younha — winter flower (feat. rm)
Будильник ощущается в мозгу очередной раздражающе-монотонной нотой, которая всё никак не может уняться, и я отказываюсь ей подчиняться: зажмурившись, зарываюсь носом в подушку и даже накрываюсь одеялом с головой, силясь приглушить пронзительную трель. Она слишком резкая, слишком громкая, слишком рвущая перепонки, но, наверное, не в этом самая плачевная её составляющая: увы, но самой главной причиной такого моего отторжения является другая её черта — вырывающая. Меня из мира сна в душную реальность середины июля, которая никоим образом меня не волнует, хотя, кажется, это неправильно. Нельзя жить так, чтобы сам факт жизни ни капли не волновал — я не могу сказать, что этот довод здравого смысла действительно меня заботит настолько, что я уделяю ему дольше пары секунд. Всё, что сейчас имеет первостепенную значимость — это стянутость отёкшего от очередного эмоционального всплеска лица, который ударил по мне между полночью и тремя ночи, а также треклятый перезвон динамика где-то над ухом, что подстёгивает головную боль с силой нажать на виски и затылок. Упрямо не открываю глаз, на слепую заставляю себя пошарить рукой по пространству постели — простыни прохладные, и это всё ещё непривычно, мерзко отдаётся где-то под диафрагмой и вынуждает удариться об очередную бетонную стену такого же очередного нового дня, где господствует чёртов будильник, который я, наконец-то, вырубаю с острым ощущением раздражения, нащупав телефон почти у самого края кровати. Негативные выплески в последнее время мои самые частые спутники. Даже соседи — из тех, что без всякого разрешения поселились где-то в районе, занимающем пространство от лобного отдела мозга и до самых кончиков ногтей на ногах. Сажусь на постели, ощущая себя заочно уставшим. Это ощущение тоже постоянно преследует, но, возможно, не является самым худшим из всего того, что навалилось в последние дни. Наступать себе на горло, постоянно напоминая о том, что нужно заново учиться не жить, но хотя бы существовать в том самом мире, где его больше нет рядом. Очередная пометка на внутренней стороне черепной коробки выглядит так же, как и все те, что я наносил до неё, клеймом отпечатываясь где-то на сердце фразой «я буду в порядке», в которую прямо сейчас — в этот надломный период, который хён назвал фазой острого горя — не верю только я сам. Живу на автомате последние несколько месяцев. Сто пятьдесят три дня и восемь часов, если быть точным: особенно ярко терплю отсутствие определённого рода присутствия, холодные простыни, одну зубную щётку в стакане, только свою обувь в прихожей и только свои толстовки на полках в шкафу — все они скомканные, сложенные абы как, потому что я никогда не был особо аккуратным до таких мелочей, а кто-то — тот, кого больше нет рядом — просто когда-то принял такую мою черту как дополнение ко мне самому. В конце концов, он говорил, это не самая худшая вещь, которая может быть в человеке. Произношу эту фразу его голосом в своей голове и предсказуемо дёргаюсь. Я не могу сказать, что я делаю это нарочно, пока смотрю в одну точку на плитке в ванной, стоя под струями пахнущей железом воды. И точно так же не могу не думать о том, как он часто жаловался, что в Сеуле вода куда жёстче, чем в его родном Тэгу. В какой-то момент болезненно морщусь, чтобы ударить по смесителю в каком-то непонятном приступе злости — меня действительно эмоционально мотает в разные стороны из-за того, что случилось, и вспышки злобы вперемешку с безграничным ощущением безнадёги постоянно катают меня на ментальных качелях. Проявляются, к слову, абсолютно непредсказуемо: когда смотрю на пустую постель, где больше не прячется под одеялом тёмно-русая макушка; когда цепляю глазами свою зубную щётку, одиноко коротающую в стаканчике дни, пока я механически не поменяю её на новую; когда готовлю завтрак на одного