Нечистый

Оказавшись наедине с пророком, Лемми изо всех сил старался выглядеть спокойным, при этом создавалось впечатление, что он недавно пытался установить рекорд в стометровке — прерывистое дыхание, мокрые ладони, бешеные широко открытые глаза. Вид бедолаги доставил отцу Мо острое удовольствие. Особенно ему пришлись по душе разодранные до мяса заусенцы. — С чем пожаловал, дитя моё? — пророк широко и довольно улыбался. Он до мелочей предугадывал финал разговора, но отказать себе в наслаждении поиграть с жертвой не мог. — Подойди ближе, открой душу тому, кто усердно молился за тебя всё время, чтобы любовь Господа нашего очистила твоё бедное больное сердце. «Пророк хороший. Добрый. Он не желает мне зла, — внушал себе Лемми. Старался быть с собой очень убедительным. И, кажется, впервые, с тех пор как попал в общину, взмолился искренне и горячо. — Дорогой Бог, прости меня, пожалуйста, что я такой глупый и неправильный. Ты мне только чуть-чуть помоги сегодня, потому что я совсем запутался. Мне очень страшно, милый Бог. Только сегодня дай мне ума и сил. А дальше я сам». Бог молчал. Зато пророк заложил за ухо прядку своих блестящих длинных волос и похлопал по дивану, подзывая: — Освоился на новом месте? Брат Джуд не слишком строг с тобой? Рассказывай, ничего не бойся. — У меня всё отлично. С парнями подружился, к работе привык, — присаживаясь рядом, Лемми нисколько не сомневался в том, что жаловаться на Джуда не будет. Не имело ни малейшего смысла. — Только Сайленс… я много думал. Короче, мне кажется, я готов. — К чему готов, милый? — Мо прищурился. Растянул чувственные губы в игривой улыбке, наслаждаясь собственноручно написанной пьесой. Актёр отыгрывал роль идеально — безысходность в исполнении людей, пойманных в ловушку, всегда выглядит одинаково. — Ну, душу открыть. — Для чего? — Для лю… любви? Учитывая образ жизни матери, Лемми успел приобрести наглядное представление о пестиках, тычинках и их возможных коммуникациях. Ухоженный, обходительный Мо был очень хорош собой и не вызывал у него отвращения. Но при мысли о том, что нужно будет делать с этим человеком «то самое», Лемми был на грани обморока. По неопытности он надеялся, что всё пройдёт как-то само собой, зато потом он попадёт в новый чудесный мир, где его примут, как равного. Где его станут считать своим. Полюбят, наконец. На это он рассчитывал, идя к отцу Мо со своим наивным согласием. — Как ты себе это представляешь? Что ты хочешь сделать? Лемми зажал ладони между колен, с каждой секундой всё больше краснея и покрываясь испариной. Он ошибся? Не так понял, чего от него хотел пророк? Парализующий стыд накрывал его желанием умереть на месте. Он открыл рот, глотнул воздуха, попытался произнести что-то, но подавился и закашлялся. — Зачем мальчик попытался соврать своему пророку? — в глазах Мо блестел пекельный огонь. — К чему ты готов, если не понимаешь самой сути дарованных нам заповедей? Бог — это любовь. И он хочет, чтобы мы любили друг друга. — С-секс? — еле слышно пробормотал Лемми. Пророк с усмешкой поджал губы и покровительственно потрепал его по склонённой голове: — Кто-то спит на утренних проповедях. Хорошо, я с удовольствием повторю это специально для тебя, — он наклонился вплотную, добавив своему звучанию шорох бархата и терпкую сладость мелассы. Как ему казалось. — Секс — точно такая же потребность человека, как еда, питьё и сон. Ты же помнишь, что Иисус сначала накормил людей хлебами и рыбой и только потом дал им заповеди. Точно так же и мы должны быть готовы удовлетворить нужды любого человека, чтобы он, счастливый и довольный, мог услышать об Иисусе и почувствовать его любовь через нас. Лицо Лемми исказилось сомнением, и это не укрылось от проницательного взгляда пророка. — Давай проясним кое-что. Если бы брат Джон сказал, что хочет твоей любви, что бы ты почувствовал? Если бы это был Джон, Лемми, наверное, смог