигрывают только её учредители, это всем известно! Разумеется, Розенберг не молчит, а тоже вносит свой вклад в обсуждения то тут, то там. Он в совершенстве умеет говорить, не прерываясь, и одновременно слышать всё, что говорят вокруг него. Как и полагается в по-настоящему сытой жизни, большинство разговоров посвящены банальностям, вроде того, как кого-то пригласили на охоту или на обед, что там подавали и кто выпил лишнего. Но мелькают и сплетни, которые заслуживают запоминания. Про инвестиции и карточные долги, про предполагаемые болезни и внебрачные связи, про возможные беременности, прикрываемые «заграничными каникулами», про то, кто приближается к наследству и что там пишут полезного из-за рубежа. Помимо разговоров салоны наполняет приятная музыка-развлечение. Например, в том основном, в который Розенберг возвращается после своей прогулки, живенько и несложно играет духовой квартет. Музыка никуда не стремится и нравится сама себе, звуча именно так, как положено звучать увеселительной музыке. В ней нет ничего отвлекающего от светского щебета, ничего занимающего ум или чувства. Только комфортно приподнятое настроение. Да, именно комфортно приподнятое! Но череда миленьких, маленьких, несущественных мелодий, не слишком разнящихся между собой, заканчивается. А после перерыва на короткий отдых, музыканты играют другое. И вдруг всё вокруг меняется, с первых же нот, как будто начинается совсем другой номер в постановке — или не номер вовсе. Разговоры начинают прерываться. Светские фигуры сбрасывают свою неестественность и становятся просто людьми, чьи лица освещаются особым внутренним светом. Все присутствующие смотрят вокруг с настоящими, живыми эмоциями. Некоторые женщины игриво пританцовывают на месте, придерживая края платьев; некоторые мужчины мурлычут мелодию себе под нос, покачивая руками. Граф-директор императорского театра и сам на какие-то мгновения забывается: прикрывает глаза и улыбается. Слушает. Новая музыка лёгкая, сильная, свободная. Она устремляется туда, где нет правил, и отзывается необъяснимой радостью в сердце. А это значит… Розенберг осознаёт, что вдруг перестал быть хозяином в своём же доме. И повелительно выбрасывает руку перед собой. — Пшшшш! Нет. Нет, нет, нет, нет, — запрещает граф-директор, устремляясь к музыкантам. — Остановите это. Играйте что-нибудь другое! Квартет подчиняется, возвращаясь к обычным дивертименти, и почти что возвращая гостей вечера в прежнее состояние. Но для себя Розенберг уже усвоил, что Моцарт — как дурная примета. И убеждение графа-директора оправдывает себя буквально через пару минут. — Забудьте про «Трубочиста»! Обычно расслабленный голос капелльмайстера Сальери почти не узнать в этом низком рыке. Но всё же это именно он раздаётся в зале, обращая на себя внимание сразу всех. И именно Антонио Сальери поднимается из-за стола, грохотнув мебелью. Но потеря самообладания сиюминутна, и он удаляется из салона уже в свойственной ему, спокойной манере, с прямой спиной, как если бы никто не имел основания следить за его уходом. Розенберг не сразу устремляется за ним. Во-первых, это было бы весьма заметно. Во-вторых, его слишком пронимает прорезавшаяся, весьма пленительная… необузданность его друга. И всё же, через пару минут граф-директор уже решительно следует за Сальери. Он замечает, что хочет — в качестве самоободрения — напеть себе под нос дурацкую моцартовскую музыку. Тьфу! За что же она так приятна, что её хочется продолжать и продолжать! — Imbecile. Розенберг не успел увидеть, куда подался капелльмайстер итальянской оперы. Но он знает, какие уединённые места в палаццо известны Сальери и могли бы привлечь его в сложившейся ситуации. Розенберг даже уже проверял их сегодня во время своей прогулки, потому что, как всегда, высматривал его, а не найдя Сальери, решил, что тот отлучился по нужде и скоро появится в одном из салонов. Граф-директор находит своего любимого композитора в пурпурном кабинете, в кресле и весьма развязной для него позе с заброшенной на спинку рукой. Розенберг накинулся бы на любого другого за устроенную перед гостями сцену. Но сейчас зовёт Сальери тоном заискивания: — Сальери, друг мой. Куда это вы пропали? Я как раз хотел велеть сыграть что-нибудь из ваших сочинений. Сальери невыразительно смотрит на него со своего места и чуть качает головой. Тогда граф-директор замечает в его свешивающейся с подлокотника руке бутылку. Тон Розенберга сразу же становится серьёзным и взволнованным: — Бог мой, Сальери! Кто дал вам это? Раз Сальери решил выпить, значит, стряслось что-то страшное. И «Трубочист», видимо, был совершенно непричём. Сальери хмыкает, бледно отвечая очевидное: — Ваш слуга. — Покажете мне потом