Слово пиратское свято

Их было пятеро. Целых пять карапузов у родителей, которые терпеть не могли своих детей. Особенно сыновей. Пиратка даже почти не помнила двоих младших братьев: родители отдали их совершенно чужим людям, да еще и брали с тех за это плату. Пиратка всегда говорила, что ее братьев продали. Третий брат, который по старшинству шел сразу за ней, тоже не ощущал родительской любви, но к нему они относились просто равнодушно, как будто его и не было вовсе. Он с малолетства сбегал из дома, и никто никогда его не искал. Пиратка могла бы сказать, что им со старшей сестрой повезло, ведь их мать вроде как любила. Но Пиратке не нужна была такая любовь. Она знала, что ее родители — злые люди, и относилась к их доброте с недоверием. Все их гнусные качества обнажились после того, как у отца закончились деньги. Оказавшись на самом дне, он растерял всю свою нежность к детям. В семь лет Пиратка задумалась, можно ли ненавидеть собственного отца. Детей всегда учат, что родителей надо любить и уважать уже просто потому, что это родители. Даже если они продали своих сыновей, не удосужившись хотя бы дать им имена. Даже если они выгнали своего маленького сына из дома. Даже если они каждый день доводили ее до слез и говорили, как было бы хорошо, если бы она никогда не рождалась. Пиратка считала, что по ее отцу плачет цирк. Он так услужливо и благоговейно расшаркивался перед людьми, когда клянчил у них деньги, и так старательно играл роль хорошего папы, что в эти моменты можно было подумать, будто это совсем другой человек. Когда какой-то «господин филантроп» собрался навестить их и дать им денег, отец решил, что их хоромы выглядят недостаточно убого, и принялся крушить все вокруг. Пиратке он сказал разбить окно, а она так сильно испугалась, что треснула кулаком прямо по стеклу. Мать попыталась ее пожалеть, но отец быстро пресек эти попытки. Ему было нужно, чтобы ребенок выглядел как можно более печально, так что рыдания были как нельзя кстати. Отец вертелся перед «господином филантропом» как уж на сковородке. Все горести их семьи, про которые запрещалось говорить и уж тем более жаловаться, разом увеличились в степени своего ужаса, делая их чуть ли не великомучениками. — И дочурка поранилась! — причитал тогда отец, выжимая из глаз слезы. — Так сильно ушибла руку! Теперь придется отрезать! Услышав это, Пиратка разревелась еще громче, что отцу, конечно, было только на руку. Если она вдруг переставала плакать, отец щипал ее за порезанную руку. — Плачь! Реви! — шипел он, чтобы она не забывалась. «Господин филантроп» предложил осмотреть рану, но его просьба утонула в причитаниях отца о том, что ему несчастному придется теперь растить дочь-инвалидку. Тогда богач сказал, что можно хотя бы обработать порезы и сам промыл ей руку. — Благодетель! — завопил отец, падая на колени и целуя «филантропу» ладонь, которую тот безуспешно пытался убрать. В тот момент Пиратке стало мерзко от одной мысли о том, что этот жалкий человек состоит с ней хоть в каком-то родстве. Вдоволь насмотревшись на этот спектакль, «господин филантроп» дал им теплую одежду и еду и помог обработать больную руку. Денег он не дал, чем заслужил целый воз отцовских проклятий в свой адрес (после ухода, конечно же). Условия, в которых находились дети, он счел неприемлемыми, и вечером Пиратку с братом и сестрой забрали, чтобы никогда не вернуть обратно. Так она попала в Дом. Те времена отпечатались в ее памяти уродливой кляксой страха. Она осталась совсем одна: сестру и брата поместили куда-то в другое место, и она не знала, увидит ли их снова. Она всюду бегала за сестрой, старалась быть на нее похожей, а сестра всегда ее защищала и успокаивала, если у Пиратки была истерика. Но сестра исчезла. Без нее Пиратку мог обидеть кто угодно, и она стала бояться каждого шороха и каждых протянутых к ней рук, ведь раньше руками на нее чаще всего замахивались. Она ни с кем не разговаривала и ни на кого не смотрела, и ждала от окружающих того же самого, но кто-то все время ее о чем-то спрашивал и тянулся, чтобы жалостливо погладить по голове. Она поняла, что не нужна