selena gomez — good for you (hansel thorn remix)
В двадцать четыре я растерял все амбиции, чем страшно пугаю Чу-сонсэннима: тот уже несколько раз за последнюю неделю выводил меня на разговор о том, что происходит — и смотрел каждый раз так въедливо-въедливо, когда заводил эту словесную пытку, начинающуюся всегда неизменным: «Чонгук, ты можешь мне доверять». Я знаю, что он переживает за одного из своих самых успешных студентов: за моей спиной уже не только второе место в Берлине, но и третье в Париже, первое — в Риме, первое — в Санкт-Петербурге, второе — в Мадриде и опять первое — в Варшаве, Таллине и даже в Вене. Я правда могу зваться успешным в свои двадцать четыре: три лейбла хотят заключить со мной контракт после выпуска, но я, стянутый своим личностным кризисом (сломом, придурок, называй вещи так, как они должны называться), уже почему-то этому вовсе не рад. Ничему без него больше не рад. Ни отцовским звонкам, на которые вздрагиваю; ни материнскому: «Ты какой-то уставший»; ни прогулкам с Чонвоном, в которых я никогда ему не отказываю, как обещал — с братом отношения у меня всё ещё на планке «всё потрясающе». Возможно, Чонвон действительно остался единственным, кому я могу доверять в кислотном водовороте чёрного цвета, в который окрасилась моя чёртова жизнь, но это вовсе не значит, что он, как и всё остальное, не приобрел цвет хмурого неба, которое вот-вот рискует расплакаться. Точно так же, как плачу и я, когда смотрю на толстовки, одинокую зубную щётку в стакане, только свою обувь в прихожей и ощущаю холодные простыни, которые им больше не пахнут. Точно так же, как плачу и я в попытке преодолеть пустоту, к которой, как оказалось, привыкнуть не получается и которую заполнить, очевидно, никогда не получится. Берлин, Париж, Рим, Санкт-Петербург, Мадрид, Варшава, Таллин и Вена — к двадцати четырём я успел побывать в стольких местах, где многие не бывают и за всю свою жизнь, но если первые два сопряжены в моей голове с чувством гордости, то вторые два знаменуют тоску той категории, когда постоянно смотришь в экран, улыбаясь на каждый новый увед, а сердце бьётся так часто, что вот-вот, кажется, лопнет. Варшава родилась в моём личном архиве ощущением стойкости и пониманием, что жизнь, вопреки всем протестам Вселенной, мне подвластна, а я оседлал её гребень — этакий взрыв фейерверков в душе, когда ты знаешь наверняка: домой вернёшься счастливым, тебя дома ждут. Таллин и Вена окрашены в серый, а улыбки в них уже были измученные — и вот уже месяца три Чу-сонсэнним играет в психолога, а я не могу найти в себе сил, чтобы подняться с постели и постараться если не жить, то выживать. Ведь отныне я — что тот мяч в детских руках: удовольствия не доставляющий, совершенно ненужный, упавший на один из штырей и ставший плоским. Переставший привносить в мир впечатления, живущий циклично, по тёрке-установке, где всё следует после безрадостного «заставить себя». Заставить себя: не сразу же посмотреть его сториз, где всё идёт своим чередом — завтрак, острая коленка Юнги в прорези джинсов, репетиция, аэропорт, пейзаж города с геолокацией «Осло». Три месяца назад был Пекин. Четыре — Москва. Он от меня за полгода не отписался. Даже из друзей на «Фейсбуке» не удалил, хотя я там не сижу. И я этого тоже не сделал, потому что наивно думалось и полагалось, что всё будет в порядке, ведь я сделал всё правильно, и так будет лишь лучше. Для нас обоих. И вот он, герой: по словам хёна, «уверенный, блять, в себе еблан», который не может заставить себя перестать думать о широкой улыбке с изгибом квадрата и о всяких таких мелочах, которые безвозвратно растворились во мне — не выдрать их уже, не избавиться. Чонвон последнее время звонить зачастил. Постоянно пытается вытащить меня на прогулку или хотя бы в кафе — прикрываюсь всем, чем могу, потому что последние пару недель ощущаю себя разъёбанным в край: только и могу, что скулить и разрываться криком в подушку в попытках очередного «заставить себя». Заставить себя: не думать о том, что он где-то там счастлив уже не со мной. Улыбается совершенно не мне, подставляется под ласку не моих рук, губы целует вновь и вновь не мои, а ирония в том, что во всём этом виноват только один человек, что превратился в тень себя самого, потому что сейчас весь предел его эмоциональных резервов сосредоточен лишь на крике в подушку и литрах пролитых слёз по тому, от чего сам отказался в попытке сделать всё правильно. И поделом ему.***