вместо двоих, и заставляю себя его проглотить, понимая, что всё то, что я готовлю, потеряло какой-либо вкус. Совсем, как сейчас. И это так злит меня, на самом-то деле. Вернее, могло бы злить, если бы в этот момент я не вспоминал, что у всех моих эмоций есть общий знаменатель, и качели бы не делали солнышко, втягивая меня в пучину давящих на грудную клетку эмоций. Иногда мне начинает казаться, что весь я, до своего абсолюта, соткан из выплесков усталости, прижимающей к горизонтальным поверхностям негативной энергии и раздражения в горькой совокупности с гневом. Но только лишь иногда, потому что точно знаю, что является моими истинами на самом деле — клянусь, если сейчас мне кто-то задаст вопрос: «Чонгук, из чего ты состоишь?», я, наверное, отвечу, что на тридцать процентов — из желания реализоваться, на двадцать — из никотина и таурина, и на пятьдесят — из любви к человеку, которого проебал по собственной глупости. Наверное — это потому что я не могу гарантировать, что в принципе дам ответ на этот вопрос. В том, что является механизмами моего существования на данный момент, я стопроцентно уверен: открывая глаза каждое утро, всегда морально готовлюсь к тому, что в очередной раз буду протаскивать себя по железной допотопной тёрке повседневности, где каждый зубчик олицетворяет собой заезженную пластинку привычного — душ, потребление пищи, работа, учёба и встречи. Последнее мне нравится меньше всего. Теперь я очень не люблю, когда люди мне улыбаются — или когда улыбаются в принципе. Не очень: читать как «совсем». Такая натура — злит, когда у кого-то получается что-то, на что я не способен. Например, улыбаться. Смеяться. Быть социально контактным или просто счастливым — у меня с недавнего времени эти функции мёртвые, кажется, даже разложиться успели и отравить мне чёрным все внутренности, выжигая на внутренней стороне век одну простейшую посмертную просьбу, которая кажется такой простой, но определённо забавляет парадоксом ввиду невыполнимости. Удивительно, что в свои двадцать четыре я так хорошо научился понимать разницу между жизнью и существованием. Для меня в этом отношении всё проще простого: жизнь кипит, бьёт ключом эмоциональных коктейлей, имеет цель большую и маленькие цели-ступеньки, которые, будто бы лестница, ведут к этой цели. Например, этот ребёнок, который случайно кидает мне сейчас под ноги мяч и, схватив его, прижимает к груди, чтобы начать быстро кланяться и лепетать извинения: у него каникулы, а после каникул — и школа, и университет, и первая любовь, и первый секс, и поцелуи под звёздами, и чьи-то толстовки на полке в шкафу. Аккуратно ли сложенные или тоже кое-как кинутые? Кто ж знает, что там у него впереди, но вот этот мяч в его руках — он же бесцельный и тусклый, хотя покрашен в жёлтый, синий и красный. У него нет эмоций, его проткни — плоским станет, перестанет дарить своему хозяину радость, но сейчас он в моменте: ждёт, пока ребёнку не купят игрушку получше. А там и проткнуть можно будет или пнуть побольнее, чтобы приземлился на какой-нибудь штырь и разорвался с громким хлопком. Вот и я теперь точно такой же. Удовольствия не доставляющий, совершенно ненужный, упавший на один из штырей и ставший плоским. Переставшим привносить в мир впечатления, живущий циклично, по тёрке-установке, где всё необходимое для жизни следует после безрадостного «заставить себя». Заставить себя: проснуться, подняться, сходить в душ, позавтракать, сходить на работу или же на учёбу — зависит от дня, — встретиться с парой друзей, вернуться домой и попытаться съесть что-нибудь, кроме безвкусного завтрака. И, самое важное, игнорировать и стараться не думать всё о той же самой простейшей посмертной мольбе, которая кажется такой простой, но является совершенно абсурдной по сути своей.Кто-нибудь, пожалуйста, маякните, когда мои атомы перестанут так отчаянно любить его атомы.
