Bewahre meine Geheimnisse, ein Rosengarten

      Они были неотличимы при свете Луны, хотя, казалось бы, днём представляли собой неотъемлемо-пёструю часть сада. Одинаково-синего цвета, розы стояли и вслушивались в аккуратную походку ночного путника. Его взор больше обращал внимание на пейзажи вершин, щедро посыпанных пудрой, которые блестели загадочным голубым и манили к себе, правда, чуть меньше распахнутого окна ближайшего дома.       Германия пытался укутаться в китель, по безответственности небрежно накинутый на плечи. Ночь середины весны оказалась прохладнее, чем бывает обычно. Может, из-за этой прохлады он и не смог мирно уснуть в кровати — даже спустя час бесполезных скитаний то к её краю то к стене. Его, по правде, не совсем часто мучала бессонница, оттого и экстренных мер для неё, как у Гилберта, Людвиг не предусматривал. Сейчас он подавленно и смущённо рад, что вместо двух таблеток снотворного выбрал ночную прогулку.       Окно сеяло мягкий оранжевый свет на пространство вокруг, и в этот момент Германия чувствовал себя сродни насекомому — заворожённо летящему на свет, жадно распахнув глаза. Он прижался спиной к холодной стене. Попытался откинуть мысли о ненужных приключениях считая шипы на цветах. Но кое-что вовлекало его магнитом.       В тусклом свете свечи контуры силуэта были отчётливо видны на фоне тёмно-коричневой комнаты и отбрасываемой им большой чёрной тени. Кажется, Австрия готовился ко сну лишь сейчас, потому что почти полностью стоит в парадной форме. Он не спеша садится на край кровати, повернувшись боком к окну, и начинает раздеваться. Первым делом идут ботинки. Эдельштайн старательно расшнуровывает каждый ботинок, наклоняясь ниже и шумно выдыхая в процессе. Когда он следом начал снимать гольфы, оголяя бархатную аристократичную кожу, веки Людвига будто бы пригвоздили к черепу чтобы те не закрывались, а рот чуть приоткрылся от переизбытка чувств. Затем тот встал, повернувшись уже спиной, начав разделываться с верхней одеждой. Германия будто бы пришёл в себя, зажал рот рукой и оторвался от треклятого окна, приколачиваясь к стене вновь. Он старался изо всех сил держать непрошеную отдышку и беспредельное смущение, не выдавая себя звуками пыхтящего локомотива. Не вышло. Австрия решил выглянуть из окна, практически оттуда высовываясь. Он облокотился на подоконник, и кажется, не был морально потревожен или смущён своим видом. Германия замялся. — Не правда ли сегодня чудный вечер? — Он нервно сглотнул и замолчал, стараясь не поддаваться неловкости и не думать насколько красным может быть его лицо. — Не могу не согласиться, и впрямь чудный. — Расслабленно ответил Родерих, будто возникшая ситуация такая же обыденная, как, например, пожелания доброго утра каждый день или штопанье дырок на одежде. — Извини что без спроса разглядывал.. твой сад. — В ответ Германии лишь промолчав улыбнулись.       Австрия всегда казался ему совсем далёким. Словно те самые вкусные конфеты, стоящие на виду, но «для гостей», в красивой обёртке, с которой только и делали, что годами сдували пылинки. На которых мальчишеский взор всегда останавливался, смотря внимательно и с капелькой мечтаний сквозь стекло комода для фарфоровой посуды и старых статуэток. Воспитание не позволяло взять без спросу и распробовать желанную сладость, так что приходилось покорно ждать заветного разрешения. Детское воспоминание о давней привязанности заставило его смутиться. Он опять смотрит сверху вниз своим души не чающим взглядом. И прямо сейчас самым ярким пятном своего взора Эдельштайн считал ярко-голубые глаза перед собой, в которых отражались огоньки свечи. Освещённые розы сзади лишь дополняли картину своим красным, розовым, оранжевым, и бардовым цветом. Он невольно засмотрелся, и осознав это, отвёл взгляд и смущённо поправил пряди волос на затылке. Австрия ближе чем когда либо, пускай между ними расстояния в метр, но сейчас это ощущается лучше всего как расстояние вытянутой руки. — Мёрзнуть снаружи не лучшая идея, как считаешь? — Родерих протянул ладонь и Германия послушно за неё ухватился, словно дрессированный пёс, виляя хвостом у себя в голове. И впрямь, смотрел влюблённо-преданно, как на нечто величественное и царственное, как покорный служащий, как впервые получивший разрешение. Он ловко запрыгнул в окно, оперевшись одной ногой о подоконник. — Помнишь тот вечер восемьдесят седьмого года? — Мне тогда было… — Шестнадцать. — Австрия всё ещё не отпуская чужой руки оглядел силуэт перед собой, скорее всего воспроизводя воспоминание. — Да. Я помню, как вы с Гилбертом танцевали, и как он учил меня это делать, а я наступал ему на ноги. — Людвиг фыркнул. — Хочешь пригласить меня на танец, как тогда? Эдельштайн сдержанно