бы. Запретные мысли посещали его, но не задерживались надолго. Джон был его личным божеством и всячески закреплял свой божественный статус тем, что никогда не делал каких-либо намёков на близкие отношения, оставаясь бесконечно далеким, недосягаемым. Но стоило только представить. Всего на секунду представить, что Джон задерживает свои губы чуть дольше, чем в обычном приветственном поцелуе, которым обмениваются все члены общины. Не отрывается сразу, чмокнув мимолетом, а томительно длит сладкое ласковое прикосновение… В груди Лемми полыхнуло, глаза увлажнились, тело беспомощно ослабло. Мо провёл кончиком языка по верхней губе и огладил ладонью бороду: — А если то же самое предложит брат Джуд? Жар в груди сменился скрипучим ужасом, голова сама собой опустилась вниз. — Значит, мысль ответить Джуду тебе противна? — пророк невозмутимо приподнял пальцами подбородок парня, вынуждая встретиться с прищуренным презрительным взглядом. — Бог любит тебя так сильно, что отдал собственного Сына на смерть. Ты понимаешь это?! Иисус отдал своё тело за тебя! А ты не хочешь поделиться телом с ближним! Как думаешь, достоин ты после этого называться Сыном Божиим? Думаю, ответ ты уже знаешь. Иди, мальчик мой, и посвяти всё своё время заучиванию наизусть священных слов Писания, да проникнут они глубоко в плоть твою, пока не изменят дух твой. Довольный последней фразой — не забыть использовать в проповедях — пророк откинулся на спинку дивана, провожая взглядом фигуру с опущенными плечами. Он знал, что следующего визита ждать придётся совсем недолго. И, как всегда, оказался прав. Через неделю Лемми появился у него опять, и вновь пророк остался неудовлетворённым его ответами и отправил учить Писание. В следующий свой визит Лемми выглядел полностью измотанным, с обезумевшими от одиночества, зубрёжки и недосыпа глазами. Готовый на что угодно, лишь бы прекратить пытку. — Моё бедное дитя, до чего же довели тебя происки дьявола и борьба с грехом, — Мо сочувственно кивал головой, а баритон его лился молоком и мёдом, щедро, до приторности, посыпанными ванилью. — Знай же, что дьявол боится любви больше всего на свете и так же сильно не хочет, чтобы мы любили друг друга. Именно поэтому тебе сейчас так тяжело. Подойди же, расскажи своему пророку, что мучает тебя. — Я был самоуверен, — раздались в ответ тихие, безэмоциональные, заученные слова. — Превозносился над людьми в гордыне своей, позволил себе думать, что один человек лучше другого. — Хорошо, и что ты думаешь об этом теперь? — Иисус сказал: «Тело Моё за вас отдаётся», Евангелие от Луки, глава 22, стих 19. Так же и мы, дети Его, готовы сделать то же самое. — И-и-и? Если сестра или брат, если любой человек захочет, чтобы ты разделил с ним своё тело, что ты ответишь? Если я укажу на кого-то и скажу, что он нуждается в тебе, какой будет твоя реакция? — Приму своё служение с радостью. — Тогда я прошу тебя о самом простом — показать своему пророку, что значат строки: «Вера без дел мертва». Решай сам, что хочешь сделать, — отцу Мо было недостаточно простого согласия, обыкновенного унижения. Он желал полной смерти прежней личности. После небольшой заминки — тянуть дальше не имело смысла, за него всё решили страх одиночества и обкусанные в кровь пальцы — Лемми опустился на колени. Расстегнул молнию. Мягкий член довольно быстро затвердел под несмелыми губами. Пророк не двигался. Не помогал ни словом, ни движением. Лемми было тяжело и страшно. Он давился — и ощущениями, которых не желал, и неожиданно крупным членом, и своими слезами. Неловко задевал зубами, морщился от вкуса. Старался не думать ни о чём, кроме того, что всё правильно, всё, как должно быть. Когда в рот брызнуло тёплое, вязко-густое, его снова едва не вывернуло. Пророк, серьёзный и сосредоточенный, будто участвовал в религиозном ритуале, а не срывал печать девственности с парня, так же молча подал ему