***
— Ты можешь быть проще? — мимика Юнги-хёна крайне сдержана столько, сколько я его помню. В какой-то степени её можно назвать даже достаточно скудной: без шуток, иногда мне кажется, что он способен переливаться только оттенками сарказма, иронии, досады и усталости от человеческой тупости. Это начинается ещё в первую неделю совместной учёбы, когда он виртуозно обкладывает хуями кофейный автомат в холле первого этажа, который поутру съедает его последние три тысячи вон и проливает кипяток с порошком прямо в слив, не выдав стаканчик. Хён после такого предательства ворчит до конца четвёртой пары, я стоически слушаю, леплю на него прозвище Зануда и впоследствии получаю ответочку — меня нарекают глупым незвучным Фитиль, объясняя тем, что быстро завожусь, быстро взрываюсь по поводу и без, если радуюсь, то очень бурно, а если горю, то без остатка, до самой последней искры. В чём-то он прав, на самом-то деле: я многих раздражаю чрезмерной горячностью и стопроцентной отдачей во всех своих начинаниях, а вот преподавательский состав во мне души не чает — а с чего было бы по-другому, если учёба для меня в приоритете, и я подхожу серьёзно ко всему, что касается моего образования? Я действительно из тех ребят, которых обычно называют ботаниками. Но мне в мои двадцать нравится думать, что я из тех самых крутых ботаников, которые потрясающе выглядят и действительно хороши что внешне, что в своём деле. В задротстве учёбы, да. Но пою я хорошо, и этого у меня не отнять — не зря же я единственный второкурсник, которого уже вывезли на европейский конкурс. Не могу сказать, что я не горжусь своим вторым местом, потому что проиграть достаточно знаменитому итальянцу, который у них там, вроде как, что-то вроде восходящей звезды, даже не стыдно. Перед первой университетской линейкой отец отвёл меня в мою комнату — подальше от мамы и ушей любопытного младшего брата, посадил на кровати и поговорил как мужчина с мужчиной: серьёзно и без обиняков сообщил, что все вложенные в моё высшее образование деньги я отдам им для вложения в последующее высшее образование Чонвона, поскольку это было моим желанием — пойти учиться в консерваторию на факультет эстрадного вокала, хотя родители видели меня экономистом. Мне было нечем крыть. И по этой причине я действительно усердно учусь: чтобы доказать и им, и себе, что выбранная мной дорога действительно идёт от самого сердца, и что я не подведу. И я не подвожу. А теперь Юнги меня просит быть проще. — Я ничего не делаю! — возмущаюсь, но не могу скрыть игривых нот в своём голосе. Всегда возмущаюсь, тщательно скрывая желание улыбнуться своему близкому другу с фортепианного отделения, потому что боюсь огрести за такое открытое распознавание чужой заботы о ком-то. Юнги, на самом деле, очень заботливый и до ужаса в глубине души трепетный, просто характер ершистый — даже за мной нет-нет, да приглядывает, что уж говорить о его двоюродном брате, который только-только переехал из Тэгу в Сеул, поступив на моё отделение. Вдохновлённый примером Юнги, разумеется. Возможно, поэтому хён его опекает в квадрате, начиная меня прессовать ещё от автобусной остановки — его Тэхёну родители сняли квартиру в одном из спальных районов, и мне тут даже нравится: всё зелёное, абсолютно не шумное, детские площадки под домом и круглосуток понатыкано по три штуки на один квадратный метр, серьёзно. В том районе, где я снимаю, до ближайшего магазина ехать на оленях, но это была единственная квартира с хорошей звукоизоляцией, которая была мне по карману и располагается сравнительно недалеко и от подработки, и от вуза. — Ты делаешь лицо, — укоризненно замечает хён, косясь в мою сторону. — И какое же лицо я делаю, Бога ради?! — Твоё вот это… типичного эстрадника, — и он делает странные вращательные движения руками. — «Смотрите все, я без пяти минут мировая звезда, мне только двадцать лет, а я уже был на конкурсе в Риме…» — В Берлине, — поправляю его я с ноткой самодовольства. — Без разницы! — закатывает Юнги глаза. — «А я уже был на конкурсе в Берлине, с первого раза навыл себе на серебро и теперь в конце