этого кретина! Графу-директору совершенно не нравится, что Сальери не пытается оправиться и принять более строгое положение в его присутствии. Сперва он принял это за доверие, но дело скорее в общей угнетённости его друга. Розенберг подходит к Сальери и пытается отобрать у него бутылку. Но тот видит его намерение заранее и успевает отнять руку и завести её назад. — Розенберг. Сколько раз мне вам говорить, что вы не моя нянька. Розенберг дует губы и крепче берётся за трость. Он отвечает быстро, с напряжением в голосе, почти переходящим в ожесточение: — Вот именно, Сальери, я ваш друг! Возможно, единственный друг! И я тоже не знаю, сколько раз должен повторять вам, что вы можете всецело положиться на меня. Граф-директор оскорблён тем, что его заботу не оценили. Он решает смертно обидеться и что-нибудь сломать или кого-нибудь отколошматить, если Сальери закроется от него дальше. И всё же он делает над собой усилие и спрашивает ровнее и спокойнее прежнего: — Так вы скажете мне, что сейчас произошло, или я пойду? Сальери не отвечает сразу. Он цокает языком. Тяжко вздыхает. И после следующих его слов становится ясно, что фраза про единственного друга должна были его задеть. — Да Понте разорвал нашу договорённость на совместную оперу, — произносит он сквозь зубы. Розенберг бормочет себе под нос, что всё-таки надо было отдавить Да Понте ногу тростью. А потом заносчиво восклицает: — Я могу заказать вам десяток таких как он из Италии! Графу-директору всегда не нравилось, что Сальери интересует мнение и сотрудничество с Да Понте. А если бы он не знал точно, что придворный поэт и десяти секунд не может провести, чтобы не заинтересоваться первой попавшейся под руку женщиной, то из ревности всерьёз занялся бы его остракизмом. — Вы не понимаете, Розенберг, — негромко, с раздражением выговаривает Сальери, чуть склоняясь вперёд в кресле. — Да Понте ушёл к Моцарту. Пауза. Сальери сглатывает и невидяще смотрит перед собой, а затем выдыхает: — А вместе… они создадут шедевр. Розенберг никогда прежде не видел друга в такой растерянности и обречённости. Он нервно стучит пальцами по набалдашнику трости, думая, что ответить на это предсказание. Но новость, конечно, весьма скверная. — Мне сообщали, что у Моцарта сейчас сплошь выступления и заказы. Куда уж тут писать оперу. — Послушайте меня внимательно. — Розенберг водружает пенсне на нос, сигнализируя, что полностью вовлечён. Тогда Сальери объясняет дальше, не глядя на него и отчасти будто разговаривая сам с собой: — Штефани написал, возможно, худшее либретто из всех, что было когда-либо предложены оперному композитору. И Моцарт всё равно создал лучшую оперу за много лет. Он превратил мусор в волшебство. «Честь — его собственность», «Его грациозная макушка полна ликования, полна славы». Сальери вынужденно морщится от корявости словесного построения. Штефани написал такое безобразное либретто, как если бы относился к их придворному заговору против зальцбуржеского выскочки. Но нет. Все творческие выборы ему подсказала исключительно его собственная незаурядная бесталанность. — Да Понте это совсем другое, — заканчивает Сальери глухо, сухо и мрачно. Он переводит взгляд на Розенберга и поджимает губы. Граф-директор мелко трясёт головой. — Пш! Плевать. Ну и плевать! — И ставит акцент на своих словах ударом трости. Дальше он говорит деловым тоном, вынося приговор, как делал уже не раз в своей директорской позиции: — В крайнем случае, я просто не поставлю их оперу, вот и всё. Тогда пусть хоть каждая чайка на реке кричит о моцартовском гении. Он будет никем для венской музыки. Сальери хмурится и подмечает: — Но опера могла бы принести вам большие деньги. — Не будьте смешным, Сальери. Я бы сам заплатил хорошую сумму за возможность убрать Моцарта из Вены. — И вам потребуется основание перед Императором. А он симпатизирует Моцарту после зингшпилля. — Найдётся. О, оно всегда находится, если нужно, Сальери. Но послушайте вот что. Розенберг прихватывает Сальери за предплечье. Тот не снимает его руку с себя, только чуть-чуть приподнимает брови. А граф-директор рассуждает в редком для него приступе серьёзности: — Даже если Моцарт поставится, всё равно именно вы хозяин Императорской капеллы. Австрийская музыка зависит от вас, а не от какого-то там ветрогона. Вы Атлант, несущий землю в небеса. И вы даже не бреетесь. — Прошу прощения? Сальери замирает и моргает. Скачок мысли получился слишком резким для него, и тем более после нескольких глотков из бутылки. — Вы единственный при дворе не бреетесь и не носите парик. — Розенберг назидательно возносит палец к потолку. — Кто ещё? Даже Его Величество не позволяет себе этого, Сальери! А всё потому, что вам это