La bohéme

Слэш
NC-17
Завершён
243
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
22 страницы, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
243 Нравится 7 Отзывы 48 В сборник Скачать

°°°°°°°°°°°°°°

Настройки текста
Голос скрипки за стенами теперь казался слишком далёким, Антон не мог даже вслушиваться, хотя до этого момента он считал себя счастливым обладателем умения слушать и смотреть одновременно. От Арсения невозможно было отвлечься. Невозможно было даже для приличия отвернуться или опустить глаза, но Антон краем сознания уже подобрался к мысли о том, что ни о каких приличиях у них сегодня речи не пойдёт. — Это ведь Ваш вечер поэзии, — почти лукаво улыбнулся он, лениво качнув рукой, удерживающей бокал с итальянским вином. — Сомневаюсь, что гости заскучают за те часы, что я собираюсь тут провести, — не теряя учтивости, Арсений вернул ему улыбку, медленно облокачиваясь лопатками на спинку дорогого кресла. Играет. Антон не взялся бы с точностью определить, кто из них двоих сегодня кошка, а кто мышка, кого с лёгкостью сманили безмолвным обещанием и теперь плавят на куски отчётливо томным взглядом, а чью игру раскрыли ещё на моменте вступления. Кошки и мышки были ужасно неподходящей метафорой. Антон бы даже не покривил душой, если бы признался, что всегда ненавидел долгие путешествия Арсения, пусть и уважал желание того набираться вдохновения вдали от берегов Италии. Главным недостатком этих путешествий было отсутствие Арсения здесь, в Венеции, и его собственное — Антона — одиночество. Быть один он мог и в любой другой миг, а вот оставаться в одиночестве не выносил, тем более, что компания ему нужна была отнюдь не человеческая. Компания отчего-то никогда не загорающих при здешнем климате рук, разливающих вино по бокалам, и улыбки — персональной, обещающей. — Часы? — вопросительно хмыкнул Антон, заведомо зная, какую реакцию повлекут его слова. Нельзя было обожать Арсения целиком за его выходки. Можно было обожать то, как он сдерживается от усмешки, чтобы не тешить чужое самолюбие, и как позволяет себе на мгновение сжать виски, возводя взгляд к потолку. Антон забыл, что хотел снова отпить из бокала, не обращая внимания на то, что его собственные губы остались от кровавой жидкости краснее обычного. Теперь выяснилось, что смотреть и дышать одновременно он тоже не всегда умеет, но, кажется, дело крылось вовсе не в его умениях, а в постороннем, весьма конкретном присутствии. — Думаю, часы, — он словно нехотя отставил свой бокал на стол и совершенно по-варварски умостил там же локти. — В этот раз я здесь надолго. Антон бы даже под страхом смерти не признался, как знакома ему в этот миг показалась чужая нервозность, прячущаяся в движениях тонких кистей и совершенно не сочетающаяся с тягучим, безотрывным взглядом. Арсений весь состоял из этих противоречий — скользящий патокой голос и жилка, беззастенчиво бьющаяся на виске — Антон перестал замечать собственное приятное оцепенение, расходящееся по всему телу тяжёлыми волнами. К своему стыду, он стоял на грани того, чтобы совсем потерять нить разговора за наблюдением того, как чужие пальцы путаются в каштановых волосах, но тут же забывают поправить чёлку, несколькими тонкими прядями упавшую на глаза. Антону с каждой секундой всё крепче нравился этот новый Арсений, на мгновение просачивающийся сквозь знакомые черты. Более уверенный, плавный, проступающий через привычную несдержанную игривость. Не позволь себе Антон предусмотрительно опуститься в кресло напротив, его бы несомненно сшибло с ног от одного только осознания, что ему дали право созерцать сейчас вот эту уверенную силу, свободную в своём желании не гореть по-мальчишечьи крикливым пламенем, а тлеть долго, медленно, притягивая к себе все взгляды. Он, кажется, задохнулся от собственного восхищения, неосознанно облизывая пересохшие губы и тут же ловя на себе немигающий взгляд из-под тяжёлых ресниц. Антон ещё смел мнить себя кошкой в их выдуманной игре, но любые его уверения, с которыми он шёл в укромную комнату, укрытую полумраком тусклых канделябров, расплавились, придавленные этим взглядом. Такой Арсений умел одними лишь длинными пальцами, потянувшимися к застёжкам на колете, стирать любые ухмылки с его лица. И вместе с ними последнюю обиду на долгое отсутствие — в другой ситуации Антон бы даже разочаровался в себе за то, как легко его сердце признало чужую невиновность, но сегодня он от обид не выигрывал ничего. А оставив их на потом, получал в руки власть над чем-то бесконечно могущественным. Собственное участившееся дыхание прошло дрожью по всему телу, расслабляя и заставляя замереть одновременно. Безотрывный взгляд Антона заблудился в петлях, из которых не без помощи чужих бледных пальцев медленно выскальзывали маленькие, частые застёжки. В голове назойливо гудело желание насмешливо спросить, что Арсений делает, но не нужно было быть великим философом, чтобы понимать, что в ответ он получит наигранный вздох и что-нибудь вроде легкомысленного «здесь сегодня душновато». Тем более, что последнее даже не будет ложью — всё тело как будто бы отяжелело от густого запаха свечей и вина, разливающегося внутри согревающими волнами — Антон с головой провалился в эту вязкую негу, смолой заставляющую его замедлиться. За широкими складками белых рукавов почти не было видно отточенных движений чужих пальцев. Антон мысленно подметил, что Арсению это должно быть на руку, тот никогда не прятал своего тела, но на его глазах будоражил всего лишь парой участков открытой кожи, умело сокрыв всё остальное. С ним нужно было соглашаться и так же легко принимать, что откровенность она не в том, как натянутая цепочка врезается в молочную кожу на открытой шее, а в глазах с расширенными в неровном свете зрачками. Антону такая откровенность была по душе, потому что она до смешного пахла честностью в противовес любым лукавым движениям. В нём самом этой честности было не больше, чем бордового содержимого в чужом бокале, плещущегося на самом дне — соскучился, значит, всё-таки в своих плаваниях по вкусной еде. Антон лгал сейчас всем своим существованием, потому что единственное, чего ему по-настоящему хотелось — податься вперёд и поймать чужие пальцы в свои, чтоб Арсений перестал отвлекать его наконец от своей шеи — но Антон этого не сделал. Не двинулся за вечер не единожды. — Поэтому я и пригласил сюда тебя, — чужие локти с шуршанием проехались по лакированной поверхности стола. Заметил ли Арсений сам, как резко сократил этим «тебя» мнимое расстояние между ними? — Мне же нужно как-то скоротать эти часы, для этого, полагаю, нужна относительно приятная компания. — Представляешь, Арсений, — он словно попробовал чужое имя на вкус, заставляя его мягко прокатиться на языке. Терпко, с нотками чего-то пыльно-сладкого. — У меня совершенно вылетело из головы, о чём мы говорили пять минут назад, — легко прищурился Антон, неопределённо пожимая плечами. — Боюсь, я на что-то отвлёкся. — Вот как, — на чужом лице на мгновение промелькнуло удивление. Артист. Посторонних эмоций в чужом взгляде было ровно столько, чтобы Антон мог отчётливо понять — они именно посторонние. То ли Арсению самому надоело вальяжно играться с его метафорическим мышиным хвостом, то ли всеобъемлющая расслабленность так повлияла и на него, заставляя с почти капризным выражением лица улечься на собственный локоть, всё ещё покоящийся на столе. Антон провалился в его капкан окончательно, будь он чуть менее разморён — услышал бы даже, как наверху с лязгом захлопнулась крышка — но сейчас ему было достаточно и простого понимания, что Арсений весь целиком со своими бессовестными ужимками вызывает в нём греющее желание быть к нему как можно ближе. Всё-таки он отчаянный лгун, потому до сих пор не двинулся даже для того, чтобы выпустить из рук бокал, из-под полуопущенных век наблюдая за тем, как Арсений водит указательным пальцем между оставленных на столе фруктов. — Тогда мне придётся начать сначала. Только сейчас Антону удалось понять, что его, кажется, загипнотизировал чужой взгляд. Слова Арсения заставили его пару раз моргнуть и тут же вцепиться глазами в ехидную улыбку. Он тихо рассмеялся. — О мне всё ещё абсолютно плевать, что ты там говоришь. — Даже, если я начну читать стихи? — у него почти получилось изобразить оскорблённые чувства, но в глазах, наполовину укрытых шелковой чёлкой, всё ещё плясали смешинки. — Ты не начнёшь читать стихи, — безразлично прикрыл глаза Антон, ставя