следующего месяца еду в»… куда ты там намылился? — В город любви, — отвечаю блаженно. — А если изъясняться по-человечески? — Париж, — не могу не улыбаться. Возможно, я реально тот самый сукин сын, который не может перестать бахвалиться своими весьма скудными достижениями, но вот такая вот моя натура — весь нараспашку, всё наизнанку. Фитиль, верно ведь? Горю каким-то занятием — палю всё вокруг к чёртовой матери; сжигаю мосты, не глядя назад, стараюсь не думать о прошлом и уверенно идти в своё будущее, которое нарисовал себе в голове, разработав детальный план по восхождению на свой личный Олимп. Кто-то считает меня высокомерным. Кто-то — заносчивым. Кто-то — напыщенным индюком с огромнейшим самомнением, но моя сила в том, что я слишком хорошо себя знаю, и к двадцати познал дзен во многих аспектах. Мне без преувеличения кристаллически поебать на всё то, кто обо мне что может думать. Кроме Юнги, но хён слишком крут и видит куда больше, чем большинство, поэтому и держится рядом. Не отталкивает, хотя я точно знаю, что у него многие спрашивают, почему он дружит со мной. — Ты такой мудак с завышенным чувством собственной важности, — говорит мне он тем временем, а я только смеюсь, потому что каким бы ершистым хён ни был, я слышу любовь в его голосе. Весь он такой — угловатый и сложный. И его брат наверняка точно такой же. Почему-то мне так кажется, когда мы подходим к пятнадцатиэтажке и Юнги вбивает код от подъезда; я практически становлюсь уверенным в этом, когда мы взмываем в большом зеркальном лифте на тринадцатый этаж в полном молчании, слушая бормотание рекламы по небольшому закреплённому внутри экрану; и я абсолютно точно знаю, что сейчас увижу, когда дверной замок коротко и электронно пищит прежде, чем запустить нас в небольшую тесную студию. Первое, что мне бросается в глаза — это постель. Аккуратно заправленная, она расположена напротив небольшого столика с только двумя табуретами, а за её высокой спинкой раскинулась небольшая кухонная зона, на которой можно с трудом развернуться вдвоём. Я не могу сказать, что мне очень неловко здесь, но слегка неуютно — в воздухе разлит запах чистящего средства для мебели с цитрусовыми нотками, что мешается с древесным мужским парфюмом, которым, очевидно, этот Тэхён и пользуется, а большего я ничего не могу сказать о владельце. Квартира безлика, хотя, по словам Юнги, он живёт тут уже четыре дня. А, нет, всё же что-то могу. Съёмщик носит белые найки, на которые я случайно в тесноте наступаю, коротко, но достаточно грязно ругаюсь, подминая носками пятки с целью разуться без рук, и только тогда ощущаю движение краем глаза, чтобы поднять голову иВпервые увидеть того, кто впоследствии пронзит меня до самых клеточных ядер.
Но в свои двадцать я об этом не знаю. Не в курсе.
Не в нашу первую встречу.
Пока что я просто очарован тем, что моя уверенность в своей интуиции осыпается на пол — туда, к уличной пыли, потому что то, что я вижу, кардинально отличается от того, что представлял ещё несколько секунд назад.
На Тэхёне в нашу первую встречу простые светлые джинсы и персиковая толстовка размера XXL, в рукавах которой он прячет кончики пальцев, а на лице — широкая улыбка квадратного изгиба, которая приподнимает его щёки, делая их более плотными и превращая миндалевидные глаза в тонкие полумесяцы. Это то, что я вижу сразу же. Второе, что я замечаю — ресницы. Они очень пушистые, как у девчонок с ярких рекламных щитов, и чаруют меня. Я очарован ресницами, и это немедленно как-то немного пугает меня, потому что неожиданно понимаю: человек напротив меня невероятно дружелюбно настроен, но чертовски волнуется — и едва ли дело в том, что он переживает из-за присутствия своего двоюродного брата, которого знает с рождения. — Чон Чонгук, — говорю немного зажато, но протягиваю руку для рукопожатия. Парнишка выглядит чертовски уязвимым, несмотря на то, что довольно высокий и хорошо раздавшийся в плечах: краешек рта дёргается несколько нервно за мгновение перед тем, как быстро кивнуть, немного нервозно откинуть с глаз русую чёлку резким кивком головы и протянуть свою в