Радиоволны

      birdy — ghost in the wind

      Весь последующий месяц после прибытия обратно в Сеул я осторожен, дотошен и нежен, хотя изнутри каждый раз весь обрываюсь, теряюсь, трясусь. Жизнь непривычно начинает идти своим чередом — не тем, какой был у меня последние месяцы, а отдалённо-забытым. Тем самым, в котором я ощущал себя в безмятежном покое — одним словом, эмоционально возвращаюсь в период, когда был чутко любим и пылко любил. Но кое-что отличается: тот старый я был самонадеян и глубоко убеждён, что он абсолютно свободен духовно — а оттого, окрылённый, оказался легко внушаемым и до ужаса слабым. Слабым в собственной силе, но уже с негативным оттенком: слишком многое взяв на себя, почему-то решил, что на моей тропе жизни ошибок не совершу, а после Икаром рухнул в море стекла, когда яркое солнце растопило воск в фейковых крыльях.       В моменте отныне и навсегда я — тот герой собственной книги, который хорошо понимает, что ошибаться он будет и впредь, потому что живой. Неидеальный. Сильный в собственной слабости, но с оттенком уже позитивным: отныне я хорошо знаю то, что не так страшно где-нибудь оплошать, как страшно не смочь попытаться хоть что-то исправить. Есть и будут впредь вещи, которые я себе никогда не прощу и что будут тянуться за мной из самого прошлого, бросая на меня свою тусклую тень. Но и это ведь не совсем плохо, ведь так? Негативный опыт формирует новые грани сознания, раскрывает характер, закаляет рассудок — заставляет не только умнеть, но и по-своему, житейски, мудреть.       Не стыдно признать, что крылья ненастоящие, но до ужаса важно понять, что с ними такими я, человек, всё равно смог взлететь. И, конечно же, важно соблюдать середину: не подлетать близко к яркому небесному лику, чтобы воск опять не расплавился, и не опускаться низко над океаном, чтобы влага не сделала перья тяжёлыми.       Как человек для себя я всё ещё довольно посредственный, во мне действительно нет ничего, что можно было бы звать словом «особенный», и по этой причине теперь я в серединах хорошо знаю толк. А оттого соблюдать необходимый баланс мне несложно, как несложно найти третий путь в соблюдении собственной зоны комфорта, не нарушая чужую.       Чонвон — мой золотой младший брат, которому я всё же звоню. Извиняюсь открыто, подробно, объяснив ему тот всплеск моих чувств и выразив ему своё понимание той ситуации. В конце концов, мы все взрослые люди, которые знают друг друга несколько лет, и нельзя осуждать человека за то, что он старается поддержать две стороны.       Чонвон услышал меня. И простил за ту вспышку. А потом мягко сказал в микрофон:       — Я горжусь тобой, братец.       — А я собой — не особо, — говорю ему я. — Но теперь хочу прилагать все усилия, чтобы когда-нибудь о себе так сказать.       — Не хочешь встретиться с мамой? Она с ума сходит, не может найти себе места.       Вздыхаю. В тот раз я сказал ему категоричное «нет», однако сейчас немного пришёл в себя и способен на то, чтобы мыслить достаточно здраво. А потому, помолчав, отвечаю:       — Встречаться я с ней не хочу, но я позвоню ей.       — Хорошо, хён, — слышу облегчение в голосе. — Спасибо тебе.       — Я ничего не сделал, Чонвон. Так что, думаю, благодарности лишние.       — Ты наконец-таки вырос. А это уже повод поблагодарить тебя за содействие, — смеётся мне в трубку, а затем мы прощаемся.       Маме я, достав её номер из чёрного списка, звоню сразу же — не хочу откладывать не самое приятное дело. Она долго плачет мне в трубку, бормочет что-то о том, как скучала и как она раскаялась в том, что приложила руку к моей долгой депрессии, а я... ухмыляюсь. Ведь:       — Но ты ни разу не приехала меня навестить.       — Мне показалось, что ты больше не хочешь, чтобы я была в твоей жизни, Чонгук, — объясняет она, всхлипывая. Когда-то я уже слышал что-то такое. Кажется почему-то, что ещё слово в слово — слова песни очень знакомы. — Что я сделаю хуже.       Я вновь могу ей сообщить многое. Например, что, может быть, я всё-таки слишком много прошу, но на её месте я бы никогда не позволил себе даже подумать о том, что мои принципы и убеждения стоят выше счастья родного ребёнка. Что есть в мире вещи, которые можно и нужно просто принять и смириться, если ты любишь кого-то чуть больше, чем образ, который сама себе выдумала.       