этим точку. Хотя у его слов, несомненно, было продолжение. Ты не начнёшь читать свои стихи, потому что слишком занят тем, чтобы изображать и флирт, и его отсутствие одновременно. И никто не станет за тебя расслабленно облокачиваться на толстую ручку кресла, едва заметно выгибая поясницу, чтобы было видно белоснежные воланы на вороте рубашки. Никто вместо тебя не станет секундным движением покачивать головой, чтоб я мог поймать во внимание твою совершенно, абсолютно точно незаметно запрокинутую шею. А если ты начнёшь читать стихи, кто будет всем этим заниматься? Кто будет одним своим пригвождающим взглядом превращать меня в форменное безобразие, распластавшееся по креслу. Оставалось надеяться, что Арсений в бесконечных путешествиях выучился читать чужие мысли, но что-то Антону подсказывало, что его мысли тому даже читать не придётся. Слишком уж они… На поверхности. Арсений тем временем снова разогнулся, делая вид, что заинтересованно разглядывает разрезанный пополам апельсин, притаившийся на столе. Новый раунд игры, где Антон должен угадывать без слов, какую очередную бессмысленную отговорку придумал бы Арсений, спроси он его, что тот делает. А тот увлечённо провёл указательным пальцем по тёмной мякоти апельсина и тут же беззастенчиво обхватил этот палец губами, словно бы и ничего такого — глаза опустил, как будто он не имеет никакого отношению к кончику языка, на мгновение мелькнувшему меж приоткрытых губ. Даже в полумраке Антону было отчётливо видно, как влажно поблёскивает первая фаланга. Арсений поморщился, не разрывая зрительного контакта. Кисло ему показалось, видите ли. Но Антону почему-то не хотелось ухмыляться даже от понимания, что он всё ещё способен без слов разбираться во всех этих жестах. Хотелось только сглотнуть вязкую слюну, скопившуюся на языке. Дело определённо было в том, что он представил кислый апельсиновый вкус, и нисколько не в Арсении, который, словно бы забыв сомкнуть яркие от вина губы до конца, повёл от них влажную линию, переходя кончиками пальцев на подбородок и ниже, ниже, задевая цепочку с мудрёным кулоном, явно привезённую откуда-то из поездки, и спускаясь наконец к ключицам. Ключицам, которые нисколько не скрывал глубокий ворот его белоснежной рубашки. Дышать — он должен был хоть иногда делать вдохи. Антон бы много отдал за то, чтобы взглянуть на себя сейчас со стороны. Наверняка скулы раскраснелись — он-то чувствовал себя сдержанным, уверенным — а выглядел, вероятнее всего, не лучше Арсения, порозовевшего, с трепещущими ресницами и поверхностным дыханием. Кажется, главным правилом на сегодня было не следить за самим собой. Только за чужими глазами. А в них Антона поджидала властность. Строгая и вместе с тем манящая. В Арсении не было ни капли грубости, каждое его движение, будь то улыбка краем губ или взгляд, пригвождающий к месту, ото всюду сквозило непередаваемое изящество. Даже в том, как он в следующее мгновение с силой промял пальцами сочную мякоть апельсина, не моргнув на брызги, царапнувшие по гладкой щеке, и сок, потёкший по пальцам прямиком к отчаянно белым рукавам сорочки. Пришла пора сделать первый шаг. Антон медленно потянулся вперёд, с тихим звоном водружая свой бокал на стол — кольца скользнули по стеклу одновременно с хлюпающим звуком мякоти, каплями потёкшей по ребру чужой ладони. Антон захлебнулся собственным вдохом. — Смотри на меня. Не приказ и не просьба — бесконечная уверенность, которую Арсений выбрал облечь в слова, вместо того, чтобы шептать, что он не сможет отвернуться. Говорить об этом Антону не было ни малейшей необходимости, он и так обо всём знал от собственных дрогнувших рук и тепла, поднимающегося откуда-то изнутри. Он будет смотреть на то, как Арсений плавно потянется к собственной руке, разомкнет влажные и без того губы и прижмётся ими к предплечью, к ладони, вылижет пальцы тщательно. Как будто апельсиновый сок мог бы прожечь его тонкую кожу, бледную до того, что крупные вены просвечивали сквозь неё, вырисовывая голубоватые дорожки по всей длине руки. Антон хотел бы сказать ему, что жалеет, что не умеет писать полотна, потому что он бы Арсения написал в этом вышитом цветами колете на фоне тёмного гобелена в окружении всех этих фруктов только ради того, чтобы запечатлеть этот острый взгляд с его внутренней блестящей искрой. И люди ходили бы на выставки, чтобы гнить прямо там от зависти, что на них смотрит всего лишь картина, а где-то по земле ходит человек, смотревший так однажды на своего портретиста. Антон много чего хотел ему сказать, может быть, даже о путешествиях, плаваниях, в которые тот раз за разом уходил, не удосужившись даже отправить к нему какого-нибудь мальчишку-посыльного с письмом. И о возвращениях, которые каждый раз проходились ножом по сердцу, потому что вот ведь он — дышит рядом, смотрит, безмолвно о чём-то шепчет — а у Антона внутри ворочаются черви, разнося по мыслям одно лишь «это ненадолго». Но Антон неподвижный лжец и молчаливый трус, топящий своих червей в глубине чужого взгляда. Потому что Арсений так попросил, Арсений так решил, что когда они рядом, они вместе, а когда ему вздумается снова искать вдохновения, Антон постучится в его дверь и узнает, что хозяина дома нет и не будет ближайшие месяцы. Глубоко вдохнув, Антон промолчал, читая по чужому едва прищуренному взгляду, что его прекрасно поняли. Он устал играть в эту игру, где они оба должны делать вид, что между ними что-то гораздо меньшее, чем то, что кипит в этой комнате на самом деле, а ещё он чувствовал, что совсем легко и приятно пьян, настолько, чтобы не грузить себе голову тяжёлыми размышлениями. Его разморило в тепле и от желания разрезать воздух наигранно холодным взглядом почти внезапно потянуло к нежности. Пробежавшись отрешённым взглядом по столу, Антон наконец выбрал им новые правила и взял в руки гроздь спелого тёмного винограда. Взгляд Арсения темнел, не заметь он сам, Антон бы даже спорить не стал, потому что единственное, чего он не позволил себе за этот вечер — отвести от него глаз. Темнел не одномоментно, а с течением времени, то ли оттого, что чужие зрачки стали ещё шире в миг, когда Арсений наконец потянул с себя жаркий колет, оставаясь в свободной рубашке, то ли оттого, что он уже не мог сопротивляться желанию хоть немного прикрыть тяжёлые веки. От дрожания его длинных ресниц на скулах плясали причудливые тени, прячущиеся от мерного света канделябров. Антон покрутил в пальцах тёмную ягоду, с хрустом оторванную от ветки, и снова поплыл взглядом по чужой оголённой шее. Облокотившись на руки, Арсений замер словно наготове, вот-вот двинется с места — ещё несколько минут назад плавность его была ленивой, почти неподвижной, теперь она превратилась в выжидание. Антон удовлетворённо хмыкнул — всё ещё читает его мысли. — Подойди сюда, — и мимолётным движением он провёл раскрытой ладонью по своему краю стола. Арсений умел улыбаться едва заметно, приподнимая одни только уголки губы так, чтобы эта улыбка угадывалась только по наметившийся на щеках тонким ямочкам. Арсений улыбался, взбираясь на стол и делая аккуратный шаг к нему навстречу. Стоящие на столе фрукты он не задел коленями одним только чудом, но Антон не заметил бы, даже если бы он и вляпался во что-то, потому его взглядом всецело завладели чужие ключицы, двигающиеся под совсем прозрачной кожей, когда Арсений приблизился к его краю, упираясь руками в стол. Он возвышался над Антоном, даже стоя на четвереньках, прогнув поясницу и неосознанно слегка постукивая кончиками пальцев от нетерпения. Стоял и улыбался, смотря сверху вниз — ты сказал мне подойти, и вот я здесь — он прекрасно знал, какое впечатление производит. Видел это по тому, как Антон все-таки сглотнул медленно, поднимая на него глаза, чтобы не смотреть на то, как ворот свободной рубашки кружевом спадает вниз, оголяя всю грудную клетку, движущуюся чуть чаще, чем следовало бы ей, если б Арсений был в полном спокойствии. А он и не был, потому что Антон потянулся к нему, зажав между пальцами сочную, крупную ягоду. Отшатнётся или нет? Антон своими же длинными пальцами прощупывал злополучную границу дозволенного, и судя по тому, как его пальцы беспрепятственно прижались к чужим влажным губам, до границы им было ещё очень далеко. Глаза Арсения, затянутые белёсой поволокой сытого удовольствия, смотрели на него снова хитро из-под отросших волос, упавших на высокий лоб. Из Антона дух выбил этот взгляд, когда Арсений, застенчиво опустив ресницы, обхватил