не нужно! Капелльмайстер итальянской оперы приподнимает брови с принимающим к сведению «хм». Вероятно, сам он не задумывался об этом своём отличии прежде. — Если бы ваш образ не был неповторим, — продолжает Розенберг в запале, — вы бы стали образцом для подражания для всех! Сальери смотрит на графа-директора с непонятным выражением, приоткрытыв рот, как в первой стадии благоволящей усмешки. Чтобы не смутиться этого внимания, Розенберг задирает подбородок и рукой изображает безупречно ухоженную и величественную эспаньолку, которую видит перед собой, пальцами рисует прядки на висках, а затем ставит печать на всём уже сказанном важным кивком. — Но вам же не нравилась моя причёска, — усмехается Сальери. Без укора, позабавленно и полулениво. — Вам не давала покоя моя чёлка. — О! Напротив, я бы не сделал лучше! — вскидывается Розенберг. — Но вы же ничего не видели с ней, наверное? Розенберг прикладывает ладонь ко лбу, показывая, как лежала та самая чёлка. На самом деле, ему пришлось попрекать Сальери его чёлкой, пока тот не избавился от неё, исключительно потому, что ему слишком хотелось откинуть ему волосы с лица. Тогда он ещё не знал, что Сальери из-за его нападок решит отрастить шелковисто блестящую шевелюру и обзаведётся прядками и хвостиком. — Но ваш новый образ идёт вам не меньше. Я слышал это много от кого. Сальери фыркает и останавливает сердце графа-директора на две полных секунды: — Особенно мой «дурацкий хвостик». Розенберг крепче сжимает трость. Он чувствует, что мгновенно вспотевает, и поворачивает голову, чтобы не дать себе посмотреть на волнующий его уже долгое время чёрный бантик. Неужели Сальери знает?.. Но почему тогда говорит об этом так расслабленно? Но Сальери, видимо, всё же знает его не настолько хорошо, чтобы проникнуть в его фантазии. Капелльмайстер итальянской оперы отставляет бутылку на пол с тихим звуком, подносит обе руки к вискам и тянет, опрокидываясь назад: — Розенбе-е-е-е-ерг. Розенберг чуть не выругивается от облегчения. Сальери всего лишь хотел поддеть его тем, что всё ещё помнит его сценические признания и возмущение хвостику. Да… неловко вышло в тот раз. Но Розенберг не отводит глаза, а замечает наперекор: — У вас плохо получается показывать меня. — Мне же приходится изображать кудряшки на вашем парике, это несколько сложнее, — просто отзывается Сальери. — И трости, чтобы держаться, когда отклоняюсь назад, у меня тоже нет. — Я могу посоветовать вам тосканского мастера, который изготовил мне мою, если хотите. Сальери ничего не говорит ему, только смотрит из-под полуприкрытых век с лёгкой улыбкой. И графа-директора тянет как-нибудь спаясничать. А с другой стороны — ему хочется широко улыбнуться в ответ, так и не разрывая зрительный контакт, от которого он чувствует тепло и приятную слабость. В этот момент Розенберга удивляет осознание, что при всей своей любви к маскам, почему-то Сальери он предпочитает видеть без неё. Но и с ней тоже. Любым. Граф-директор внутренне так заворожён моментом чужого явного расположения к себе, что чуть не пропускает обращение мимо ушей. Сальери быстро нервно облизывается и говорит ему с возвращающимися собранностью и серьёзностью: — Я знаю, что могу положиться на вас. При этом он всё ещё смотрит на Розенберга так, будто ожидает от него что-то хорошее. И чтобы не стесняться этого, Розенберг подбирает бутылку с пола. Он отзывается самодостаточным тоном: — Вот и хорошо. — И похлопывает Сальери по плечу, прежде чем поспешить отстраниться и направиться к выходу из кабинета. — А теперь пойдёмте? Я всё-таки хочу поставить всем вашу музыку в вашем присутствии. Сальери за его спиной поднимается из кресла. Шуршит одеждой, по-видимому, оправляясь. — Как скажете, Франц. Розенберг оборачивается так резко, словно он охотничий пёс, услышавший звук свистка. Он таращится на Сальери, но тот лишь делает экономное движение кистью. — Это ведь ваше имя, разве нет? — Именно так, да… — бормочет Розенберг, разворачиваясь к выходу, — именно так. Намного позже, уже после ухода всех гостей и перед тем, как вымыться и лечь спать, граф-директор Розенберг напоминает себе чужое обращение в тридцатый или сороковой раз и счастливо вздыхает. Он прикладывает руку к груди и, склоняя голову на бок, произносит в зеркало с чутким выражением: — Par che di nuovo il cielo per me si rassereni. E pur fidarmi appieno ancor non oso. Incerto è troppo il destin de' viventi. И всё же, отражение Франца Ксавьера Вольфганга графа фон Орсини и Розенберга мечтательно, без всяких титулов улыбается в ответ на его слова. А всего лишь через какую-то неделю или, может быть, две граф-директор перестанет стесняться и тоже назовёт Сальери по имени у себя в голове.