А если уж и оплошал и раскаялся искренне, то обивал бы пороги: депрессия — страшная штука, разбитое сердце — зачастую смертельная. А в своём сочетании эти два фактора дают невозможную тяжесть, от которой ни один человек не может быть застрахован. Будь во мне чуть больше смелости, чуть больше дури, я бы мог с собой что-нибудь сделать.       Я правда могу ей много сказать. Но вместо этого вспоминаю родное лицо, что мне уткнулось в Париже в плечо, и больные глаза, которые смотрели в неверии, всё то короткое время, что мы находились во Франции.       Тэхён отлично умеет держать лицо, знаете ли. Не лови я его радиоволны, ни за что не понял бы, как в нём скопилось много всего — и любви, и мучительной боли, и тоски, и... прощения. За последнее я особо ему благодарен и ни за что не позволю кому бы то ни было очернить ту святыню, что является совокупностью наших с ним чувств и его сердца, из золота сотканного.       Когда-то давно я решился дать своей матери шанс — когда во мне был ребёнок, что отчаянно жаждал любви. Когда думал, что всё же свободен, а сейчас понимаю: нет, не был. Потому что освободился только сейчас — я это чувствую.       Осознаю, когда понимаю: у меня нет ни сил, ни желания что-либо ей объяснять. И любить её, пока она из всех миллиардов людей на этой планете любит только себя, тоже нет рвения.       А потому говорю:       — Ты права, мам. Потому что я звоню окончательно с тобой попрощаться. Будь счастлива, ладно? Я говорю это искренне. И очень надеюсь, что из нашей с тобой ситуации ты сделаешь выводы и мой младший брат не пострадает, как я.       Повесив трубку, долго молчу. Смотрю на экран: она снова звонит, но я не беру — вибрирует сотовый, что стоит на беззвучном, и с третьего раза стихает. Вздыхаю, не совсем понимаю, что чувствую — но ровно до той самой поры, пока длинные пальцы не изымают мобильник и не кладут его на барную стойку на кухне.       — Уверен? — мы не целуемся, ещё не дошли до такой стадии, однако уже достаточно снова притёрлись друг к другу, чтобы Тэхён сейчас обнял меня со спины и крепко прижался, положив мне на плечо подбородок. — Ведь она твоя мама, Чонгук.       — У меня уже есть, — отвечаю с негромким смешком. Может быть, я крайне неблагодарный ребёнок, но это явно не то, о чём бы мне хотелось задумываться. Я благодарен родителям за то, как они растили меня до моих шестнадцати лет, но есть весомый нюанс: я уже давно не подросток, но даже подростком столько страдал в понимании — меня настоящего в этом доме не примут.       Не приняли.       Ладно? Зато у меня теперь есть другой дом, где меня всегда рады видеть: мама Тэхёна мне позвонила три раза и мы с ней болтали каждый раз по три с половиной часа, потому что её старший сын ни словом, ни делом ей не обмолвился в том, что мы расставались. А аргументировал такое решение вообще потрясающе:       — Я был уверен, что ты разберёшься в себе и мы сойдёмся назад. Зачем их нужно было расстраивать? Я и сам неплохо расстраивался.       — Зачем нужно было мне врать, что у тебя был неплохой секс, когда его не было? — сощурившись, парировал я, на что Тэхён, сидя на когда-то нашем с ним, но пока что — только моём, чтобы в будущем вновь поменять свой статус диване, и ответил сквозь смех:       — Если я скажу тебе, ты меня снова бросишь.       — Не брошу.       — Я малодушно хотел заставить тебя ревновать. У меня получилось?       — У тебя получилось.       — Я рад.       — А я не был!       — Это уже дело десятое, Чон.       На самом-то деле, сердце моё делает миллионы кульбитов. Не потому, что он у меня очень дурной и может сказать о расставании в шутку, а потому что это всё же взаправду: мы вместе. Не живём пока в одном помещении, ещё даже не целовались, не занимались любовью — только гуляем друг с другом, неловко и едва ощутимо соприкасаемся пальцами, и, как правило, чертовски смущаемся.       То до ужаса глупое, что живёт у меня прямо под рёбрами, стучит так громко и сильно в такие моменты, знали бы вы. Если бы проходили неподалёку, то всенепременно услышали бы, а моим красным лицом можно освещать улицы в безлунные ночи. И я не знаю, что меня разбивает: то, что я знаю, что его сердце точно так же колотится в эти моменты, или же то, что каждый раз на его смуглых щеках вижу отражение собственных чувств. Подмечаю детали. Тянусь. Сжимаю его пальцы собственными, и абсолютно всегда слышу тихие выдохи.       