В коридорах ближе к полудню шумно всегда, особенно в первые пятнадцать минут перерыва, поскольку не каждый препод отпускает студента вовремя: то тут, то там слышны фортепиано и скрипки, виолончель и нестройный хор голосов, что пытается выродить из себя подобие творчества. Возможно, в свои двадцать я звучу крайне самонадеянно, но моё ухо уже весьма тренировано, чтобы различать фальшь даже в такой какофонии звуков, где всё между собой перемешалось и выцвело в рвотное нечто, лишённое какой-либо приятности. Юнги, лениво тащащийся рядом со мной с таким видом, будто ему всё до пизды, разделяет со мной это мнение — когда мы проходим мимо кабинета, где окопались флейтисты, и кто-то там особенно прытко и резво выстреливает в ухо фальшивой искрой, он не выдерживает и рявкает злобно: — Идём, блять, отсюда, у меня от них сейчас башка лопнет, — и именно это причина, по которой я, будучи вокалистом с эстрадного, оказываюсь во власти остервенелого сигаретного дыма, который забивается в каждую клетку моего организма. Я не курю — берегу голос, конечно, зато мой бро курит много и часто, как и многие здесь, кому на связки до фонаря, и часто я составляю компанию ради того, чтобы быть. В конце концов, курилка — это то самое место, где я в свои двадцать делаю то, что мне удаётся лучше всего. После пения. Пою я всё ещё обалденно, но здесь, за углом консерватории, всегда ударяюсь в иную стезю. Знакомлюсь. Флиртую. Играю бровями, стреляю глазами и полуоткрыто преподаю себя как что-то такое, что находится в активном поиске новых эмоций. Юнги уже привык к чему-то подобному. Привык до того, что глаза закатывает, когда я записываю номер одного паренька с отделения оркестровых струнных, обещая ему перезвонить этим вечером, и, зло докурив, тащит за локоть в сторону главного входа, не забыв уточнить: — Как ты, блин, это делаешь? — Делаю что? — строю невинность, но не могу перестать улыбаться. День выдался чертовски хороший: совсем скоро объявят отборочный для очередного вокального конкурса где-то в Европе, а я, конечно же, буду участником; на улице невероятно тепло, я бы даже сказал, что для середины сентября — до неприличия, и мне так хорошо на душе из-за того, что я, может быть, организовал себе секс, что улыбка сама на лицо просится, растягивает губы в разные стороны. — Клеишь парней. — Мы учимся в консерватории, хён, — пожимаю плечами. — В творческих профессиях большой процент ЛГБТ, чему удивляться? — Но так... открыто?.. — Юнги хмурится, а потом только отмахивается: — Господь, ты такой кобелина. — Ты правда так думаешь? — подшучиваю, задумчиво глядя на небо. — Вы так с Ним близки, что ты можешь так о Нём отзываться с уверенностью, что тебе ничего за это не будет? С пару секунд он смотрит на меня, не моргая. А затем даёт подзатыльник и громко цыкает, когда я начинаю смеяться — но то быстро сходит на нет, потому что у самой двери в здание вижу кого-то очень знакомого. И чрезмерно неловкого — до умилительного, но с неизменным квадратным изгибом привлекательных губ и в белых кроссовках. Тэхён машет рукой. Тэхён улыбается — а солнце так светит, что красит его тёмные непослушные волосы золотым напылением. Будто старый друг хёна, как выяснилось, нежно коснулся вихр своей небесной рукой, оставив на них позолоту, и это явно не то, о чём мне бы хотелось задумываться, но я делаю это: словно механизмы приходят в движение где-то под грудной клеткой, вытесняя сердце с привычных пазов и заставляя биться