губами кончики его пальцев и покорно забрал виноград. Антону оставалось только с каким-то совершенно оглушенным видом прижать широкую ладонь к чужой щеке, чтобы чувствовать плавное движение челюсти под ней. Фантазия услужливо подкинула ему совсем иную картину, но у него не было времени, чтобы на ней задержаться. По плечу скользнула чужая рука — Антон даже вздрогнуть не успел — как та бессовестно пробралась влажными пальцами за ворот его собственного колета и уверенно надавила на затылок, заставляя его ещё сильнее запрокинуть голову. — Этого ты хотел, да? — Арсений, не меняя своего до безумия скромного выражения лица, насадился ртом на его большой палец и с удовольствием обвёл его языком по кругу, вынуждая Антона подавиться воздухом. Арсений никогда не отличался наличием совести. Его тёплая рука вовсю хозяйничала у Антона в волосах, безотчётно оттягивая нижние прядки, сжимаясь и разжимаясь так, словно Арсений не мог её контролировать, самозабвенно втягивая в себя его пальцы, даже не обращая внимания, как те оттопыривают его щеку изнутри. Если они всё ещё играли, соревновались, например, до первого стона, то, когда Арсений с громким хлюпающим звуком выпустил его пальцы изо рта, не обращая ни малейшего внимания на то, как раскраснелись его губы, Антон с позором проиграл, роняя голову на грудь, зажмуривая глаза и разочарованно скуля. Отдайте ему эти губы обратно. Длинные ладони обняли его с двух сторон за шею, снова потянув на себя. Арсений говорил ему смотреть, долго и безотрывно смотреть на то, как он садится, сгибая под себя колени, как тянет его мокрую руку, укладывая себе на округлое бедро, а потом, пошарив за спиной, достаёт гранат, блестящий в свете свечей своими бордовыми зернами. Арсений словно спрашивал его, сколько ещё он сможет просто смотреть на это, сколько ещё сможет держать себя в руках. Нет, они больше не играли, в особенности в любимые прятки от правдивых взглядов. Антон тоже мог заставить его чувствовать свою власть, достаточно было хмыкнуть, впечатывая в чужое сознание мысль, что ждать он умеет, как никто другой, и сжать рукой бедро, тут же медленно оглаживая до треска натянувшиеся на крепких мышцах штанины. Теперь, когда у него было полное право не просто смотреть, но и трогать всё, что пожелаешь, Антон не собирался выпускать его из рук ни на секунду. Чужие движения казались слишком уверенными, словно у Арсения давно был план, который теперь нужно было лишь привести в действие. На деле он скорее читал этот план в глазах напротив, неизменно угадывая с каждым новым шагом правильное направление. С треском в руках Арсения сломалась толстая кожура граната, выставляя напоказ молочные перепонки, усыпанные крупными зёрнами. Пальцы гипнотизировали Антона — настоящие змеи, ловко вынимающие семена и опускающие их прямиком на язык — он надавил левой рукой, почти незаметно перемещая её ближе к ягодице — проглоти. Арсений послушался его взгляда. В уголке его губ проступила одна капля тёмного сока, особенно отчётливо она красовалась в контрасте с его светлой кожей, как кровь, раскрасившая снег. Он сыто облизнулся, а потом, повинуясь какому-то собственному непреодолимому желанию, потянулся пальцами, испачканными в сладком соке, к губам Антона. Есть с рук Арсения получалось только жадно, потому что Антон то и дело старался вместе с гранатовыми зёрнами захватить губами и чужие пальцы. Стоит ли говорить, что Арсений ему в этом бесстыдно потакал, пока Антон мстительно радовался тому, что липкий сок тёмно-алыми ручьями бежит по изящным запястьям и окропляет белоснежную ткань кровавыми разводами. Правда, Арсений тоже умел великолепно мстить, Антону пришлось убедиться в этом уже через несколько мгновений, когда тот вдруг, не обращая внимания на руку, уверенно придавливающую его к столу, ловко поднялся с колен и двинулся ещё ближе. Антон даже не сразу понял, что тот собирается делать, но через секунду подавился своим глухим стоном, когда бёдра вполне осознанно проехались по его паху, а Арсений оказался совсем вплотную. Посредственная была месть, если Антон с почти бессвязным «наконец-то» тут же вжал его в своё тело, с ощутимым трепетом нащупывая ямочки на пояснице. Сползший ему на колени Арсений подарил Антону самую потрясающую возможность — чувствовать его всем телом. Его — Арсения, с фыркающим хохотом размазывающего сок по и без того пухлым, а теперь ещё и пылающим яркостью губам Антона. Арсения, ластящегося к ладоням, дорвавшимся до возможности с силой сжимать чужие мягкие ягодицы, чтобы слегка развести их под аккомпанемент резкого выдоха, сорвавшегося с чужих губ, и снова отпустить, нежно поглаживая. Арсения, несдержанно потирающегося членом о низ его живота и совершенно не контролирующего свои руки, мечущиеся с груди на шею, а оттуда к лицу, чтобы снова терзать его — Антона — губы. Казалось, что в липком соку они успели извозиться с ног до головы, настолько, что Арсений, нисколько не заботясь о чужом душевном состоянии, беспрестанно облизывал собственные губы, как будто те могли без этого пересохнуть за мгновение. А о состоянии Антона побеспокоиться бы следовало, потому что он, впившись пальцами в чужие плавные бока, уже не мог отдавать себя отчёта в том, он это стонет от желания прижаться губами к горящей жаром шее, или Арсений от безостановочного ёрзанья на нём перешёл к тихому хныканью. При всей этой внешней млеющей нетерпеливости, Арсений умудрился каким-то чудом не растерять желания продолжить своё своеобразное представление. Антон уже затосковал бы по его былой покорности, но та всё ещё сквозила отовсюду. В том, как Арсений послушно сжал его колени бёдрами, повинуясь ладоням, не перестающим гладить его всюду, докуда возможно было дотянуться. В ресницах, кротко опущенных, длиннющих, влажных слегка — он, кажется, слишком сильно зажмурился, когда Антон, не сдержавшись, едва заметно толкнулся вверх, надавливая на чужую поясницу. Он нисколько не стремился тут властвовать, вероятнее всего потому, что Антон и так наделил его этой властью над собой в безмерном количестве, когда с восхищением подметил даже такую мелочь, как чужое сбившееся дыхание. Если бы Антон сейчас сжал в одной руке тонкие запястья, отбирая раскрытый гранат, а потом впечатал бы снова его в свои бёдра, толкаясь навстречу, Арсений принял бы его решение без промедления. И пустил целоваться бы наконец, потому что представление было бы окончено. Артист, сошедший со сцены, больше не божество, к нему можно прикасаться, можно губами исследовать его ровную кожу. Антону с его гудящими от невозможности прикоснуться губами было бы идеально. А ещё скучно. И совершенно нечестно по отношению к Арсению, который со своим внутренним артистом сросся в одно целое. Чужое лицо было слишком близко, они, повинующиеся последнему правилу — смотреть — даже двигаться перестали, в едином порыве чувствуя, как жар сам по себе разрастается где-то в точке, где грудная клетка Арсения вплотную прижалась к другой, судорожно подрагивая от неровного дыхания. Антон потянулся наверх, замирая в совершенно незначительном расстоянии от чужих распахнутых губ. Его Арс не заслуживал разочарований. — Продолжай, — и он медленно отстранился, так и не целуя. Хотя это многое решило бы — Антону его даже укусить хотелось по-настоящему, но он только глазами пожирал, с неприкрытым восхищением наблюдая за тонкой улыбкой, расползающейся на губах. Сам-то он прекрасно знал, что Арсений за поцелуи душу иногда готов продать, особенно с недавних пор, когда его «хочу целоваться» стало звучать особенно нежно. Прямо до сжимающихся внутренностей. Антон думал, что в его отсутствие научится этой нежности сопротивляться, но опростоволосился просто не по-человечески, потому что сегодня его увели одним «пойдём?» и вопросительным взглядом. Даже обещать ничего не нужно было. Получивший разрешение Арсений оказался не в силах сдерживать довольную улыбку. Перед лицом Антона снова вырос гранат, непозволительно близко, даже задел кончик его прямого носа. В ноздри снова ударил сладкий аромат, смешавшийся с тяжёлым запахом горящих здесь повсюду свечей — едва ли они дымили сильно, скорее примагничивали взор к пляшущим на концах языкам пламени — но Антону хватало и воска, оплавленного, горячего, стекающего по толстым белым стенкам. Арсений плавился так же, где-то в его плавности и мягкости Антон себя потерял, наблюдая за тем, как опускаются чужие веки. Он бы запретил Арсению поджимать губы. Вспомнил о том, как скучал по ним — приоткрытым, покрасневшим — там в зале, когда на чужом лице играла только вежливая улыбка. А теперь у него сил на такую улыбку не хватало, теперь Арсений, откинувшись на его руки, придерживающие сзади за спину, сам подрагивающий, как пламя на кончике свечи, прижался вдруг губами к бордовому гранату. Антон сглотнул, невольно поджимая пальцы на ногах. Со звуком, с которым Арсений отстранился — к липким от сока губам попытались пристать налитые зёрна, но он только медленно облизнулся — Антон почувствовал, что в животе скрутилось в тугой комок сытое удовольствие, тяжелея с каждой секундой. Не размыкая век, Арсений припал к фрукту снова, будто нарочно проводя языком и, не отрываясь открытыми припухшими губами от увлекательного занятия, пряча его через мгновение. Если бы расширившиеся зрачки помогали Антону видеть больше, он наверняка уже добрался бы взглядом до тяжёлой, плотно запахнутой портьеры за своей спиной. Он себе бы третий глаз во лбу отрастил, чтобы смотреть ещё, ненасытно впиваясь взглядом в кончик чужого, показывающегося на секунду языка, в руки — нежные, плавные — отточенным движением сжимающие в пальцах толстую кожуру граната. Арсений будто потерял связь с реальностью. Заблудившийся в своём представлении, даже не осознавая той силы, с которой он Антона к себе притянул — как огонь свечей, отклоняющийся вбок от одного только дыхания, но послушно лижущий подставленные пальцы, готовый проглотить целиком, оплавляя и смягчая. Медленно, развязно он прошёлся короткими прикосновениями губ по тёмным зёрнами. Выдыхая первый глубокий стон, Антон уставился на то, как обнажаются едва заострённые зубы, белые на фоне порозовевшего от возбуждения лица, и как они с хрустом впиваются в алую мякоть. Сок брызнул во все стороны. Потёк сладким, тонким ручейком по чужому подбородку, сбегая кровавой каплей на открытую шею. Антон почувствовал короткое холодное прикосновение к собственной скуле — брызги попали, словно в издёвку показывая ему, как на самом деле сильно горят его щёки. Хотелось скулить, совершенно не заботясь о том, как он выглядит со стороны — встрёпанный не меньше Арсения, не контролирующий мелкое подрагивание ослабших пальцев, с лихорадочным блеском в глазах и позабывший закрыть рот — Антон тяжело выдохнул, встречаясь с чужим поплывшим взглядом. Слишком близко. Абсолютно чёрные глаза, расфокусированный взгляд на пылающем, горячем лице. Арсений наклонился к нему и прежде, чем Антон успел хотя бы вдох сделать, оставил мокрый след на его щеке, через мгновение отстраняясь и со вкусом причмокивая. Разулыбался довольно, словно ему отдали наконец сладкую конфету. Не задохнулся Антон в то же мгновение только потому, что дышать, кажется, уже успел разучиться. Чужое лицо замерло так близко, что Арсений то и дело задевал кончик его носа своим. Ужасный у него был талант — одним действием вышибать все мысли из головы Антона. Перед глазами осталась только капля сока, медленно ползущая вниз по гладкой коже, кроме неё Антон больше и видеть ничего не мог. Не одному Арсению ведь пробовать на вкус этот сладкий гранат, верно? Вылизанную щёку всё ещё влажно пекло. Чужой взгляд на миг вздрогнул, когда Антон уложил собственную руку на угол челюсти, чтобы надавить легко, заставляя запрокинуть голову. Арсений что-то недовольно промычал, видимо, чужие ладони нравились ему гораздо больше, пока тягуче мяли его ягодицы, изредка взбираясь выше, будто ненароком отодвигая полы сорочки и пуская мурашки бегать по чувствительной коже. Антон и сам наслаждался всем этим чуть ли не больше — нравилось ему нащупывать подушечками пальцев его выступающие позвонки, прослеживать сильный прогиб поясницы, крепко сминая кожу. Но они оба собрались здесь без малейшего плана, и по скромному наблюдению Антона, чужие губы ещё долго могли бы бессовестно терзать фрукты, оставляя ему только мокрые поцелуи в щёку. Арсений держался к нему вплотную, даже не думая отстраняться или изображать из себя холод и терпеливость — это они уже проходили, и коль уж встречи их изначально начались на почве общего интереса, оба они сочли скучным повторяться. Сегодня повсюду был ленивый, тяжёлый огонь, так горело вино, распитое на двоих, так горело возбуждение после длинной игры, которую Арсений тут затеял. Во взгляде его плыл туман, обманчиво шепчущий о том, что сознание не фокусируется на всех этих полутонах, но недаром у него в глазах расплескалось синее море — Антон знал, что там всё гораздо глубже. Под пальцами едва заметно забилась жилка, и, больше не медля, Антон потянулся вперёд, коротко проводя носом по острому подбородку — последний шаг оставался Арсению — всего-то податься ему навстречу. С усмешкой Антон погладил его шею, чувствуя, как адамово яблоко резко дёргается вверх — Арсений сглотнул вязкую слюну и подставился под его губы. Сок и правда оказался сладким, собирая его по капле с чужого подбородка, Антон снова провалился в своей бесславной попытке не пускать в ход зубы. Часа два назад он бы ещё корил себя за такой трепет перед Арсением, перед его телом и тем, как правильно оно ощущалось под руками. Теперь укор был бесполезен — ему хотелось разодрать собственную грудь, чтоб от нежности не захлебнуться, и в то же время с нетерпеливым хныканьем Арсений снова несдержанно проехался по его паху бёдрами, и от этого возбуждение внутри заклокотало больно уж нестерпимо. В следующий раз Антон обязательно прервёт его эти соревнования по терпению в самом начале, потому что из раза в раз у них нет ни победителя, ни проигравшего. Потому что оба ненавидят проигрывать, и оба совершенно по-идиотски друг другу поддаются, нисколько об этом не сожалея. Даже смешно. Антон обещал себе прервать его. Обещал каждый раз и ни единожды не исполнил. Жар внутри начинал кипеть, вокруг покрасневшей от долгих прикосновений шеи Арсения воздух, кажется, раскалился. Или это у Антона нещадно пекло губы, а он ещё даже за дело не взялся, водил только ими по бархатистой коже, зализывая прикосновения. Снова прикусил линию острого подбородка он, только когда неожиданно почувствовал на груди проворные пальцы, тут же скользнувшие ниже. Нетерпеливая подвижность Арсения становилась всё заметнее. Ноги и без того подрагивали от возбуждения, а с добавкой в виде чужого довольно ощутимого веса на коленях Антон с сожалением обнаружил, что почти не может двинуться с места. Положение Арсения, не стесняющегося елозить на нём, словно кот потираясь всем телом, теперь казалось вдвойне выгодным. Зато в противном случае Антону было бы неудобно, как сейчас обхватить дергающийся кадык, тут же обводя по кругу широким языком и всласть посасывая. Губами он поймал вибрирующий в чужом горле стон, через мгновение вырвавшийся у Арсения. И сам перестал удерживать тяжёлые, обжигающие выдохи. Арсения было много, он руками возился под его рубашкой, то пересчитывая рёбра на спине, то цепляясь за бока, сминая их в пальцах — гладил повсюду, как будто хотел впечатать в кожу Антона следы собственных ладоней и пробежаться подушечками пальцев сразу по всему телу — по груди, ловя торопливые удары сердца, по плечам, вцепившись в них и прогнувшись навстречу его таким же вездесущим губам, по животу, оглаживая его с особой нежностью. Арсения было много, но всё ещё недостаточно. Антону всего-то нужно было целовать его — долго, развязно, мокро, чтоб стереть с его губ капризный изгиб, чтоб он забылся наконец по-настоящему и, скуля, непроизвольно зажмурился. Тот снова дёрнулся на нём, двигаясь туда-обратно и невольно привставая на мгновение, чтоб придвинуться ещё ближе. Чудовищно, что Антон успел уже сотню раз позабыть, что всего-то через дверь от них находились люди, звон бокалов и тихие светские разговоры. Оправдание его было только в том, что здесь гораздо ближе, впившись пальцами в его плечи, коротко постанывал Арсений, и это отвлекало от тревог о их безопасности. Чужое лицо резко оказалось непозволительно близко — Арсений моргнул в попытке собрать мысли в кучу и выдать что-то осмысленное, он определённо неистово хотел что-то высказать ему, по сведённым бровям, похоже, даже разозлиться на что-то, но у него до смешного ничего не получалось. Антону редко доводилось видеть его с таким заплетающимся языком, краснеющего скулами и с каштановой чёлкой, вьющейся от влаги. Арсений, который за словом никогда в карман не полезет, поэт Арсений, его Арс сейчас пытался со сбившимся напрочь дыханием шепнуть ему то ли какую-то пошлость, то ли снова вернуться к своим