салфетку. Лемми уткнулся в неё лицом и застыл. Остаться бы так навсегда, не открывать больше глаз, не видеть этого мира, где всё не так. Везде не так. Он промокнул глаза, сплюнул и вытер рот. — Умница. Как чувствуешь себя? — В порядке, — выдавил Лемми, но глаза щипало всё сильнее. — Я был… был… Так и не смог произнести заготовленную фразу. Что-то вроде того, что был рад сделать это. Подавился её горечью сильнее, чем спермой. — Ну же! Ну, — пророк успокаивающе потрепал его по плечу. — Никто не поверит тебе, если… Мо был слишком хорошим чтецом человеческих душ — не стал заканчивать фразу, выражать недовольство реакцией. Перебор. Нельзя ломать до бесконечности. Нужно позволить сломанному зарасти. — Всё отлично, мальчик мой. Ты был просто великолепен, — он вновь включил любящего Отца, освещая пространство вокруг себя благостной улыбкой. Зацепил из миски на столике пару конфет. Одну закинул в рот, причмокнул, захрустел. Вторую, подмигнув, протянул Лемми. — Хочу спросить ещё кое о чём. Что за слухи ходят, будто у тебя есть особенный дар? Вроде как исцелил кого-то? — О, нет-нет! — Лемми поперхнулся и воспользовался ситуацией, чтобы не есть конфету, а сунуть её в карман. Он обожал сладкое и стосковался по нему — на общинных трапезах взрослых никогда не баловали чем-то подобным, но это угощение отчего-то вызвало брезгливость. — Всё сплетни. Ничего такого не было. Просто одна девочка… ну, влюбилась в меня, вот и навыдумывала разного. — Я так и думал. Так и думал. Что ж, поздравляю с окончательным вхождением в Семью, — Мо в задумчивости поднёс к губам сцепленные пальцы, закатил глаза, изображая получение божественного инсайда, и затянул голосом, который обычно использовал для своих «пророчеств». — Вижу в тебе множество великих талантов. Вижу, как взлетаешь и паришь в небе на крыльях свободы и любви. Разумеется, с поддержкой Семьи — твоей единственной защиты в этом мире. Лемми ожидал, что после того, как докажет делом свою верность заповедям Семьи, ему станет наконец лучше. Но с каждой секундой давящая тяжесть случившегося нарастала, несмотря на волшебные прогнозы о будущем. Неуничтожимый вкус во рту, ощущение липкости будто распространялись по всему телу, проникая глубоко в каждую клетку. Делали его грязным, осквернённым, недостойным Джона. Будто бы он предал его, отрёкся от своего чистого невинного чувства. Нет, теперь он определённо не имел права даже находиться рядом с ним. И вроде бы никто не принуждал, всё сделал сам, тем не менее он чувствовал себя изнасилованным. Использованным. Ничего из того, о чём говорил отец Мо, не произошло: не было радости, не было никакого счастья от того, что поделился собой. Значило ли это, что с ним действительно что-то не так, что он неисправимо погряз в злобе и грехе так, что оказался не способен к любви? Произошедшее растерзало настолько, что, уходя, он забыл спросить, снят ли с него Сайленс. Но даже и не подумал возвращаться, почему-то стало всё равно. Напротив, хотелось забиться подальше от всех и молчать, молчать. Хотелось вымыться, прополоскать рот. Нащупав в кармане щедрый подарок пророка, он вручил его пробегавшему мимо пацану из младших и, сопровождаемый восторженным визгом, двинулся туда, где брат Джуд выговаривал воспитанникам за недостаточное рвение, проявленное при уборке. Ледяной тон, от которого мальчишки застывали каменными столбами подобно Лотовой жене, обещал Лемми спасение от мыслей, распинавших его на кресте самоосуждения. Блаженное забвение гарантировал, замену душевной боли другой, которую переносить было легче. — Опять сегодня на обед отбросы давали, — негромко, но так, чтобы Джуд непременно расслышал, пробурчал он себе под нос, проходя мимо. — Попробовали бы сами поработать после похлёбки на вонючей картошке. В повисшей тишине было слышно, как хрустят позвонки в шее обернувшегося Джуда. Распекаемые мальчишки замерли и громко