Ничего личного

Телефонная трубка медленно остывала в его руках. Холодные потные пальцы дрожали, а безнадежные короткие гудки до сих пор раздавались в голове, злым насмешливым эхом, ядовитым туманом, причиняя тупую свербящую боль… Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, под веками вновь замелькал мир, мир… Синий, бескрайний, вечный, необъятный, непознанный, недостижимый, непоколебимый — так он думал раньше, так он надеялся раньше. Вчера ему снился сон, потому что впервые за эти дни он уснул. Силы покидали его, его — Моцарта, того, кто не знал слабости, усталости, досады и разочарований. Его пробуждение было резким, острым. Кошмар? Нет, не кошмар. Реальность. Ему снилась реальность. Мир — крошащийся, рвущийся по швам, осыпающийся обломками к ногам человека, гниющий, презирающий, ненавидящий, о, сколько ненависти произросло… Что мир, что мыльный пузырь, один хлопок. Тогда ночью он сел на край постели, спустил ноги на прохладный пол, потер кулаками уставшие сонные глаза, прямо как мальчишка, беспомощный мальчишка. А ведь он больше не мальчишка, голубоглазый юнец с волнами кудрей до плеч, играющий в пьесках, у него в руках отныне влияние, власть, сила, мощь, бери, пользуйся, разделяй и властвуй, но отчего же он чувствует только это? Отчаяние. Давит. Даже в сновидения просочилось оно, сволочь такая. Там, во сне, рушился мир, а на фоне звучала «Ave Maria» Шуберта, плескалась по просторам разрухи, как знак, как маяк, как напоминание, что все не вечно, материя не дух, материя тленна, не удержишь, не сохранишь… Нет-нет, тряхнул он головой, не так, все не так, музыка вечна, вторая сторона медали, светлая, созидательная, без тьмы нет света, музыку тоже создал человек, тот же самый, что и господствует бедами и несчастьями, вот она власть, когда одной рукой творишь, другой обрекаешь на погибель, так все и случится, кто-то потом избавит землю от груды пепла, покореженного металла и рваной плоти, расчистит, оплодотворит, облагородит, пустит новый виток жизни, потомки… Решительно он встал с кровати, прошелся до гостиной, зажег свет, не боясь, что разбудит супругу, сел за фортепиано. Поднял крышку, пальцы легли на черно-белое полотно, глянцевое, масляное, заскользили неумело и робко, непривычно, он отвык играть, все больше слушал в последнее время, наслаждался, а теперь желание крутило внутренности, играй, играй, играй как будто этот ночной миг последний, как будто завтра — конец света, играй, играй, играй. Шуберта? Нет, только не его, нет в нем сейчас этой созидательной силы, иссякла, только меланхолия, тоска, утрата и потеря, играй, плохо или хорошо, неважно, играй. Рахманинов, да. Вокализ. Слезы заструились по его щекам, горячо, освободительно, победоносно, ничто не вечно, пусть, его душа бессмертна, его слезы бессмертны и ноты… Он услышал ее шаги, осторожные, неторопливые, напуганные. Вот она, проснулась все-таки, разбудил, не прекращай играть, не останавливайся, ее трепетные ладони опустились на его нервные плечи, мой Моцарт, прошептала она, мой гений… Телефонная трубка стала холодной, безжизненной. Очередной диалог закончился ничем. В который раз? Второй или восьмой? Сбился со счета. Он звонит по очереди каждому, называет каждого по имени. Взывает. Упрашивает. Молит. Он посмотрел на свои руки, пальцы. Совершенные, идеальные, красивые. Пальцы пианиста, музыканта, художника, поэта. Он никогда не держал оружия, этой убийственной стали, этой лютой могущественной тяжести на ладони. Презренно. Оно ему противно. — Соединяй, — сказал он помощнику. Опять? Снова. Соединение пошло, новые гудки, новая надежда. Щелчок. Та сторона подняла трубку.