изощрённым пыткам с терпением, тонко поскуливая оттого, что с пересохших губ слетали только какие-то отдельные слова. Какой он был красивый в это мгновение. Измученный собственным возбуждением, восхищённый тем восторгом, который видел в глазах напротив. Антон уткнулся носом в чужую ключицу, целуя на своём пути всё, что попадалось губам. Тут же почувствовал, как тонкие руки обвились вокруг его головы, а на макушке осталось короткое прикосновение. Он зажмурился от удовольствия — необычно было чувствовать эту нежность и от Арсения тоже, раньше он всё чаще заигрывался, плавился от собственного восторга, как правильно всё идёт. Сейчас он больше походил на себя настоящего. Арсения, который не раз просил его оставаться «погостить», а потом при каждом удобном случае дёргал незаметно за руку, уводя в укромное место, чтоб там со словами «Ты будешь меня целовать?» обхватить его лицо руками. Антону он вообще-то нравился и ребячливым в дни, когда их пыталась сморить жара, и необычно серьёзным — за работой, вдохновенно разбрасывающий листы бумаги по полу. А теперь он совсем открытый был, как будто пришёл сдаваться. Или наоборот на последнее свидание. Антон медленно поцеловал яремную впадинку, зажмурившись. Внутри поднималась какая-то гадость, заставляющая его губы дрожать. За спиной почувствовалось вялое движение, и уже через пару мгновений Арсений скрестил свои длиннющие ноги, усаживаясь ягодицами прямо на его болезненно натягивающий штаны член. Невозможный. Антон глухо зарычал, толкнувшись навстречу, получилось только лишний раз поёрзать под чужим весом, создавая дополнительное трение. Антон несдержанно обхватил руками чужие бока, потянул того наверх, сам поднимаясь на ноги. На мгновение стало отчаянно тяжело, но уже через секунду крепкие бёдра Арсения оказались усажены на край стола, и Антон наконец позволил себе притиснуть его с силой, не заботясь о том, насколько им теперь тяжело будет дышать. Наверное, у него идея фикс была — утопить Арсения в обожании, к слову, он отлично справлялся. Заставить его, вечно всё контролирующего, повалиться на себя, закидывая руки на шею и сцепляя их в замок, и уткнуться лбом в его собственный, не в силах выровнять дыхание — это вполне походило на картину, которую Антон бы назвал «желание». — Всё ещё хочешь поболтать о чем-нибудь? — шепнул он, опаляя дыханием ушную раковину и с удовольствием слушая чужой почти отчаянный всхлип. Отстранившись, он обнял руками пылающее жаром лицо. Кажется, Арсений был на грани того, чтобы захлебнуться негодованием. — Не слишком ли много… — сбился он на середине фразы, снова обвивая Антона ногами за поясницу и подталкивая пяткой к себе. — Злорадства? Антон мотнул головой, не замечая, как отросшие кудри задевают чужой лоб. — А ты сосчитай, сколько месяцев я тут как дурак ждал… — он, кажется, тоже переоценил свои способности сейчас связно выражать мысли. — Поймёшь, что моё злорадство оправдано. И он плавно толкнулся вперёд, упираясь членом в упругие ягодицы. Арсений сорвался на бессвязный скулёж, и мгновенно, не размениваясь на взгляды и предупреждения, прижался к нему всем телом, впечатываясь в губы с поцелуем. Куснул сразу больно, не давая Антону опомниться. При всей своей торопливости Арсений как будто бы не стремился поспешно выпутаться из одежды, тягуче выцеловывал чужие губы, вбирая их в себя по очереди, а потом, словно сам себя перебивая, принимался несдержанно вылизывать его рот, наплевав на непристойные звуки. Антон снова отстранил его, придерживая за шею, собственные губы пришлось отвоёвывать почти силой, а на чужие в полутьме смотреть было равносильно скорой смерти, потому что блестели они от слюны ярче пламени свечей. Напоследок Арсений всё-таки успел коротко чмокнуть его и встревоженно поймать взгляд, будто спрашивая — что случилось? Неужели ты не хочешь ещё вечность так плавиться? Чтобы сладко и липко от сока. Чтобы с почти развратным звуком отстраняться только на мгновение и жадно глотать воздух. Арсения уже заметно вело. Хотелось морем воска растечься по полу от одного только понимания, что тот напористый до жути, потому что ему хочется не меньше, чем Антону, но напорист он только в том, в чём ему позволят. — Снимай, — Антон пальцами подцепил край штанов, оттягивая на себя и дразня бархатную кожу живота прикосновением. Арсений с облегчением уронил голову ему на плечо, тут же спускаясь руками вниз и в два счета стягивая штаны. Из-за помехи в виде чужой пушистой чёлки Антон не сразу опустил взгляд, но когда все-таки добрался глазами ниже, подавился воздухом. По новой моде тонкие колготки, под штанами достававшие всегда до талии, сейчас заканчивались едва ли над коленом. А дальше кожа — бледная, нежная. Прикрываться, как Арсений сейчас, полами длинной рубашки, было настоящим преступлением. Антон впился пальцами в округлые бёдра, наверное, со стороны он выглядел как коршун, напавший с когтями на свою жертву, но ему было откровенно плевать — знал бы он когда-нибудь, что его будут так притягивать чужие обнажённые ноги, он бы не поверил. Не поверил бы, что это он с таким трепетом сейчас склонился к разгоряченной коже, без промедления припадая губами к внутренней стороне бедра. Внезапное желание Арсения прикрыть себя атласной белой тканью даже слегка смешило. Отчасти потому, что рубашка совершенно ничего не скрывала, а Антон не понаслышке знал, что скромность — не самая сильная чёрта Арсения. И никогда ей не была. Ему просто нужно время — какая-нибудь пара минут или, может быть, пара движений? С этой мыслью Антон, не поднимая на чужое лицо глаз, сверкнул своими лукаво и медленно провёл языком длинную, влажную линию, всё ещё делая вид, что двинуться выше ему совершенно не хочется. Под тонкой тканью рубашки член Арсения отзывчиво дёрнулся. Сам он от такой сладкой пытки с протяжным выдохом запрокинул голову, наконец-то выпуская из подрагивающих пальцев ткань. Всего-то и нужно было… — с усмешкой подумал Антон, оттягивая вниз обрезанный чулок и ласково целуя под коленкой. — Да иди сюда, — требовательно растянув последнее слово, Арсений дёрнул его наверх, путаясь рукой в волосах. Складки длинного белого рукава приятно коснулись пылающей жаром щеки, Антон сам прильнул к чужой ладони, одновременно с наслаждением чувствуя, как прохладная ткань разгоняет тяжёлое тепло, клубящееся вокруг. Арсений снова его поцеловал, на этот раз ластясь к губам, подставляясь, разрешая трогать себя повсюду. Забраться под его рубашку первым делом — Антон потянул её наверх, хоть она и без того не скрывала ни хрупких запястий, ни разлёт ключиц, выпирающих под почти прозрачной кожей. Он прошёлся по всему телу, где-то вплотную примыкая ладонями, где-то пробегаясь пальцами по крупным родинкам, огибая мелкие, он до них обязательно доберётся — сейчас хотелось только наблюдать за Арсением, с опущенным, но искрящим удовольствием взглядом стягивающим рубашку через голову. Причёска его, явно бережно уложенная ещё с утра, теперь превратилась в совершенно очаровательный беспорядок. В другой миг Арсений бы обязательно кинулся поправлять её с напускным смущением, но сейчас его хватило исключительно на то, чтобы бережно уложить ладони Антона себе на поясницу, а потом, не упуская возможности притереться бедром к чужому члену, развернуться в его объятиях. По всему телу прошла дрожь, Антон едва справился с тем, чтобы удержать чужое тело в руках, когда перед его глазами появились молочные ягодицы. Не нужно было хорошо знать Арсения, чтобы понять — тот выгибается нарочно. Нарочно же проезжается по паху, дразня — ещё секунда, и Антон бы, за себя не ручаясь, приказал ему не дёргаться. Правда, на деле это бы походило скорее на бессвязный скулёж. Одному его языку было известно, сколько усилий приходилось прикладывать, чтобы звуки на выходе складывались в слова. Почти взволнованно он удержал Арсения на месте, сжимая в руках крепкую талию. Не смог отказать себе в удовольствии надавить большими пальцами на две очаровательные ямочки на пояснице, тут же поглаживая и сминая бока. Чтобы поцеловать в острое плечо с выпирающими косточками, пришлось наклониться, медленно сползая одной ладонью ниже — придерживая Арсения за живот. Антону его любым непривычно было видеть, он вообще, подобно вольной птице, не давал к себе привыкать. Но вот таким податливым, отзывчивым он становился ещё реже — постоянно нет-нет, а выпустит где-нибудь иголку. Антона разбирала зависть, и как бы это ни было парадоксально, он завидовал себе