выдохнули — теперь воспитателю точно будет не до них. Недовольство пищей считалось в Семье сродни святотатству. Джуд какое-то время пытался понять, что происходит. С чего вдруг тихий беспроблемный воспитанник взбунтовался и явно нарывается? Наконец определился, кивнул и сделал знак следовать за ним. Извиваясь под ремнём, вопя во всю мочь лёгких, царапая в изнеможении шершавое дерево скамьи, Лемми чувствовал себя освобождённым от испытанного унижения. Ему казалось, справедливость восторжествовала, он получает то, что заслуживает. Его словно выбивали, как запачканный пыльный ковёр, и с каждым ударом он становился все чище и легче, чище и легче. Сгусток энергии в нём метался, возмущённый, в поисках врага, но Лемми с легкостью замкнул его в себе, заставляя разрушать только собственную боль и растерянность… Джуд старался от души. Шлепки ложились неравномерно: то ослабевая и расслабляя, то вздёргивая на дыбе боли, но без окончательного обрушения в бездну мучений. — Достаточно развлёкся? — процедил он сквозь зубы, заправляя ремень обратно в брюки. Лемми дышал шумно, глубоко, через рот. Искусанные губы растянулись в гримасе, напоминающей страшную улыбку греческой комедийной маски. — Хватит, пряник свой ты уже получил! Лучше маленький огонь, который нас согреет, чем большой, который нас сожжет. Лемми издал маловразумительный стон, возвращаясь в реальность. Растворившийся в крови серотонин требовал тотчас накрыться мягким пледом и лежать, ощущая блаженную, после огромного напряжения, расслабленность в горящем, пульсирующем теле. Воспарить над ним, оставив его бессмысленные заботы и переживания. Такое бывает только в детстве, когда нарыдаешься от души и засыпаешь счастливым — взрослому негде взять. После секса, говорят, так же бывает. Но думать о сексе Лемми не хотелось. — Вставай уже! Я дам тебе достаточно времени помолиться о своём прощении за недовольство дарами, которыми благословляет нас Бог и его пророк. Джуд сопроводил его до маленькой комнаты без окон, в которой не было ничего, кроме ведра с крышкой. Легонько подтолкнул внутрь, произнёся: — Двое суток. И всё проведённое внутри время Лемми был искренне ему благодарен за эту фразу. Надо же, какая роскошь — знать: то, что происходит с ним, скоро закончится. Он не останется навсегда в одиночестве. Да это просто праздник какой-то, а не наказание. Курорт. Санаторий. По крайней мере по сравнению с тем ужасом неизвестности, который устраивала ему мать. Дискомфорт доставляло не отсутствие еды и воды, а то, что он не успел прополоскать рот. Ну и противный всё же вкус… Впрочем, и это в скором времени перестало тяготить. В голове прояснилось. Он со сладким стоном вытянулся на дощатом полу животом вниз, раскинул обессилевшие конечности в стороны и поводил ими туда-сюда. Если бы он лежал на снегу или песке, под ним образовался бы силуэт, напоминающий ангела. Ночью в дверь поскреблись. — Не спишь? — тихий голос Эзры был еле слышен и доносился снизу, будто бы он тоже лежал на полу. Лемми подполз поближе. — Выспался уже, знаешь ли. В животе вертит, словно вечерние песнопения Семья сегодня решила устроить у меня в желудке, а не во дворе, — попытался пошутить он. — Специально спровоцировал Джуда? — цыкнул Эзра с досадой, и даже сквозь разделяющую их преграду можно было почувствовать, как он качает лохматой башкой. — Не увлекайся. Будет плохо, если подсядешь на наказания. Джуд мастер приручать таких, как ты. Сам не заметишь, как станешь бегать за ним собачкой, выполняя всё, что скажет. А он вряд ли скажет что-то хорошее — попадёшь к любителям причинять боль, долго не протянешь. — Неужели было так очевидно? — Лемми вздохнул, с полыхнувшими от унижения ушами вспоминая свои вопли, перемежающиеся стонами удовольствия. — Для него ты — как препарированная лягушка. Никаких секретов. Как и все мы, словно живём в комнатах без стен. Пророк должен быть