ответ. Вспоминаю, что не поздоровался, понимаю, что буду выглядеть полным придурком, но это, в принципе, ложью не будет, так что: — Привет. — Ким Тэхён, — у него низкий глубокий голос, который сразу же провоцирует внутренние мои механизмы прийти в движение в быстром анализе, наталкивает мыслями на то, чтобы вспомнить, что мой новый знакомый тоже поступил на вокальное. Такое озарение разгоняется в моей голове со скоростью лесного пожара в жару — если эстрадный вокал, то, значит, скорее всего, у него баритон. Если у него баритон, то его преподавателем, скорее всего, будет… — Привет, — и улыбается мягче. — Рад наконец-то с тобой познакомиться? — Наконец-то? — вскидываю брови, отмечая, что у него мягкие тёплые руки и длинные аккуратные пальцы. Просто смотрю на них с долю секунды, почему-то зависнув чуть дольше положенного, и списываю на тусклый блеск полосок колец. А Тэхён смеётся негромко и нервно, но очень мило, в какой-то степени даже, быть может, очаровательно, и пожимает плечами: — Да. Хён про тебя много рассказывал. — Только плохое, — кошусь в сторону старшего брата своего собеседника в очевидной догадке. — Что-то вроде: «Тот самый самодовольный засранец, который постоянно талдычит о том, что занял второе место в Берлине». — Он сказал, что это был Мадрид, — моргает Тэхён. Почему-то я всё ещё держу его за руку, и мне очень приятно. — Просто я настолько ненавижу, когда он снова начинает хвалиться своим единственным достижением, что принципиально отказываюсь запоминать чёртов город, который разбил мою жизнь на спокойное «до» и бесящее «после», — пожимает плечами Юнги, проходя внутрь студии. Разбивая наше затянувшееся рукопожатие, крепко обнимает своего младшего брата, чтобы потрепать по русой макушке, как школьника, и, вдруг широко улыбнувшись, сказать: — Я чертовски скучал по тебе, мелкий. Как тебе Сеул? — Непривычно, — немного зажато отвечает ему Тэхён, однако всё равно улыбается очень тепло. — Нужно немного времени, чтобы привыкнуть. Проходите, пожалуйста! Вы наверняка голодны? Мы проводим в тесной безликой студии весь остаток дня, разойдясь по домам только ближе к закрытию метро. Пьём пиво из банок, за которыми было послали меня, но Тэхён, как настоящий гостеприимный хозяин, отправился вместе со мной в ближайшую круглосутку. Пока мы идём в душных сумерках и смеёмся, чувствуя себя абсолютно уютно рядом друг с другом, я в тот вечер понимаю две вещи сразу. Расслабившись, он оказался, пожалуй, самым комфортным человеком, которого мне доводилось встречать в своей жизни. Мне хватило всего пары часов мягких шуток и обволакивающих сознание интонаций, чтобы это понять: Тэхён безмерно тактичный, абсолютно безобидный и чрезмерно дружелюбный — солнечная аура будто идёт следом за ним по пятам, обволакивая и всех присутствующих. Это всё прослеживается в мелочах его поведения: он уступчивый, корректный и искренне-коротко извиняющийся за какие-то малейшие огрехи, даже если они незначительны. И безмерно открытый, но не выставляющий себя напоказ. На него глядя, я невольно прихожу к какой-то абсурдной, но трепетной мысли: ранее у меня не бывало такого, когда я просто смотрю на человека, осознаю, что его знать не знаю, а у меня вдруг для него и тепло, и любовь заготовлены. У него потрясающий смех. Возможно, я был бы не против слышать его как можно чаще. Не исключено, что хотел бы вдруг превратиться в одну из самых наиболее частых причин его смеха, а если по-честному — иметь возможность вибрировать низким переливом в его широкой груди, растворяясь в пузырьках на поверхности лёгких. Чего я точно не понимаю в нашу первую встречу? И, наверное, не понял бы всё равно, даже если бы мне сообщили заранее? Ни за что не поверил бы в такой исход? Что мне от него нужно бежать, как от лесного пожара. Потому что в мои двадцать четыре он меня просто убьёт. Ровно настолько, что я чётко начну отличать жизнь от существования, сравнивая себя с дурацким мячом и постоянно разгоняя в голове мысли о том, как же это до ужаса больно — каждым атомом вдруг ощутить, что все любовные песни, на самом-то деле, про меня и о нём.