самому. Завидовал собственным рукам, со вкусом сминающим ладные бёдра, собственным губам, к которым Арсений тянулся через плечо, и, не в силах достать слишком далеко, чтоб получить глубокий поцелуй, попросту вылизывал их снова и снова, коротко постанывая. Он явно был недоволен тем, что Антон всё ещё по какой-то неясной причине остаётся в штанах, хотя те стоило снять ещё сто лет назад. Прекратить, правда, его слабые возражения — попытки вероломно кусаться, поймав чужие пальцы и изогнувшись как-то нечеловечески — было несложно. Антону стоило только снова прилипнуть губами к чужому загривку, к шее, на ощупь ища родинки, как Арсений сдавался, роняя голову на руки и снова прогибаясь ему навстречу. Вместо любого «я скучал» Антону гораздо приятнее было смотреть на него такого. Благо с первого же дня им почти не требовались слова для того, чтобы поговорить. Поразительным в Арсении оставалось то, что даже будучи возбуждённым до дрожащих ног, измученным невозможностью вынудить Антона двигаться и действовать быстрее — он даже из рук его не в силах оказался выпутаться, впрочем, и пытался не очень настойчиво — несмотря на всё это, Арсений всё равно каким-то образом находил в себе силы его направлять. Незаметно почти. Ненавязчиво. Схватывать Антона учили налету, поэтому все эти едва заметные жесты — их заметить не составляло труда. Стоило Арсению повести бедром, как он сжал его властно, наверняка на коже останутся следы, но кто их там увидит. Святая уверенность в том, что помимо него самого Арсений никому не даст возможности любоваться на что-то кроме хрупких рук, лица и шеи своей бесконечной, в другой момент Антона бы напугала. Но всё же в другой, а сейчас невозможно было не видеть искренности в том, как тот подставляется под прикосновения, ластится уверенно и совершенно несдержанно стонет. Опять это чувство. Антон почти насильно заставил себя продолжать. Целовать эти плечи хотелось до страшного, почти до какой-то милой агрессии, может быть, даже укусить с силой, но ещё больше хотелось просто… Созерцать. Именно в такой формулировке, потому что Арсений всё ещё казался сошедшим с портрета искусством, оживающим прямо в руках. Это было что-то сродни — я хочу тебя всего целиком настолько сильно, что вряд ли смогу тебе когда-нибудь показать во всём объёме то, как ты мне сейчас нужен. Что-то внутри раскололось. Замер Антон, наверное, всего-то на секунду в попытке побороть желание усадить Арсения на стол перед собой, а самому усесться в ногах и смотреть примерно вечность. Всего на секунду, но чужие пальцы успели до него добраться. Перед лицом снова появился чужой взгляд, всё ещё слегка плывущий, было видно, что Арсений контролирует сейчас собственное тело весьма посредственно, если не сказать — не контролирует вовсе. Но его слегка встревоженно приподнятые брови, губы, приоткрывшиеся в немом вопросе — это было неожиданно чутко. То ли мир вокруг слишком изменился с их последней встречи, то ли они сами теперь казались друг другу слишком настоящими. Снова он умудрился как-то невообразимо развернуться, мгновенно проходясь тыльной стороной руки по щеке Антона и бережно укладывая на неё ладонь. Погладил легко. Пожалуй, для того, чтобы сравнивать его прикосновения с дуновением ветра или касанием пера, Антон был слишком не поэт. А ещё такая глупость обязательно бы опошлила всё. Какие к чёрту перья и ветер. Антон даже подраться готов бы был, только чтобы видеть его настоящим — человеческим. И целовать его такого, не лишённого всех масок, а наоборот, со всем этим дурным, что в Арсении было. Хорошо, что драться не приходилось. Антон наклонился к нему, только задевая своими губы, по которым уже поползла тонкая алая трещинка. Арсений немедленно подался вперёд — у него, конечно, была удивительная способность ловить чужое настроение, и Антону грело душу, что под его внезапную нежность тот готов подстроиться. Но не видеть в чужих глазах нетерпения — нужно было быть слепцом. И вдвойне сумасшедшим, чтобы не почувствовать чужие пальцы, тягуче оглаживающие низ живота и следом тут же оттягивающие край штанов. Антону пришлось послушно оторваться от длинного поцелуя и поймать подрагивающую ладонь в свои руки. — Я сам. Арсений фыркнул без малейшего осуждения, как будто спрашивая, зачем сам, когда мог бы я, но как же приятно было не видеть в его глазах обиды. Оба ведь понимают, что Антон провозится с этим гораздо меньше, потому что не он здесь полностью обнажённый держится за стол с одной только целью — не завалиться в чужие объятия безвольной тряпичной куклой — и делайте, что хотите. Окончательно выпутываясь из сорочки, Антон уверенно уложил ладонь на узкую поясницу, надавливая, чтобы в открытую полюбоваться на глубокий прогиб, и снова поворачивая Арсения к себе спиной. Пусть тот захныкал недовольно, всё равно в противовес своим же даже не оформившимся словам торопливо подставился, когда Антон, недолго думая, полез выцеловывать слегка порозовевшие оттого, как их настойчиво сминали в крепких пальцах, ягодицы. Арсения было много. Запах его повсюду, переползающий с влажной от пота кожи на пальцы Антона, возможно, ему это казалось от общей тяжёлой, пряной духоты, закутавшей комнату в кокон, но даже так его словно сам воздух придавливал, впечатывая в чужое тело. Чтоб держал крепче непокорно виляющие бёдра, чтоб поцелуи сменил на широкие движения языком, словно бы стараясь всё тело вылизать. Из них двоих поэтом всё ещё был не Антон, поэтому «всё тело» отнюдь не казалось ему гиперболой. Его самого вело до плывущих пятен перед глазами, оттого, как Арсений хаотично толкался то ему навстречу, то наоборот, уходя от прикосновения, словно в попытке найти его руки и прижаться к ним пахом. Нужно было дать ему такую возможность. Антон, не разжимая почти болезненной хватки на нежном, мягком бедре, потянулся вперёд, под аккомпанемент чужого высокого стона накрывая ладонью сочащуюся головку. Провёл, едва касаясь — он тоже умеет дразнить, словно бы ненароком, на мгновение сжимая член в кольце длинных пальцев, но тут же выпуская, несдержанно прихватывая зубами упругую кожу чужих ягодиц и лениво любуясь на своё произведение. На коже остался след, окрашенный медленно светлеющим багрянцем. Красиво. Особенно в свете свечей и ещё теплящегося воспоминания о ярком гранатовом соке, стекающем по узловатым пальцам. Антон коротко чмокнул место укуса, не стесняясь мазнуть по нему языком, наоборот — зализывая, совершенно не виновато, но зато старательно проходясь по коже шершавыми прикосновениями. Арсений глухо заскулил, уткнувшись лицом в собственный локоть — Антон бы в другой миг потянулся к нему наверх, чтобы, повинуясь приливу странной властности, шепнуть о том, чтоб тот не сдерживался. К счастью, он и без того знал, что Арсению плевать с высокой башни на то, услышат их или нет. Секрет крылся в том, что он попросту был не в силах сопротивляться — да и вряд ли хотел — желанию собственного тела прикоснуться к Антону каждой клеточкой, чтоб и поясницей вжаться, и собственными сосками проехаться по чужой груди, несдержанно закусывая губы, и животом прильнуть к широким ладоням, толкаясь навстречу и заставляя их спуститься ниже. Будь его воля — Антон знал — вертелся бы в объятиях как забавная детская игрушка, хаотично хватаясь за чужие плечи и целуя всё, что ни попадя, поэтому удерживать его, казалось, и смысла не было. Всё равно не удержишь. Он сам от своей энергии искрил, как пламя, только что сожравшее сухое полено, и даже не подумал о том, чтобы приглушить тонкий всхлип, когда Антон провёл широким языком прямо от поясницы до входа, разводя упругие ягодицы в стороны и тут же принимаясь мять их, скользя слегка влажными руками по яркой коже. Антон обожал его такого. Невероятного поэта современности, растерявшего все свои слова, способного только мычать бессвязно, даже не пытаясь сомкнуть губы, и просяще подающегося назад. Почище любых пыток, когда тебя всего-то дразнят, обильно смачивая слюной сжавшееся кольцо мышц, но никак не углубляясь. Арсений зарычал сквозь зубы, вызывая у Антона короткую улыбку, адресованную скорее собственным мыслям, чем ему — расхристанному по столу с самой собой разъезжающимися ногами. Улыбку тому, что Арсений в таком положении — обессиленный, изнывающий от возбуждения, льнущий сытой кошкой к чужим рукам — ещё умудрялся качать права, хныкать требовательно, безмолвно прося Антона действовать. Антон вчерашний и сам бы сейчас себя проклял — почти смешно было ловить себя на