Великие победы и трагедии

— …Вы велите казнить меня за правду? Или я пойду по своим делам? Эти слова, да к тому же сказанные настолько бодрым и нахальным тоном могли бы принадлежать только одному человеку. Но даже ещё не разобрав их — Сальери останавливается как вкопанный, просто от того, что слышит сам голос Моцарта за следующим поворотом коридора. Капелльмайстер итальянской оперы сразу же скрещивает руки на груди в защитном жесте. И поворачивает голову на бок, напряжённо прислушиваясь. Отзывается зальцбуржскому дарованию граф-директор Розенберг. При этом, сколь ни странно, но он не вступает в язвительные пререкания. Удивляющийся Сальери даже вскидывает брови, когда слышит голос Розенберга, который бубнит сдержанным, трагическим тоном. — Беспрецедентная низость. Вы теперь думаете, что всё у вас будет получаться вечно? Так вы ошибаетесь. Сальери практически видит перед собой выражение на лице графа-директора Бургтеатра. Ему хорошо знакомо это растерянное и оскорблённое оцепенение. Так реагируют некоторые избалованные отпрыски аристократии, когда впервые приходят к нему на урок и обнаруживают, что их выходки с ним не работают, а на их испорченные характеры сразу же есть управа. Моцарт тем временем даже не удостаивает Розенберга ответом на его ответ. Только смеётся и удаляется, спускаясь по лестнице. Сальери же непроизвольно вздрагивает от неожиданности, когда граф-директор гаркает на кого-то совсем рядом: — А вы! Посмотрите на него! Чего вы пялитесь на меня?! Кретин! Пошёл вон отсюда!!! Вслед за этим мимо Сальери проносится слуга со смёткой от пыли в руках, видимо, имевший невезение прибираться поблизости от стычки. Сам Розенберг, к счастью, уходит в том же направлении, что и Моцарт. И на этот раз даже его трость стучит как будто бы с меньшей нахрапистостью, чем обычно. Сальери остаётся только гадать, чем же Моцарт ухитрился так лично задеть графа-директора. И в любом случае поражаться его желанию наживать себе врагов. С другой стороны. Если каждый его шаг расцвечивается сквозь мысленный оркестр и триумфальный хор… неудивительно, что он не боится скандалов и интриг против себя. С этой неосторожной мыслью каппельмайстер итальянской оперы снова попадает в финал отгремевшей премьеры «Похищения из сераля», в самый разгар победы любви и празднования освобождения, и обнаруживает себя одним из янычар на турецком берегу, готовым броситься к ногам — не боготворимого турецкого паши из оперы, а гения, который создал ту невероятную, невероятную музыку. Bas — sa Se — lim le — be lan — ge, lаааааan — ge, lan — ge, lan — ge! Eh — re sei sein Ei — gen — tum! Eh — re sei sein Ei — gen — tum! Sei — ne hol — de Schei — tel pran — ge voll von Ju — bel, voll von Ruhm, voll von Ju — bel, voll von Ruhm! Bas — sa Se — lim le — be lan — ge, lаааааan— ge, lan — ge, lan — ge! Eh — re sei sein Ei — gen — tum! Эта Музыка! Она возвращается к Сальери в словно бы освещающемся иначе коридоре, и за какие-то секунды слухового воспоминания у него сам собой случается каскад физиологических реакций — закрываются глаза и приоткрывается рот, потеют ладони и пересыхает в горле, хотя это всего лишь унисон и затем всего лишь одна нота и легчайшие сдвиги в гармонии под ней, но откуда это завораживающее качество в звоне треугольника, откуда это возносящее ввысь ликование в ударах литавр и тарелок, откуда этот колдовской заговор в затихающей серединной части, эта безупречная простота абсолютного знания, miracoloso, mozzafiato… Нет. Сальери распахивает глаза и сглатывает, озирается по сторонам, удостовериваясь, что он по-прежнему один в тишине и никто не видел его в момент крайней слабости перед величием чужого искусства. Он хмурится, поправляет свой камзол и поправляет прядки у лица излишним нервическим жестом. Делает вдох-выдох и запрещает себе думать об этой музыке. Он не станет снова ощущать себя дрожащим рабом перед дерзким пришельцем из Зальцбурга. И пусть тот, кто слышит и создаёт нечто такое будет казаться себя свободным от любой земной власти. Казаться — не значит быть в действительности. Так Сальери широким, размеренным шагом отправляется искать воплощение той самой венской действительности в лице обиженного графа-директора. Капелльмайстер итальянской оперы точно знает, куда лежит его путь — в глубину театра. После тех размолвок с окружением, которые можно пересказать, Розенберг обычно выговаривается всему свету, требуя сочувствия к себе и науськивая людей против своих злосчастных оскорбителей. Но в случае особенно сокровенной обиды граф-директор возмущается и жалобится