быстрее, будто в какой-то неведомой панике. Мне это не нравится. Нет, даже не так: мне очень не нравится то, что Тэхён мне, видимо, нравится в том самом приятнейшем смысле, когда человек может зарекомендовать себя в самом положительном максимуме за одну только встречу. Я отлично умею находить контакт с большинством моих сверстников — у меня много приятелей, ещё больше — хороших знакомых. Но это вовсе не значит, что каждому из этого количества самых разных людей я позволяю залезть себе в душу и оставить там след — в конце концов, тогда и от меня самого ничего не останется. А потому стерегу эти врата в своё сердце — и вот именно то, что Тэхён до странного встал перед ними только после одного вечера вместе, меня напрягает. Ирония ситуации в том, что она была две недели назад, из которых я думал о нём, наверное, следующие пару дней или вроде того, и все эти мысли были весьма дружелюбными, однако мне не хотелось парадоксально искать с ним встреч в консерватории, я не просил его ID в «Какао» или номер мобильного — ничего из такого, потому что здраво решил, что мне не нужен там младший двоюродный брат моего лучшего друга. И вот такая реакция, которую я сейчас ощущаю, меня немного пугает. Хотя бы из-за того, что я никогда не ощущал подобного волнения прежде. Даже перед своим первым сексом — будто весь мой организм, вопреки странному влечению к парню, что машет нам рукой со ступеней крыльца, предупреждает меня табличкой: «Опасно!». Но в свои двадцать я этого не совсем понимаю, не распознаю таких импульсов: улыбка становится шире, я точно так же машу Тэхёну в ответ, чтобВнезапно смутиться, когда взгляд тёмных глаз, которые природа залихватски одарила густотой прекрасных длинных ресниц, мажет по мне с ноткой ответной взволнованности. Будто не было тех душных сумерек, когда мы шли рука об руку, беззаботно смеясь и говоря ни о чём и обо всём сразу. Будто он тоже иррационально и вдруг чувствует нечто такое, что справедливо заставляет его меня опасаться.
Но Юнги этого не видит, не чувствует — привычно тянет за локоть вперёд, туда, к человеку, по которому у меня вдруг кишечник опасно и странно крутится в узел, и заставляет меня замереть перед ним, чтобы: — Мы хотим после пар завалиться куда-нибудь. Пойдёшь с нами, мелкий? — а я вдруг совершенно не против, хотя не планировал долго сидеть: в конце концов, Чону с отделения оркестровых струнных будет ждать меня этим вечером где-то в районе, где много мотелей. — Да, — и улыбается широко-широко, — пойду разумеется. Привет, Чонгук-хён, — мне нравится, как звучит моё имя, когда он его произносит: интонации — ну просто шикарные, выше всяких похвал. Низкие, напевно-тягучие, они триггерят мои нервные струны, заставляя их неожиданно мелко-мелко вибрировать, отдаваясь щекочущей дрожью под диафрагмой. — Как прошли твои... — немного теряется, нервно губы облизывает, а я-то всё вижу, всё подмечаю, всё чувствую, даже если не очень хочу, оставляю слепым здесь только одного ершистого хёна, который так кстати-некстати достаёт телефон и начинает что-то печатать. — ...дни? — добавляет неуверенно очень, явно чувствуя себя дураком, а я подливаю масло в огонь: широко улыбаюсь с ноткой шутливой издёвки, чтобы играючи не оставить ему ни шанса на то, чтоб оправдаться. — Какие из них? До нашего знакомства на один вечер без продолжения или же те, что были потом? — Такая ты задница, — бормочет Юнги, а Тэхён вдруг краснеет, и я не могу отделаться от чёртовой мысли, что мне нравится то, как темнеют эти смуглые скулы, когда их топит кровью. Но с ответом находится: — Любые из них, — раунд. Отбил очень красиво. — Хочешь узнать меня ближе? — парирую. Изучаю, прощупываю, пытаюсь понять, как далеко он способен зайти в этой долгоиграющей шутке, что, будто пузырьки дорогого шампанского, бурлит в моих венах вперемешку с азартом. Я не охотник — никогда не был им, но я любитель разворошить какой-нибудь улей, чтобы попытаться понять: а что будет дальше? Как