мысли, что в его планах снова всё было иначе. В его планах он злорадствовал, брал своё и ни на мгновение не терял контроля. А в реальности, кажется, уже едва удержался оттого, чтобы упасть к чужим ногам — и притом совершенно добровольно. С Арсением было легко. До страшного легко и в то же время невероятно сложно. За годы, правда, Антон привык думать, что сложно ему на самом деле с самим собой — тем собой, который не готов был мириться с чужой многогранностью — да и собственной вдобавок — с тем, что сейчас им может хотеться одного, а завтра другого, и счастье, что они почти всегда совпадают, и с тем, что загнать в рамки вовсе не всегда значит быть вместе. Почему-то последние два пункта у них равнялись друг другу. И от этого было сложно. Зато легко было быть рядом. Хватать чужие мысли и желания как свои, говорить без слов, не бояться обидеть, потому что оба уверены в другом сильнее, чем в самом себе. Им даже знать друг друга для этого не надо было. Легко было снова несильно, скорее дразняще укусить Арсения за бок, спускаясь по спине мокрой дорожкой, и почувствовать, как, поймав его намерение, тот снова подставил задницу, в этот раз собственноручно разводя ягодицы. Уставившись на покрасневший от прикосновений вход, Антон обнаружил, что его собственного терпения хватит едва ли на время для хоть ещё одного вдоха — дышать всё равно хотелось только чужим сладко-горьким запахом. Поэтому Антон повиновался покачиванию бёдер и склонился вперёд, впечатываясь влажным поцелуем и тут же с напором вылизывая отверстие. Когда он, надавливая на податливые, горячие стенки, ввинтился глубже языком, Арсения под его руками подкинуло, заставляя почти отчаянно всхлипнуть и рвано втянуть носом воздух. Антон толкнулся внутрь настойчивее, вылизывая почти с силой, не обращая внимания на громкий, излишне пошлый звук. Он даже не был уверен, что когда-то ему приходилось с Арсением побарывать стеснение, это ведь его Арс, который отчаянно цеплялся пальцами за столешницу, поскуливая оттого, как приятно ощущается вязкая слюна, стекающая к мошонке, Арс, который сам не упускал возможности двигаться ему навстречу, прихватывая коротко за отросшие волосы и впечатывая в себя. При этом совершенно не смущающийся ничего Арсений очаровательно краснел кончиками ушей и скулами, инстинктивно пряча лицо, когда Антон с хлюпаньем отрывался от него, потому что даже так ощущение затёкшей челюсти было отнюдь не из приятных. В ином случае он бы не прерывался. Но раз уж приходилось, то Антон каждый раз находил способ дёрнуть чужие бёдра на себя, заставить выгнуть шею и обернуться. В который раз Антон поймал себя на сожалении, что у него не сотня глаз по всему телу, он бы руками потянулся к чужому носу, к губам, провёл бы по чёткой линии челюсти, только чтобы подольше смотреть в глаза с тяжёлыми веками и бессовестной дымкой, расползшейся по голубой радужке. Чтоб смотреть, как Арсений будет судорожно хватать воздух припухшими губами, когда сам он снова проведёт кончиком острого носа по ягодице, прикусит осторожно, потому что на коже уже живого места не осталось, а потом примется снова уверенно работать челюстью, прерываясь разве что на поцелуи, рассыпаемые по им же оставленным следам от зубов. До Антона долетел очередной полустон — Арсений сопровождал их требовательными толчками ему навстречу, видимо, пытаясь намекнуть, что он уже хочет внутри себя что-то покрупнее языка, ну или уж в крайнем случае был бы не против и свой применить куда-нибудь, потому что без бесконечных, вкусных поцелуев ему невмоготу. Дорвавшийся Арсений — самый страшный Арсений. Антон скользнул ладонью по его почти ослабевшей руке, удерживающей левую ягодицу, отстранился, поймав тонкую ниточку слюны, и бережно переплёл пальцы. В ответ Арсений снова заелозил по столу грудью и внезапно потянул его наверх, поднимая с колен. Оба с подрагивающими от тянущего возбуждения ногами, оба не способные ни на какие мысли, кроме крутящегося в голове вечным колесом «хочу». Антон прижался к нему вплотную, неконтролируемо потираясь сочащимся членом о чужое бедро, оставляя влажный, вязкий след собственной смазки на покрасневшей коже. В паху отчаянно заныло, и Антон подавился воздухом, оглаживая подушечками пальцев блестящий от слюны, податливый вход. Кажется, Арсений почувствовал что-то похожее, потому что рвано дёрнулся и, не выпуская из рук пальцы Антона, накрыл их ладонями собственный член, медленно проводя по нему снизу вверх. И сам под руками Антона задрожал, отталкиваясь слегка от стола и приподнимаясь, чтоб вжаться в чужой пах и недвусмысленно вильнуть бёдрами. Антон едва сдержал рык, пряча его в чужом плече, зажмуривая до боли глаза, и сам уже теперь тягуче, но с нажимом провёл рукой по чужому члену, замирая пальцами под головкой и лениво размазывая по ней каплю смазки. Арсению бы к губам эти пальцы поднести, провести плавно подушечкой большого, чтоб попробовал свой же вкус, но тот цепко переплёл их пальцы, не давая вырваться из хватки и постепенно выводя его на нужный темп. Вот тут Антон ни за что бы не дал ему торопиться, нет, только не сейчас, когда он указательным пальцем надавил на мышцы и плавно скользнул внутрь по собственной ещё не успевшей высохнуть слюне. Арсений дёрнулся, ожидаемо сбиваясь и прекращая двигать рукой по стволу. Под губами Антона мелькнула острая косточка на плече, шея — длинная, напряжённая, покрытая мелким бисером пота, чужой загривок он перецеловал раз сто, хаотично перепрыгивая на позвонки. И снова всхлип — Арсений вздрогнул от осторожного движения внутри, зажмурился и почти повалился на него, откидывая голову на плечо. — Тише, тише, — сам себя не слыша, Антон нежно уткнулся носом ему в щеку, быстро целуя и наконец-то ловя чужие губы в тягучий, глубокий поцелуй. Развязный до желания стонать громко, безотчётно в чужой рот. Разомлевший от нежности, отзывчивый Арсений в его руках целовал его потрясающе несдержанно. И совершенно никуда не торопился, пока Антон не присоединил второй палец, двигаясь уже увереннее и оглаживая стенки изнутри. Ему почему-то до ужаса захотелось шепнуть Арсению на ухо о том, какой он тугой, чтоб потом сразу же наблюдать вблизи пятнами расползающийся по шее румянец, невозможно было угадать, что именно и в какой момент Арсения смутит. Антон, правда, догадывался, что для того в такие моменты нет ничего более возбуждающего, чем совершенно неприкрытая истина. Желание своё Антон не исполнил по одной только причине — под его собственной ладонью сейчас нетерпеливо подёргивался горячий член, и понимание того, что Арсений уже близок к тому, чтобы кончить, пока что останавливало. Торопиться они не будут. Оставалось только догадываться, насколько приятно холодит металл его украшений разгорячённую плоть. Антон спустился кольцом длинных пальцев к основанию, в противовес развязным движениям своих рук целуя снова коротко в щёку и в подбородок. Сложно заглянуть в глаза тому, кто в изнеможении закатывает их, с довольным стоном насаживаясь на пальцы — Антону катастрофически не хватало рук для того, чтобы повернуть к себе чужое лицо, но Арсений и сам послушно поймал его взгляд, и Антона прошибло от такого зрелища. От этих потемневших глаз, от ресниц, слегка слипшихся из-за редких слёз, и оттого, какие проклятия Антон в этом отяжелевшем взгляде прочитал, когда одновременно пережал основание чужого члена и медленно ввёл в Арсения три пальца, разводя их в стороны. И тут же вышел, намеренно не позволяя ему привыкнуть к приятной, тянущей наполненности. Впрочем, Антону самому сейчас, кажется, жизненно необходимо было снова оказаться внутри. Придерживая рукой собственный, почти до боли напряжённый член, Антон дразняще обвёл головкой по кругу призывно мягкую кожу, тут же неторопливо распределяя свою же обильную слюну по стволу и стараясь не поддаваться Арсению, который уже вовсю принялся елозить на месте. И черт, конечно, он знал, как Антона ведёт от одного только взгляда на такой глубокий прогиб в пояснице, на это откровенное предложение — отказался бы только дурак, но Антон был уверен, даже дурак бы не посмел. Если Арсений хотел, чтобы ему поддавались, значит, его желания должны были быть непременно исполнены, к счастью, с желаниями Антона они всецело совпадали. Прихватывая зубами загривок, он сделал плавный толчок, входя одной головкой и замирая, вдыхая сладкий запах чужих отросших на макушке волос. Поцеловал коротко, потому что не сдержался, потому что нежность всё ещё вилась где-то