уверен, что, даже уронив молоток на ногу, ты начинаешь цитировать строки из его посланий, — Эзра попытался хихикнуть, но прекратил, не встречая отклика. — Думаешь, я не вижу, какие взгляды ты бросаешь на Джона? Думаешь, Отец Мо не видит? Думаешь, хоть кто-то не видит? — Замолчи! Мне стыдно. — Нечего стыдиться. Такое здесь поощряется. Чувства — самый надёжный крючок. Будь на месте Джона кто-то другой, ты бы давно уже ходил враскоряку. Измусоленный и довольный. Накрепко привязанный. Но Джон всегда смотрит мимо всех, мимо всего. Туда, куда никто из нас заглянуть не может. Но, веришь ли, я вообще не хочу знать, что он там видит. И тебе не советую. — Поэтому меня отдали Джуду? Потому что Джон думает, что я бесполезен? — Джон курирует избранных. Будущих проповедников и элитных проституток. Прошу прощения, «невест для Иисуса», — осёкся Эзра и поспешил утешить тяжело вздохнувшего Лемми. — Но не думаю, что он отказался от тебя по своей воле. Серьёзно, если уж взялся, значит, разглядел в тебе нечто необыкновенное. Как бы то ни было, самое плохое позади. Пророк не станет больше тебя беспокоить. Он гораздо серьёзнее озабочен вопросом увеличения числа собственных потомков. Как только убедится, что ты полностью и беспрекословно принадлежишь ему, тут же утратит интерес. Единственный, кого тебе можно было бы здесь бояться по-настоящему — это Джуд. Но тут опять повезло. Джуд влюблен в меня. Настолько, насколько для него доступно понятие любовь. Все синяки на мне — его рук дело. И знаешь, что самое смешное? Он ни разу не наказал меня ни за один проступок. Каждый долбаный раз это была ревность. Сам же продаёт меня богатеньким любителям мальчиков и сам потом избивает, обзывая шлюхой. Потом плачет, ноги целует. Чокнутый ублюдок, — Эзра расхохотался в голос, будто действительно вспомнил что-то невероятно смешное. Пространства под дверью едва хватало, чтобы просунуть ладонь, и Лемми воспользовался этим. — Э-э-э, не-не-не. Не. Не вздумай меня жалеть, — раздалось в ответ. — Джуд тоже моя игрушка, в некотором роде. И разве не говорят: бьёт, значит, любит? Протянутую руку Эзра всё же погладил, сжал кончики пальцев, а потом пропустил между ними свои да так и оставил. — Знаешь, как я попал в общину? Отец начал продавать меня своим пьяным дружкам. Вот где был настоящий ад. Ха-ха, боялся на улицу выйти из-за того, что может появиться кровь на штанах и кто-то увидит, смешно, да? Один выродок однажды избил до полусмерти, а потом стал душить, приговаривая: «Да, детка, наконец-то ты такой узкий, как надо!». Я, когда очнулся и смог двигаться, сразу сбежал. Попросился сам к проповедникам. Уехал с ними на этом цветастом автобусе и не пожалел ни разу. Меня лечили, заботились, кормили три раза в день. Когда я заболел, Джуд забрал меня к себе в комнату и не спал несколько ночей, пока не прошла лихорадка. Вот так. И я сам вызвался отплатить. Но чем? Я ж ничего не умею, кроме как задницу подставлять. Даже на ферме работать не гожусь: такой хилый, что от запаха коровьего дерьма в обморок валюсь. А Джуд со мной ласковый. Когда не психует. Аккуратный, мать его. И рыбок подбирает тщательно, ещё ни один не был со мной слишком груб. — Рыбок? — Ну цели флирт-фишинга — всякие полезные и важные дядечки. Они редко вливаются в Семью, но, будь уверен, неплохо пополняют казну и прикрывают тёмные делишки. — Я не смогу! Не хочу так! — выкрикнул Лемми и тут же устыдился — как-то низко бросать такое в лицо Эзре. Будто бы он считает его падшим, недостойным. Будто бы думает, что сам он чем-то лучше. — Прости, я совсем не то хотел сказать. — Вот же глупень. Перед кем я тут распинаюсь — так и не понял ничего. Не дёргайся, живи себе спокойно, ищи свой путь. А вообще, я пришёл только потому, что отвык спать один. Без тебя ноги мёрзнут, — сказал тот, кто полночи пролежал на холодном полу, и зевнул. — Спи давай. Подольше проспишь — побыстрее выйдешь.

