облако в штанах

«Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел». Серёжа раздумчиво смотрит куда-то в точку, чеша пальцами затылок. Золотистые кудри разлохматились, лежат непонятно как, пиджак где-то валяется, ненужный, белая рубашка постепенно посерела от грязи и табачного дыма, всегда такое светлое лицо покраснело, а голубые глаза помутнели. В кабаке жарко, даже душно от без конца тянущегося по помещению противного серого дыма от сигар и трубок и от резкого, неприятного запаха плохого пива и водки, очень сильно разбавленной. Громко стучат о стол отставляемые стаканы с недопитым алкоголем, громко шипящим за стеклом. Громко разговаривают повсюду, и Серёже кажется, что у него уже голова болит и трещит от этого однообразного гула разговоров и пьяных криков. В один миг он сосредоточивает всё своё нетрезвое внимание на тяжело отстукивающих третий час ночи деревянных часах с золотыми вставками. Они висят на стене, у дверей, и Есенин почти заворожённо на них смотрит, перестав слышать и видеть всё остальное. Но часы скоро стихают, и противные прежние звуки возвращаются, и голова Серёжи снова начинает раскалываться. Он встряхивает золотыми кудрями и, что-то сказав подошедшему собутыльнику, шатаясь, идёт к выходу. На улице веет весной, Есенина обдувает маем, стоит ноге ступить на булыжник улицы, и он расслабленно выдыхает тошнотворные запахи кабака. Он настолько быстро, насколько это возможно в его состоянии, шевелит ногами и, хлопнув дверью, идёт на дорогу. Улица пустынна, ни человека, не считая взрывающийся смехом и гамом кабак позади. Он смотрит вперёд, стоя на обочине, почему-то смотрит вперёд, еле удерживаясь на ногах. Медленно, шатаясь и хватаясь по временам за несуществующие балки в попытке удержать равновесие, идёт по обочине вправо от кабака, сам не зная куда. Весенний запах забивается в ноздри, май что-то ласково шепчет, залезая под золотые кудри и в розовые уши, ветер ласкает разгорячённую кожу. Есенин ловит губами сладостный аромат, запоминает его, пытается запомнить, торопливо вдыхая, руки положил в карманы, увеличив риск запнуться и поцеловаться с камнями дороги. Слева и справа от дороги — лес. Уже позеленевшие, стоят липы, осины, клёны, красивые и до ужаса собой гордые — гордые тем, что пережили зиму. Угрюмо, поодиночке, растут сосны и ели, ещё больше распушив свои лапы, как будто ощетинившись, как будто готовятся к атаке. Есенин поднимает голову и останавливается, стоит взгляду ухватиться за белую кору с чёрными пятнышками. — Берёзка… — он пьяно улыбается, проводит ладонью по дереву, и кожа мигом покрывается чёрной грязью, ожившими муравьями и липкостью смолы. Серёжа недовольно хмурится, оглядывая ладонь, осматривает кору и фыркает, заметив надрез в ней где-то на сорок сантиметров выше него. — Кто тебя так извратил, а, дамочка? — касается надреза и сразу ловит пальцами вязкую и липкую жёлтую смолу. Краснеет, но теперь от пьяной злости, опустив руки, сжимает ладони в кулаки. — Чёрт возьми, какие же мерзавцы. Он скоро успокаивается, проводит рукой по коре, одновременно прижимается к ней носом и прикрывает глаза. Сам будто чувствует боль растения и хочет принять её вместо него. И быстро отшатывается от дерева при первых звуках чьего-то зычного голоса: — Однако, Есенин, вы себе и берёзке не изменяете! Серёжа, прищурив мутные глаза, разглядел во тьме рослую фигуру под два метра ростом, со стройной талией и длинными худыми ногами. Мужчина, как рассудил про себя Сергей, держит руки в карманах своих модных серых брюк, его пиджак застёгнут на все пуговицы, и только белая рубашка в