поблизости, заставляя Антона громко сопеть, через мгновение переходя на сам собой вырывающийся стон. До слёз захотелось снова целоваться. Тут ещё и Арсений удачно повернулся, напряжённо сведя брови в немой мольбе. С губами яркими-яркими, то ли сосредоточенный до жути, то ли совсем расплавленный в широких объятиях. Красивый до замирающего сердца. По нему — дышащему через раз, безотрывно впивающемуся глазами в чужое лицо — было отлично понятно, что сам Арсений сейчас мечется между тем, чтобы снова капризно, нетерпеливо приказать Антону двигаться, сминая губы в поцелуе, и тем, чтобы взмолиться, наплевав на всю свою напускную строптивость. Антон, напряжённый не меньше, потянулся к нему, задевая кончик носа своим, чтоб уже через мгновение наблюдать за тем, как светлеет лицо напротив, как разглаживается тонкая, вертикальная морщинка меж бровей. На выдохе Антон медленно двинулся и одним плавным движением вошёл до упора, глуша собственный новый стон тем, что впился саднящими губами в основание шеи, нещадно полыхающей жаром. Потянул зубами за цепочку, заставляя ту врезаться в нежную кожу. Оставляя за собой мокрый след, добрался до чувствительного уха, обхватывая мочку и неспешно её посасывая. Член Арсения можно было на пару мгновений оставить без внимания, поэтому Антон уложил руки на чужие бёдра, надавливая, насаживая ещё глубже — Арсений, кажется, попытался выдавить из себя чужое имя. То ли просьба, то ли мольба — походило это скорее на бессвязный набор звуков — и от собственного бессилия он сдался, падая на Антона всем телом. Взмокший совсем, с пылающим лицом, требующий, чтобы в нём уже начали двигаться, в конце концов. Антон провёл носом по ушной раковине и, собрав по закоулкам собственного сознания последнюю выдержку, ласково шепнул: — Вот теперь можешь начинать читать стихи, — и двинул бёдрами. Арсений взвился, дёрнулся сначала вперёд, опуская руки на свой член, тут же отдёрнул их, мёртвой хваткой вцепившись в пальцы Антона, бережно поглаживающие тазовые косточки в противовес почти резким толчкам. Кажется, выругался — в его захлёбывающемся стоне невозможно было разобрать ни слова. Зато двигался он навстречу Антону на редкость уверенно. Прижавшись губами к выступающему позвонку, Антон зажмурился и полностью вышел, через мгновение впечатываясь в округлые бёдра под другим углом и перемещая мокрую ладонь Арсению на мягкий живот, чтоб прижать к себе ближе, притираясь грудной клеткой к спине, усыпанной целой тучей мелких родинок. — Пожалуйста, — в чужом голосе явственно зашевелились скулящие нотки. Надо же, заговорил. Антон помнил, что тот уже в изнеможении последние несколько минут — Арсений не стеснялся этого показывать, постоянно забывая, что вполне способен кончить и без рук, а потому то и дело пытаясь сжать и провести по стволу, одновременно с движениями Антона. С головы до ног Антона окутало чужим сильным запахом, смесью пота, кожи и сладкого чего-то, фруктового, тяжеловатого, мешающегося с тёплым ароматом толстых свечей. Возбуждение тугим узлом задрожало внутри, где-то глубоко внизу живота, расползаясь импульсами до самых кончиков пальцев, которыми он проложил себе путь к чужим отчётливо выступающим на разгорячённой коже соскам, сжимая их почти торопливо и следом оттягивая. Он толкнулся в так правильно тугой проход, хлюпая смазкой и слюной между упругих ягодиц, давя на чувствительную простату, и тут же замер, чувствуя, как по телу Арсения прошла крупная дрожь. Тот всхлипнул на высокой ноте и, закрыв лицо ладонями, обмяк, тут же подхватываемый чужими руками. Придерживая его за талию, Антон ускорился — ему хватило ещё пары-тройки толчков, чтобы выйти из расслабившегося тела и с несдержанным выдохом кончить, поворачивая Арсения к себе лицом. Он не сразу заметил, что на его пульсирующем члене сжалась узкая, изящная ладонь, и Арсений, пачкая тонкие пальцы в потоках белёсой жидкости, потянул свою руку к губам. Стоящий вплотную, сам весь как обжигающий, расплавленный воск, с томным взглядом из-под дрожащих ресниц, окинул плывущее лицо Антона и медленно — показательно — обхватил губами указательный палец, сыто причмокивая. Антон понятия не имел, как он должен держать их обоих на ногах, когда он сам способен был от такого зрелища только рухнуть назад в кресло и смотреть не моргая, пока в обморок не провалится от восхищения. Смотрел бы вечность на то, как нежный кончик языка мелькает между фалангами, как движутся блядские губы… Арсений тем временем успел управиться с вылизыванием и снова поднял на него слегка прояснившиеся глаза, расплываясь наконец-то в совершенно неприкрыто довольной улыбке. Расслабленной такой, широкой. Внутри у Антона заскреблись идиотские бабочки. За эту улыбку Арсения должны были крушиться миры и вершиться чудеса — и с Антоном они точно случались раз за разом — чудо, что ему довелось в своей жизни почувствовать, каково это, когда твои эмоции к человеку больше тебя самого, выплёскиваются непослушные наружу, светят изнутри с такой силой, что у него вот-вот должна бы потрескаться кожа. — Всегда мечтал сказать… — тихо попытался прошептать Арсений, но сбился на полуслове на хрип и глухо рассмеялся, толкая Антона лбом в плечо и тут же целуя быстро-быстро. — Ты дурак. Антон поймал его за запястья, прижимая их к собственным рёбрам. — Ты лучше себе это скажи, — и хмыкнул беззлобно. — Себе я это уже тысячу раз сказал. Он нервно сжал губы — кусать не было привычки. У Антона потому что такая была. Нельзя им было ещё и привычки одинаковые иметь — срастаться в одного человека. Антон со вздохом погладил его костяшки большим пальцем. Как он проглядел момент, когда всё пошло наперекосяк? — Извиняться не буду, — взгляд голубых глаз серьёзный в контрасте с тем, каким Арсений был совсем недавно — совершенно ничего не соображающим, поминутно срывающимся на хныканье. — Разве что за то, что подошёл тогда к тебе с вином, — улыбнулся он вдруг уголком губ. — Ну, в первый раз. Мы бы не познакомились, тебе не пришлось бы всё это терпеть… — Это был мой выбор — терпеть, — спокойно возразил Антон. — Да ты мне будто бы отомстить до сих пор пытаешься, — Арсений вскинул брови. — Причём просто за то, что я не соответствую ожиданиям. Антон снова покачал головой. — Нет, не думаю, — даже не подумал выпустить изящную фигуру из объятий. Они и так прекрасно поговорят. — Меня это обижало, не спорю, но сейчас уже вряд ли. Он потянул Арсения на себя, мягко целуя. Такие споры ему нравились, когда можно было поговорить о важном, но не забывать напоминать о том, что в целом это всё равно не первостепенное. Первостепенным для него было — держать Арсения в руках в те мгновения, когда такая возможность выдавалась. Отстранившись, тот снова заглянул в лицо, словно нехотя отнимая свою руку и бережно поправляя чужую кудрявую чёлку, чтоб не лезла в глаза. Антон молчал по одной причине — открой рот, и он непременно захлебнётся в нежности и Арсения под ней погребёт. — У тебя есть все права мне не верить, не доверять или вообще держать обиду, — он предостерегающе нахмурился, не давая Антону его перебить. — Они у тебя есть, понятно? Но я вернулся. Кое-что понял и вернулся. Совсем. Надеюсь, для тебя это ещё что-то значит. Антон кивнул. А потом понял. И в то же мгновение почувствовал, как сердце — бешеное, повинующееся кому угодно, но не своему хозяину — бессовестное сердце заметалось под рёбрами. — Совсем? Арсений важно кивнул. Стоял ведь, наверняка, наслаждался произведённым впечатлением. Правда, на самом деле по нему отчётливо было видно — тревожится. — Я тебя никуда не тороплю, мне кажется, на раздумья у тебя теперь целая вечность, — продолжил он, снова сводя брови и нервно ворочаясь в крепких объятиях. Улыбнулся криво. — Мне вообще надо бы вернуться к гостям, всё же это мой поэтический вечер. Вспомнил о гостях всё-таки. Антон неверяще разглядывал родное лицо, игнорируя все попытки Арсения выкарабкаться. Сложно было не заметить, что тот нервничает, но Антону почему-то всё равно было не сдвинуться с места, видимо, его раздавило слишком внезапно случившимся чудом. Неужели… — В общем, ты можешь думать столько, сколько угодно. Можешь поступить, как решишь, — Арсений сглотнул. — Даже если ты решишь не возвращаться сюда. — Эй, — Антон поспешно поймал его лицо в собственные ладони, заставляя замереть наконец. На его губах непроизвольно расползлась широченная улыбка. — Вообще-то я ещё так и не услышал твоих стихов.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.