***

— Учись у Джуда, милый Джонни. Твой бывший подопечный полностью интегрирован в Семью. Но возникла другая проблема. Желание любви у него ниже нуля, а обещанный тобой драгоценный дар оказался пустышкой. Куда мне его теперь пристроить? Для фермы слишком дорогое вложение. Отец Мо, облачённый в бордовую рубашку с белым воротничком и манжетами — признак исключительно прекрасного расположения духа — игриво зыркнул на Джона и отправил в рот ещё одну конфету. Никак не мог остановиться. Разгрызая крепкими белыми зубами хрустящую оболочку, высасывая патоку содержимого, словно вновь и вновь возвращал себе упоительное ощущение полного обладания сломленным, послушным существом. — Рад слышать об успехах брата, — Джон осторожничал, отвесив лёгкий поклон. Такое настроение пророка нельзя портить, им необходимо воспользоваться. — Всё же, прошу позволить мне продолжить эксперименты с Лемюэлем. На любых условиях. В наши сети иногда попадают рыбки с тяжёлыми болезнями. Мы ничего не потеряем, если попробуем. Дай мне ещё немного времени, брат Мо. Его нужно поставить в такую ситуацию, когда он будет вынужден воспользоваться своим даром. Если не ради себя, то ради другого. — Как по мне, больных рыбок не лечить надо, а икру забирать. Но ладно, валяй, — отмахнулся пророк. Если уж Джон желает не трахать мальчишку, а развлекаться с ним таким непонятным образом, то пусть. Заслужил. Работал в последнее время на износ. На «психологических сеансах» с нужными людьми записал столько компромата, что дух захватывает от возможностей. — И послушай, к чему ещё я пришел после общения с твоим чудесным Лемюэлем. Необходимо снизить возраст «невест для Иисуса». Чем страрше, чем менее пластична психика. Да и цену можно поднять. Джон скрипнул зубами, но сдержался и поклонился ниже. Только глаз задёргался сильнее — нервный тик преследовал его после одного из неудачных испытаний препарата и усиливался в моменты напряжения. — Этот сатир-психопат окончательно выжил из ума. Пора с этим что-то делать, — шипел он сквозь зубы по дороге к себе. Оставшись наедине, Джон запер дверь, несколько раз параноидально её подёргав. Привычным жестом запустил руку между папок, выудил фото в простой картонной рамке, поставил на стол и опустился перед ним на колени. — Прости своего нерадивого слугу, — произнёс он покаянно и отвесил себе пощёчину. — Прости за глупость и нерасторопность. Я верю — лишь ты один достоин повести за собой Семью. Скрытый во мраке, потерянный Агнец. Я вытащу тебя на свет, очищу от скверны. Я уничтожу любого, кто мне помешает. Твой верный слуга терпеливо ждёт, пока ты проявишь себя. Лемми смотрел на него с фотографии и смущённо улыбался.