никому, кроме себя самой. Только она сама теперь могла себя защитить, и ей приходилось бороться со своей застенчивостью и страхом, чтобы постоять за себя. Потенциальная опасность исходила от каждого, поэтому нужно было всегда быть начеку. Из-за этого Пиратка стала нервной и подозрительной, не доверяла никому и постоянно была погружена в собственные невеселые мысли. Она запретила себе плакать — чтобы никто не решил, что она слабая, — но это у нее получалось плохо. С возрастом она научилась держать в себе почти все, и благодарила Дом за то, что никто здесь не пытался залезть ей в душу. Со временем воспоминания о детстве отдалились от нее настолько, что ей уже казалось, будто все это произошло с кем-то другим. Она не делала из своего прошлого большого секрета, и когда Курильщик спросил ее, легко все ему рассказала. В Доме таких историй было навалом, у кого хочешь спроси, никто уже и не удивляется. Но в глазах Курильщика, когда он все это слушал, была такая мучительная боль, о которой Пиратка и не догадывалась. — Я не собираюсь тратить свою жизнь на ненависть, — сказала она. — У меня других дел полно. Рука заживала по-дурацки, отчего кожа на ней покрылась шрамами, натянулась и стала неприятно гладкой. Пиратка до сих пор не могла до конца сжать левую (слава богу, что левую) руку в кулак, но это не мешало ей драться. Режущая боль в кисти была несравнима с удовольствием вмазать по чьей-то морде. Но когда Пиратке было десять, до расквашенных морд было еще далеко, да она тогда и не знала, останется ли рука вообще. В Дом ее отправили с расчетом на то, что кисть придется ампутировать, но потом выяснилось, что травма не такая уж серьезная и одноруким ребенок не останется. Это естественно принесло Пиратке облегчение, но еще больше ее радовало то, что больше не надо было каждый божий день видеть ненавистную рожу папаши и слушать тупые мамашины нравоучения. К другим ребятам приезжали родители, кого-то даже иногда забирали на лето или на выходные, а к Пиратке никто не приходил. Ну и хорошо. Не хватало ей еще словить истерику при родительском визите и разрыдаться на глазах у всех. Потому что Пиратка была уверена, что если ей еще хоть раз придется с ними заговорить, она заплачет.

***

В детстве она постоянно болела, и в Доме ее стали лечить. Она увидела Могильник раньше, чем свою новую спальню, и бывала там так часто, что голые кафельные стены и запах медицинского спирта стали ей роднее, чем то место, где она должна была жить. Она хорошо помнила свой первый визит в изолятор и начало новой жизни. — Вот твоя палата, — сказала медсестра, вводя ее в маленькое помещение, освещенное противным белым светом больничной лампы. — Ничего, что ты пока поживешь с мальчиком? Мест больше нет, а он у нас спокойный, обижать не будет. Мальчик с лицом страшного цвета сидел полулежа на своей кровати и читал журнал. Он был очень тощий, волосы торчали в разные стороны, как будто он их никогда не причесывал. Он не двигался и даже не листал страницы, а поверх обложки смотрели тусклые глаза. Когда медсестра ушла, он тут же отбросил журнал, зашерудился в подушках и одеялах, а потом резко подскочил, гремя костями, и уселся лицом к новой соседке. — Привет, — сказал он. — У тебя есть кличка? Она не поняла вопроса и просто покачала головой. — Значит придумаем, — не растерялся мальчик. — Обидные обещаю не придумывать. Меня зови Мертвец. Она испуганно посмотрела на него. Мальчику такая реакция понравилось. Любопытство взяло верх и она заговорила: — Тебе не страшно ходить с таким именем? — Да я уже привык, — отмахнулся Мертвец. — Мне все время говорят, что я скоро умру. Все время! А я все никак не умираю. Врут наверное. Хотят меня запугать, чтобы я лежал смирно и всех слушался. Значит, мне просто нельзя бояться! Им было весело. Мертвец не задавал дурацких вопросов о ее семье, как это делали врачи, медсестры, директор и еще куча народу до них; он носился по комнате с одеялом, повязав его на шее как плащ, вывалил все свои журналы и кроссворды, порылся в ее сумке, но ничего интересного там не нашел. Потом он вывел ее в коридор и потащил в самый конец, где