рассмеялся. — Думаю да, но не сегодня, меня не удержат ноги. — Это потянуло Байльшмидта рассмотреть эти самые ноги. Его удивило, что будучи из одежды лишь в нижнем белье и рубашке, стоя на холодном полу, Австрия не мёрзнет. По крайней мере не видно признаков дрожи в конечностях или попыток согреться трением. — Мы можем станцевать завтра утром. — Как-то загадочно произнёс он, кладя руки Германии на плечи. — Ты хочешь, чтобы я явился и утром? — За такой вопрос на него посмотрели со взглядом, осуждающим за явную недогадливость. Родерих прижался вплотную и коснулся чужих губ своими, снимая с широких плеч зелёный китель. — Ты выпил? Резкий вопрос смутил его. Австрия отстранился и сделал такое лицо, будто вспоминал действительно ли пил. — Совсем немного. — Он хитро прищурился и опять вовлёк Германию в поцелуй. От него тогда пахло не только лишь едва уловимым запахом алкоголя, кажется, ещё теми самыми старыми, почти закончившимися духами, которыми Родерих чуть ли не обливался, и на которые Пруссия обычно говорил «вонючие». Таковыми они, по большей части, не были. Однако, признаться, повседневная одежда его пропахла ими насквозь, а с этим немного въелась в естественный человеческий запах, так, что его слышно даже когда Эдельштайн пребывает практически в том, в чём на свет явился. Также от него немного доносился запах качественного шоколада, который скорее всего прилагался к выпивке, и роз. Именно роз, что подтолкнуло Германию на мысль, что некоторыми участками сада занимается отнюдь не только госпожа Хедервари. Тому свидетельствовали и тонкие пальцы, любезно расшнуровывающие сейчас ему ботинки, на которых виднелась парочка небольших царапин. Два-три бокала какого-то белого вина или шампанского пошли нраву Австрии лишь на пользу - он стал смелее. Пастельный румянец хоть и выдавал в нём нотки смущения, но нервничать, хмуриться и становиться похожим на помидор, как обычно у него бывает, Родерих не стал. Хотя, говоря о Байльшмидте, именно он сейчас брал на себя эту роль. — Хочешь, это станет нашим секретом? — сказал Эдельштайн тихим голосом, который едва ли не растворялся в композиции ночных звуков, доносившихся с настежь открытого окна. На него смотрят как на юнца из прошлого, лишь с душевной привязанностью и теплотой во взгляде, чуть ли не шепча «доверься мне». А в ответ Людвиг готов был утопиться и задохнуться в своём расцветшем, удушающем чувстве влюблённости. Готов был отрезать от себя все взрослые потуги и оставить лишь давние, чистые, детские чувства восхищения. Сидя на кровати он физически чувствовал насколько его лицо пунцовое, и даже как при сквозняке перестало быть прохладно. Он закрывает глаза, когда Австрия целует его в обе щеки по очереди. — Мне в последнее время так одиноко… — Германия почувствовал тёплый воздух на своей коже и чужие руки на шее. Свеча почти догорела, и комната аристократичного убранства теперь могла полагаться лишь на естественные остатки солнечного света, отпечатавшиеся в ночи на Луне. Однако Байльшмиду не нужно было видеть ничего. Ничего, кроме лица напротив, чужой бледной кожи, глаз, которые то были скрыты под ресницами то пристально в него вглядывались. Он снимает с Эдельштайна очки, после чего тот моргает и пытается сконцентрировать взгляд. Опрокидывая тело, попутно нависая над ним, на кровать, недалеко от резного изголовья, которое издало негромкий треск, у него в голове возникла мысль, что старая мебель, которую не меняли слишком давно, может не выдержать. Смотря на пряди тёмных волос, растёкшиеся на белой дорогой простыне, он наклоняется и вдыхает запах, топя себя в нём. Это вызывает глубоко внутри неясную и сильную дрожь. Германия понимает, что попал прямо в тёплую, влажную, и зубастую пасть любви. Понимает, что вскоре будет прожёван и выплюнут или переварен заживо. — Я исправлю это. — Он тихо отвечает, с головой утопая в свои чувства. Чувство страха быстро сгнило и уступило своё место ослепляющему вожделению, совсем нехарактерному для его личности. В глазах у Людвига чуть ли не совсем темнеет, когда он занимает место между чужих ног и ощущает инородное тепло, готовое свести с ума. Кругозор его слуховых ощущений сузился лишь до чужих хриплых выдохов, сеющих в душе ещё больше трепетного волнения. Австрия смотрит, наблюдает, не в состоянии оторвать взгляда и скрыть восхищение, пьянящее его сильнее, чем весь тот алкоголь который он пил сегодня вечером. Он кладёт руки на чужую талию, и думает, что это лучше всего будет оставить между ними. Лишь между ними. И лишь на один раз. Розы за окном уберегут эту грязно-бордовую тайну своими шипами, словно мечи на охране огромной двери в подвал. Они оставят всё лишь в ночи, а наутро, с первой росой, рассеют туманом у подножия гор.