исключительно пустому зрительному залу. Помимо желания успокоиться обо что-то привычное, Сальери ещё и решает, что если оставить графа-директора одного в таком состоянии слишком надолго, то, увлёкшись своим эмоциональным номером перед несуществующей публикой, тот может запнуться, упасть и сломать себе что-нибудь. А двор Императора не готов к ещё более сварливому Розенбергу. Уже через двадцать минут Сальери стоит в темноте нижних рядов зрительского зала с выражением лица, со стороны похожим на заинтригованность или хотя бы любопытство. Скрестив руки на груди, он зорко наблюдает за тем, как Розенберг перемещается от одного края скромно освещённой сцены к другому, драматично вещая в зал. Лучшая сцена Священной Римской Империи пуста от декораций, но выступающему на ней её хозяину они и не нужны. В сменяющих друг друга выражениях на лице и в голосе Розенберга и так разыгрывается целая постановка. Граф-директор настолько силится донести до воображаемой аудитории, что ещё ни одного графа-директора так не задевали в лучших чувствах, что вдаётся в свои излияния всем телом, приосаниваясь со своей тростью и выразительно жестикулируя рукой с пенсне. В конце концов, Розенберг доходит и до самой причины оскорбления. Ни с того ни с сего он категорично выдаёт своему театру: — …И я не маленький! Не маленький! Скажите, вы когда-нибудь видели алмаз размером с кулак? Нет? То-то же. Любая подлинная ценность может существовать только в ограниченном количестве. Ах вот оно что. Сальери вздыхает. И, пользуясь своим умением передвигаться бесшумно, заходит на сцену с затемнённого конца, по-прежнему незамеченный графом-директором в его страстном монологе о том, какую ошибку совершает глупая столица, пока теряет голову от «Похищения из Сераля», ведь это сейчас все салоны говорят только о нём («…Будто событие года, года!»), а потом его композитор приведёт двор к моральному разложению. При этом Розенберг измывается над именем Моцарта, каждый раз кривляясь голосом при его произношении или просто провывая его так, будто его сейчас стошнит. Сальери получает определённое удовольствие от этой несносности. Определённо, он получает удовольствие. Поэтому, позабавленный, он ждёт, когда же Розенберг всё-таки выговорится, а не прерывает его. И так — пока в монологе графа-директора вдруг не упоминается и он сам. — О, Боже, и Сальери, этот идиот с его дурацким хвостиком… — жалуется Розенберг утомлённым тоном. Сальери моргает и переносит вес на одну ногу. Он заинтересовано и обманчиво расслабленно ждёт продолжения. — Он такой медленный, что ещё ничего не понял. Ах вот как. — Всё говорит мне: «Вы увидите, Розенбе-е-е-е-е-е-е-ерг…» Пародируя его и его хвостик, Розенберг откидывается назад и изощрённо протягивает гласную. Сальери кладёт руки на бёдра, подаётся вперед и, не моргая, следит за каждым последующим порывистым движением Розенберга, чуть кивая сам себе. Когда же тот смещается по сцене, Сальери прогулочным шагом смещается вместе с ним, позади него. — «…Неразбериха этой музыки ещё будет отвергнута двором и Императором». Но что если?.. Что если неразберихи не будет достаточно? Откуда нам знать! Откуда знать? Да ниоткуда. И вдруг, выдержав тревожную паузу, Розенберг ожесточается и одновременно с этим пускается в complimenti. Он отмечает, что если поискать, поискать хорошо, то можно в этой музыке найти даже два-три момента, которые можно слушать. И после ещё одной прочувствованной паузы признаётся, что даже проронил слезу, когда впервые услышал вдохновенную, зажигательную увертюру «Похищения». А дальше уже, неостановленный, упоительно распевает так полюбившееся ему начало императорского зингшпиля. Он входит в раж и даже пританцовывает по сцене туда-сюда под воображаемую музыку, которую Сальери, впрочем, тоже способен услышать про себя. Но капелльмайстер итальянской оперы не хочет возвращаться в своё недавнее состояние неполноценности. Дождавшись нужного положения, он выступает из темноты прямо позади Розенберга и дотрагивается до его плеча. От испуга граф-директор с воплем отскакивает, запинается и распластывается по земле с раскинутыми ногами. Сальери коротко прикрывает глаза от нелепости этой реакции. Он так и знал, что сегодня будет падение. Розенберг вскакивает на ноги, но вместо того, чтобы сделать что-либо ожидаемое, он выбрасывает руку у самого лица Сальери, вопя ещё раз. И снова то же самое. И ещё. И ещё. Сальери потворствует его буффонаде, просто ожидая, сколько это будет продолжаться. Он не шевелит и мускулом на лице, хоть это и требует от него напрячь выдержку. Но Розенберг