их, как он утверждал, ждали в гости. Их и в правду ждали: точнее, ждали Мертвеца, но и ей тоже обрадовались. В палате тоже были тоже девочка и мальчик, рыжие и болтливые. Теперь они бесились вчетвером. — Чего это у тебя с рукой? — спросила Рыжая, кивая на замотанную пятерню. — Уже подраться успела? — Окно разбила, — тихо ответила она. Мертвец и Смерть понимающе закивали. — Кто ж рукой-то бьет? — возмутилась Рыжая. — Для этого камни есть! Или мячом можно ударить! — У меня ничего этого не было. Я дома у себя разбила. Папа сказал, что руку отрежут... — Не отрежут, — успокоила ее Рыжая. — От такого еще никому руку не отрезали. Он напугал тебя специально, понимаешь? Дурак! Как можно так ребенка пугать! — Если бы отрезали, у тебя был бы протез, — зачем-то говорит Мертвец. — Или крюк, как у Капитана Крюка, — подхватывает Рыжая. — И ты была бы как пират. Здорово, а, Пиратка? Кличка долго не приживалась. Никто не хотел называть ее Пираткой и не понимал, откуда вообще взялось это прозвище. Но потом всем стало ясно. Рыжая дала ей кличку на вырост, опередила время, словно заглянув в будущее и увидев там ту, в кого потом превратится маленькая пугливая девочка с куцыми косичками. — Рыжая и Смерть совсем как брат и сестра, — сказал как-то раз Мертвец, когда они битый час играли в пьяницу, сидя на полу в своей палате. Чтобы не замерзнуть на кафеле, они постелили под собой одно из многочисленных одеял Мертвеца, которые ему приносили зачем-то Пауки. Если они думали, что большое количество одеял убережет его от заразы, то они совсем не знали Мертвеца — одеяла использовались им в качестве подстилок, коконов, плащей и полотенец, и Мертвец никогда не лежал, укрывшись ими, как полагается, а зараза просачивалась все равно. — А они что, не родственники? — удивилась Пиратка. Как-то само собой разумелось, что эти двое — одна семья. Между Рыжей и Смертью существовала особого рода связь, крепче обычной дружбы, и это чувствовали все. В голове Пиратки не укладывалось, что они могут быть двумя совершенно чужими людьми, случайно встретившимися в Доме. — В том-то и дело, что нет, — вздохнул Мертвец. — А я тоже так хочу. Давай будем как они! — Давай, — Пиратка улыбнулась, вертя в руках единственную карту, которая у нее осталась. Она была уже не против проиграть и заняться чем-нибудь другим, но сейчас наверняка окажется, что ее карта старше, и придется играть дальше до полного изнеможения. Они оба были слишком принципиальны, в отличие от Рыжих, чтобы бросать игру просто так. — А что для этого надо сделать? — Да ничего. Просто будем братом и сестрой, и все. И всем, кто будет спрашивать, так и будем говорить. Бывают же названные братья и сестры? Жить с осознанием того, что совсем рядом у тебя есть родственная душа, стало намного легче. Пиратка и Мертвец общались только друг с другом (и с Рыжими), в Могильнике всегда лежали вместе, придумывали игры, понятные только им двоим. Они вместе росли, а когда бесконечные Могильные посиделки остались позади, потому что ребята стали уже слишком взрослыми, то их дружба перекочевала в коридоры, на чердаки и в спальню Второй. В четырнадцать лет они одновременно решили покрасить волосы, и решили, что должны выбрать одинаковый цвет. Остановились на синем: Пиратке он напоминал море, а Мертвецу — тела покойников, так что каждый из них остался доволен. Но еще это был цвет Могильника — того самого места, которое свело их вместе. Потом приняли закон, и их разделила стена, воздвигнутая непонятно на какой срок. Иногда удавалось поговорить, но нужно было делать это втайне ото всех и очень редко, и разговоры прекратились. Рядом была Рыжая, которая переживала такую же трагедию, и они с Пираткой держались друг за друга. Но Пиратка мириться не хотела. Мертвец действительно стал ей братом, он был для нее роднее тех малышей, которые были ее братьями по-настоящему. С Мертвецом все было по-другому: они не знали друг друга с рождения, но их свел вместе Дом, когда они были потеряны и никому не нужны. Ее родные братья покинули ее, а Мертвец был здесь, и она решила, что никакая воображаемая стена не сможет их разлучить.