верху своём лишилась пуговиц, и ткань открывает вид на красивые молочно-белые ключицы и шею. Он поднимает взгляд на лицо незнакомца и мигом меняется сам: скрещивает на груди руки, фыркает почти по-детски и презрительно смотрит на подошедшего. — Конечно, вы тут как тут! Почему-то я ожидал вас увидеть, Маяковский! — вздёрнув свой прелестный нос, прикрывает глаза и фырчит, совсем не являя собой грозность и страх. Маяковский смеётся втихую. Есенин кажется ему больше похожим на пойманного на шалости ребёнка с особо шаловливым характером. Он с первых секунд отмечает нетрезвость Серёжи, считывает по красному цвету лица, взъерошенным волосам и большому тёмному пятну на его брюках, пахнущему чем-то вроде пива. Сдвигает брови к переносью, как будто бы хмурясь, и строго смотрит на него, как отец. — Вы пьяны, от вас несёт, — говорит строго, но спокойно, хотя в голосе пробивается лёгкое отвращение. Серёжа удивлённо хлопает глазами, реснички только и шлёпаются о кожу чуть ниже глазных яблок. «Хорош актёр!» — усмехается в душе Владимир, стараясь сохранить тот же вид. — Да вы что? Есенин резко подходит к нему, обдавая перегаром, и Маяковский, сморщившись, бледнеет, неожиданно подумав о том, что… Но Есенин почему-то, вопреки всем мыслям футуриста, проходит мимо и останавливается, стоя совсем близко позади него, почти касаясь своим маленьким точёным плечиком его предплечья. И Маяковский теперь краснеет, чувствуя, как опасно близки они сейчас и как опасно находиться в такой близости к Сергею Есенину в минуты его пьянства. Есенин же не теряется совершенно. Скучающе почти проходится взглядом по плечам, шее и ключицам Владимира, цепляется взглядом за его губы и пальцами проводит по плечу щекочуще так, почти невесомо, одними подушечками. Маяковский пылает, совершенно странно смущаясь и волнуясь под невинными касаниями имажиниста. В груди сердце не просто дрожит или трепещет, — оно, чёрт возьми, бьётся, и бьётся с такой силой, будто сейчас пробьётся сквозь грудь. Кожа под пиджаком и рубашкой в том месте, где касается своим взглядом и своими тонкими длинными пальцами Есенин, мигом покрывается мурашками и пламенеет. Дыхание сбивается из-за противоречивых эмоций, душащих глотку Маяковского, и он не может говорить, онемев, остолбенев и чуть не умерев от колющего жара. Есенин поднимает на его лицо взгляд, хоть и видит одно аккуратное ушко с покрасневшими краями, ухмыляется и бедром прижимается к его бедру. Маяковский сдавленно охает, ощутив это прикосновение, и чувствует, как между ног зачесалось, всё ушло в пах, и что-то болезненно трётся о ширинку брюк, требуя выйти наружу. Есенин улыбается пьяно и трётся бедром о его ногу, бесстыдно задевая ощутимую выпуклость в паху футуриста. Шепчет почти: — Это у вас облако в штанах… — рукой касается его там, где, чёрт возьми, касаться не стоит, — или вы просто рады меня видеть? — ухмыляется, Маяковский это слышит и чувствует кожей, чувствует, когда озорливая рука сжимает в паху, и Владимир неожиданно громко стонет его имя, кончая в брюки. Есенин удивлённо улыбается, отпускает и, шепнув: «Приятного вечера, Маяковский», уходит, стуча по камням. Маяковский, весь красный, неподвижно стоит, не обращая внимание на тёмное пятно в районе ширинки, даже руки из карманов не выуживая. Сладостная истома разлилась по нервам и сосудам, даря странно-приятное ощущение долгожданной разрядки, и Маяковский до сих пор как будто бы ощущает горячее пропахшее спиртом дыхание у своего красного уха, соблазнительные взгляды и пальцы на своём плече и шее, тонкую руку у паха и её быстрое и единственное движение.