отреагируют жители? Какие тайны скрываются за конструкциями многоликих человеческих масок, что всегда кажутся очень надёжными, но на деле — одна хрупче другой? Хён прав до абсолюта — как и всегда. Я та ещё задница. — А ты хочешь сделать ко мне пару шагов? — стреляет в меня красивой метафорой и нос морщит игриво. Совсем не обиделся. — Кто ж знает, — сдаюсь. И начинаю смеяться, признавая своё поражение в этом шуточном флирте, однако Тэхён вновь удивляет меня, пряча робость и игнорируя стыдливый румянец, который кричит своё: «Я очень взволнован!». Убирает их за спину, а мне же, глядя в глаза, стреляет куда-то в районе того же кишечника, иначе не понимаю, почему там всё, скрутившись в узлы, неожиданно замерло, стало вдруг уязвимым: — Для того, чтобы ты сделал ко мне пару шагов, мне нужно позволить тебе подойти, — и вдруг подмигивает. Совершенно меня не жалея. — Я уже говорил, что ты задница? — это хён говорит мне, убрав в карман телефон и головой не переставая качать: — Так вот: этот мелкий такой же. Уверен, вы на этой почве подружитесь или же подерётесь. Или, как вариант, и то, и другое. Фыркаю, глаза закатываю совершенно по-детски, не желая всем вокруг признаваться: да, меня уязвили, показали, прочертили чужую границу и велели не преступать. Я уважаю такие решения, но не люблю очень проигрывать. Как там Юнги про меня говорит? Фитиль. Зажигаюсь с пол-оборота, горю адским пламенем и чертовски азартен — даже если дело касается дружбы. А потому остаток теоретических пар провожу, будто в дурмане: об этом Тэхёне думаю, думаю, думаю — и парадоксально не думаю о том, что отдаю ему до странного много эмоций. Предвкушаю встречу и жду, чтобы, наконец-то отмучившись, снова ухнуть в пропасть чужой неожиданности, ведь в кафе недалеко от универа меня встречает абсолютное отсутствие недавней игривости — только комфортная сосредоточенность с собранностью, которые я вдруг нахожу сексуальными. Это был первый подобный момент, и я хорошо его помню: то, как мы с его двоюродным братом заходим в кафе, я кручу головой в поисках столика и взглядом выцепляю его у окна. Заходящее солнце светит всполохом тёплого, и его черты видятся мне острее и гармоничнее в розово-рыжих мазках этого зарева. Тэхён нас не видит — боком сидит — и что-то сосредоточенно пишет в блочной тетради, рискуя задеть рукой пузатую белую кофейную кружку, кучерявая чёлка падает ему на глаза и он рассеянным жестом откидывает её немного назад. В этом нет ничего абсолютно, а я вдруг нахожу его сексуальным. И делаю шаг в странную эмоциональную пропасть, когда он нас замечает, широко улыбается почти что по-детски, и начинает весело что-то болтать, рассказывая о теоретических парах и прося советы на правах хубэ. И мне с ним вновь невозможно комфортно: ни намёка нет на то, что было там, на крыльце, только обволакивающий кокон тепла от мягких звуков струн чужой скрытной души — он подпускает меня к себе разговором, а я неожиданно подпускаю его, пока мы обсуждаем Coldplay и Людовико; Пауло Коэльо и Диккенса; Клода Моне и Ван Гога; современную оперу и дешевизну поп-культуры. Всё это — и я не могу выбросить из головы нашу схожесть во множестве совершенно не связанных друг с другом вещей, и пресытиться разговорами не могу неожиданно тоже. Тэхён словно читает все мои мысли, но слава Богу, что нет, потому что тогда бы я провалился под землю, ведь то, как я неожиданно им проникаюсь, ловя чутким ухом всю напевность и ленцу интонаций низкого голоса, дезориентирует меня самого. Ровно настолько, что я делаю то, что умею почти столь хорошо, как петь и флиртовать с окружающими: позорно бегу. Вновь не взяв ни его номер, ни ID в «Какао», я получаю сообщение с местом встречи (мотель, разумеется, здесь все взрослые люди) с Чону и поспешно откланиваюсь. Хочу убежать, поджав хвост и быстро, потому что так я буду спасён от расспросов о моих планах на вечер, ведь мне за них становится неожиданно стыдно, однако Юнги-хён снова не видит, не