знает, что его застукали в неудобном положении и чтобы не продолжать разговор, словно бы это может сработать, дальше наклоняется, как будто выдохнувшись от воплей, — и снимает с переносицы пенсне. Вслед за этим Сальери склоняется за ним, наблюдая, как Розенберг с идиотской серьёзностью изучает его туфли в это самое пенсне. — Эти ноги… говорят мне о чём-то. А это повыше… Нет, это мне всё-таки ничего не говорит. Распрямившись, Розенберг снова совершает свой жест и снова вопит, выпуская пенсне из руки и даже отбегая на пару шагов с рукой на сердце. Затем, он медленно приближается и спрашивает с натурализмом высшей пробы: — Погодите, так это вы, Сальери? Вы меня так напугали… Граф-директор мягко дотрагивается до его перекрещенной руки, как бы ища опору и успокаиваясь. Сальери не скидывает с себя его руку, а только задерживает набранный было вдох. Более того, он вынуждённо поджимает губы, чтобы не поддаться улыбке, и в этот момент и впрямь чувствует себя идиотом, как про него и говорили только что. — Скажите мне… — Да? — Мой дорогой, — Сальери произносит начало своей реплики как выпад и дальше отклоняется назад так же, как Розенберг, когда изображал его: — Розенбе-е-е-е-е-е-е-ерг. Когда он возвращается в нормальное положение, граф-директор смотрит на него честными-честными, невинными-невинными глазами, которым прямо-таки неприлично задавать какие-либо вопросы. Он уже собирается что-то сказать, но Сальери спешит перебить его, чтобы успеть удержать веселье в себе: — Скажите мне, так музыка Моцарта… — Кого? — …вам нравится? Сальери жуёт губы, созерцая то, как граф-директор потрясён. Просто потрясён. — Вообще нет. Нисколько. — Розенберг совершенно потрясён дикостью его вывода и так же потрясённо трясёт головой. — Нисколечки, Сальери. Сальери в ответ только задирает брови, по сути дела, участвуя в этой игре с самого первого неслучившегося одёргивания. Он держит уже просто ровную, а не обычную строгую мину. Так что Розенберг продолжает, спокойно и как бы задумчиво: — Напротив, я беснуюсь от гнева. — Ах, беснуетесь. — Беснуюсь. Ещё как беснуюсь от гнева. — Граф-директор философски прищуривается и рассуждает в сторону: — От жизни. От общества. Сальери пользуется тем, что Розенберг отвёрнут от него, и облизывается, потому что чувствует проявление на губах маленькой улыбки. Стоит их дуэту хоть на десять секунд расслабить фокус наедине друг с другом, как между ними случается вот такая импровизация. И на этот момент капелльмайстер итальянской оперы уже надёжно забыл о своей собственной моцартовской обиде. — Вы беснуетесь. — Да… — выдыхает Розенберг, как бы начиная осознавать какую-то давно подавленную правду о себе. — Я беснуюсь, я и впрямь беснуюсь. — Вы беснуетесь от гнева. — Уля-ля! По «уля-ля» графа-директора сразу становится понятно, что не стоит недооценивать масштабы того самого несуществующего гнева. И, не справляясь с этой глупостью, Сальери склоняет голову на бок и открыто делает ему маленькие, согласно-подыгрывающие кивки. Он уже почти не борется с улыбкой. Розенберг тоже не удерживается и начинает зубасто улыбаться ему. — О, этот гнев во мне, знаете ли. Граф-директор встречается с ним глазами, и Сальери смотрит на графа-директора с теплом и с явно сдерживаемым смехом во взгляде. Их зрительный контакт задерживается на секунду или, может быть, две, прежде чем Розенберг смущается и роняет голову на грудь, принимаясь перебирать цепочку пенсне. — О, гнев! — граф-директор отшагивает к краю сцены и теперь уже паясничает, обращаясь в пустой зал, как актёр, уверенный в поддержке своей публики. — О, безысходность! Сальери за его спиной качает головой, мягко улыбаясь. Он слышит, что даже звучит мягко, когда обращается к графу-директору (но не поправляется): — Оставьте их. Вы нужны мне с… И тут капелльмайстер итальянской оперы понимает, что он забыл. Он забыл, зачем Розенберг был ему нужен. Это осознание под конец прямо-таки коронует их абсурдный обмен, и Сальери просто сам разворачивается к Розенбергу спиной, бессильный сделать что-то ещё, чтобы не начать смеяться. Он делает рукой жест, мол, следуйте за мной, и идёт к краю сцены. — Надеюсь, это что-то важное, Сальери, — важно замечает Розенберг ему вдогонку. — Вы же видите, что я занят. Сальери фыркает и прикрывает лицо ладонью. Ему требуется несколько секунд, чтобы собраться для ответа. Он оборачивается, приподнимает подбородок, и произносит с той же официальной важностью — и заигрывающим блеском в глазах: — Конечно. Я бы не стал тратить ваше время на что-либо ещё. Вы же всё-таки самый большой человек в Вене.