чувствует или же просто хочет подставить меня, ведь, окинув взглядом умнейших, на секундочку, глаз, стреляет мне в лоб вопросом: — Трахаться едешь? — замираю у столика. Замираю под удивлённым взглядом Тэхёна, под давлением вопроса этого несносного хёна, под неожиданной тяжестью своего образа жизни, и не могу даже ответить, поэтому просто позорно киваю, чтобы получить ещё одно пулевое, но на этот раз — с другой стороны: — Ты в отношениях? — голос у младшего брата моего лучшего друга ровнёхонький, но я не дурак и я знаю, что такие вопросы никто не задаёт просто так. Хочу сказать отрицательно, но Юнги громко фыркает, вновь сжигая все те мосты, которые я едва начал строить секунду назад. Разбивает пространство ответом: — Чонгук их не заводит, он просто разово трахается, — и вновь — мне: — Тот парень, с которым ты пофлиртовал днём в курилке? Ну, перед тем, как мы встретили этого, — интонации игривые, поддевает Тэхёна так очевидно по-братски, но тому, кажется, совсем не смешно. Не смешно почему-то и мне, но почему — постараюсь понять уже позже. — Да, — прорезается голос. И неожиданно ощущаю острый прилив дискомфорта, который мой лучший друг распознаёт совершеннейше верно, потому что считает, что уточнить будет важно: — Тэхён — открытый гей. Он не осудит тебя за твою ориентацию и ему можно верить. Верно ведь, братец? — Да, — ровно, мягко и вкрадчиво, будто быть геем в Корее — это не стыдно. Будто все в Корее это поощряют и за такое не заклеймят. Но я неожиданно цепляюсь сознанием за это согласие, будто для меня оно начинает иметь много различных значений. Будто... у меня шансы есть, мать твою? Почему я вообще думаю о таких вот вещах в контексте младшего брата моего лучшего друга? — Ну, раз так... — тяну. Даже затылок чешу от неловкости, а затем пожимаю плечами, будто бы мне всё равно и прощаюсь: — Тогда я поехал. Увидимся завтра. — Бывай, — лениво роняет Юнги и тянется за своей пузатой кружкой с эспрессо белого цвета. — Да, — кивает Тэхён, на меня даже не глядя. — Надеюсь, увидимся. Уезжаю со странным осадком в душе. Не взяв ни ID, ни мобильного номера, но прихватив с собой странное чувство. Будто делаю что-то не так, будто не должен был уезжать, будто нужно было остаться в этой дурацкой кофейне до вечера, задинамив парня с аппетитнейшей задницей, которую мне предстоит сегодня хорошенько распробовать. В конце концов забиваю, конечно. Потому что Тэхён может казаться мне привлекательным и даже, мать его, сексуальным, как выяснилось, однако мне даже в двадцать хватает здравого смысла на то, чтобы понять: мне не стоит переступать с ним ту границу, которую он начертил передо мной там, на крыльце. Хотя бы из-за того, что с ним так, как с другими, совсем не получится: не тот склад характера, не те приоритеты. Тэхён как раз из таких вот ребят, которые хотят кого-то сильно любить и чтобы их так же любили в ответ, а я никогда не смогу ему этого дать. Не потому, что я любить не умею. А потому что мне в прошлом уже довелось как-то обжечься о парня, чтобы понять основательно, что однополые связи — это то, чем я могу баловаться, пока мне двадцать, двадцать два, может быть, двадцать пять или даже уже двадцать семь. Однако потом — сильно позже — я буду обязан доказать и себе, и хирургу отцу, и бухгалтеру матери, что когда-то выбранная мною дорога действительно шла от самого сердца, и что я правда их не подвёл. И что будут им и семейные встречи, и внуки, и дом, и собака, и дерево. Всё это будет. Но позже. Потому что пока мне лишь двадцать и я спускаюсь в метро с целью переспать с классным парнем, оставляя там, за спиной, в кафетерии, другого не менее (и даже более) классного парня, которому мои мышление, цели и планы на жизнь вряд ли когда-нибудь удастся понять. Ведь он открытый гей. А я толком не знаю, кто я, но живу от семьи за плотной завесой, ведь уверен в одном: они примут меня абсолютно любым, пока их «любое» идёт нога в ногу с тем, что они считают приемлемым.