Наслаждаюсь каждым из них. Наслаждаюсь каждым мгновением, проведённым с Тэхёном, и не хочу вспоминать ни один из тех дней, когда я сомневался, будет ли это уместно — быть с ним, или же убеждал себя, что не влюбляюсь в парней.       В Тэхёна нельзя не влюбиться. По крайней мере, мне — точно. Кто-то, скажите эту простейшую истину Чон Чонгуку двадцати лет, может быть, он не наломает тех дров, что успел я наломать.       ...Спустя ещё пару месяцев жизнь действительно напоминает мне то, к чему я когда-то привык: череда стран-городов, снятая студия, в которой я занимаюсь вокалом с детьми и подростками в частном порядке, посиделки с друзьями — весёлые, шумные. Отчасти из-за того, что теперь с нами Хосок: тот самый неугомонный агент, который может пить столько, сколько не пьёт каждый из нас, а ещё до чёртиков шумный, но каждый из нас находит это очаровательным.       Кроме Юнги. Или, как мне постепенно начинает казаться, Юнги находит его очаровательным слегка по-особенному. Однако об этом мы с лучшим другом всё ещё не говорим, так что это всё — только домыслы. Но зато я знакомлюсь с золотистым ретривером Агустом, который чертовски похож на хозяина, и искренне рад, что теперь у меня к этой собаке только желание ей пузо чесать и кидать палочку в парке, чтобы приносила назад.       К этому времени я снова целостный до абсолютного, потому что почти каждую ночь мне шепчут в губы губами это: «Смотри на меня, Чонгук-а, хорошо? Я хочу, чтоб смотрел».       Клянусь, я смотрю каждый раз. Не могу глаз оторвать от прекрасного тела, от невероятного взгляда чужих тёплых глаз, которые так сильно люблю, что иногда становится больно. Как не могу, прав не имею чутко мечтать прикоснуться к душе золотого оттенка, поцеловать все её струны. Но всё равно очень мечтаю: хочу обещать, что больше никогда не оставлю. Больше никогда не буду молчать.       Всегда буду беречь. Ошибаться и исправляться незамедлительно; любить до истомы, до соприкосновения двух невесомых частот. Его радиоволны запали мне в сердце, сплелись с теми, что хранились во мне, и я не боюсь. Я совершенно не против.       Жизнь всё ещё идёт своим чередом.       Но разница всё-таки есть.       Я ощущаю всё глубже и вдумчивее, как и Тэхён ощущает: тот шрам на чужой золотистой душе я готов целовать каждый день, но ведь он никуда не уйдёт — расстраиваюсь. Не прощаю себя. Никогда не прощу, а когда один раз говорю всё же об этом, то вижу улыбку и слышу ответ:       — Не все шрамы плохие, Чонгук. Многие из них лишь хранят в себе память и опыт на будущее. И я абсолютно уверен, что мой как раз из таких.       — И почему же ты так в этом уверен? — тяну с ноткой задумчивости. Мы снова в гостиной, снова смотрим сериал, я вновь лежу у него на груди, пока Люцифер Морнингстар в очередной раз искромётно подшучивает над детективом.       — Я тебе верю, — поясняют мне мягко и просто, не переставая гладить по волосам. Я знаю, что он обожает, когда я не стригусь, и поэтому снова забываю о парикмахерских на долгий срок. Может быть, бесконечный.       Поднимаю глаза.       — У нас уже было что-то похожее, да?       — Было, — кивает он мне, улыбаясь. — Но теперь есть нюанс.       — И какой?       — Теперь я тебе верю особенно, — наклонившись, он из-за позы немного неловко целует меня прямо в лоб.       На локтях подтянувшись, котом подставляюсь для чего-то серьёзного. Тэхён же негромко смеётся, однако не спорит, и мы снова оглушительно долго целуемся, вжимаясь друг в друга.       Я так люблю с ним целоваться. Делал бы это до конца своей жизни, без шуток, жаль только, что такой расклад событий для меня невозможен, ведь слушать его я люблю даже больше. То, как он рассуждает, то, как смеётся — всё это является для меня лучшей музыкой в мире. Лучше, чем та, что я исполняю.       Даже лучше, чем та, что свела нас в Париже.       — И почему ты теперь мне веришь особенно? — интересуюсь я, слегка отстраняясь. Недалеко — хочу ощущать это дыхание на своих вспухших губах, хочу чувствовать его биение сердца сквозь пару грудных клеток от своего.       А Тэхён, протянув руку, убирает мне за ухо чёрную отросшую прядь, чтобы ответить с мягкой улыбкой:       — Потому что теперь ты сам себе веришь. Я чертовски горжусь тобой, знаешь?       — Да, — киваю. — Я чувствую. А я теперь тобой восхищаюсь ещё больше, чем раньше.       — Почему? — он смеётся немного смущённо, но глаз не отводит.       — Потому что я даже не знаю, насколько широкой должна быть душа человека, чтобы смочь согласиться принять такого придурка, как я.       — Кто-то может сказать, что у меня нет гордости. Или здравого смысла, — пожимает плечами Тэхён, улыбаясь. — Но мне будет, что ответить таким.       — И что же ты скажешь?       — Что от всего сердца желаю им полюбить кого-то так сильно, чтобы в определённый момент суметь дать второй шанс человеку, который действительно осознал все ошибки и промахи. В гордыне и принципах порой нет ничего приятного, милый. Особенно когда они делают больно тебе самому — это уже нездорово. Ну, это конкретно моя философия, — и снова легко меня чмокает в губы. — Я мог бы тебя не прощать, ведь ты сделал мне больно. Так?       — Так, — морщусь: даже думать о таком не могу. Не знаю, что бы было со мной, если бы он так и не позволил мне показать, сколько истин я понял за те долгие месяцы, что мы провели порознь. — Но хочу сказать, что я бы уважал этот выбор.       — Я знаю, — кивает мне мой предел и в парадоксе — моя бесконечность. — Я всё это знаю, Чонгук, потому что знаю тебя. В мире случается действительно много вещей. Все люди разные, ситуации разные — не бывает универсального средства для исцеления разбитых сердец, и у каждого на этой планете всегда есть свой способ. Но мой способ — мой выбор. И среди тысячи других подобных лекарств я во всех параллельных вселенных раз за разом буду выбирать именно то, где по итогу ты лежишь со мной на диване и мы смотрим очередной дурацкий сериал.       Моё сердце бьётся неистовой птицей. А ещё ощущаю резь в глазах, что срывается на скулы незамедлительно каплями. И он тоже плачет, но, впрочем, неотрывно мне глядя в глаза и улыбаясь. Большим пальцем стирая одну из моих слезинок-предательниц, шепчет, обнажив свою душу:       — Я всегда буду выбирать тот вариант, где будешь ты, Чон Чонгук. Где мы будем. Я это, мне кажется, понял ещё в тот самый момент, когда ты мне руку при первом знакомстве пожал. Мой дом — там, где ты. Мне хорошо, когда тебе хорошо. И невыносимо, когда тебя рядом нет. Ты веришь мне?       Не думаю ни единой секунды.       — Верю, — и, подавшись вперёд, снова нежно целую. И вроде бы в губы, но всё-таки, наконец-то, души золотой, целую тот самый шрам, что для Тэхёна символизирует совсем не период, когда ему сделали больно, а опыт и только его.       В моей душе тоже есть шрамы. И в моменте я понимаю, что самая большая разница между мной в двадцать и мной уже в двадцать пять — это та самая, где раньше я от каждого дёргался, каждый прятал так, чтобы никто не заметил, и защищал их все невероятно отчаянно, с кровавой пеной у губ, а сейчас...       А сейчас я благодарен судьбе за то, что они есть у меня. И не стесняюсь их показать: мне от мира скрывать больше нечего. Да и незачем, если быть откровенным, потому что история той череды моих глупых ошибок и противоречий является частью нашей общей истории. Истории о глубоком чувстве любви, уважении и умении друг друга слышать и слушать. Истории о том самом третьем пути в зону комфорта, где рамки уюта для конкретных двух лиц становятся мягкими, а потом сливаются в одну цельную, общую.       Это вовсе не значит, что мы друг другом больны в худшем смысле этого слова.       Это значит, что отныне мы не Чонгук и Тэхён, которые познакомились, влюбились друг в друга и съехались, чтобы потом расстаться и страдать порознь долгое время.       Это значит, что теперь мы семья.       Когда-то я читал множество книг. Каждая из них была о своём: безделье и глупости; честности, искренности; войне и удаче — авторы десятков чернильных сердец, которые я кропотливо держал на полке в собственной спальне, расписывали свою гениальность множеством потрясающих способов и каждая из них не была на другую похожей. Ну, по крайней мере, мне так казалось до тех самых пор, пока я не вступил в новую эру собственного существования — ту, которая началась после знакомства с Тэхёном.              Если хорошо приглядеться, то можно увидеть схожесть почти во всех книгах, что вы когда-либо читали: в каждой из них чувство любви настигало героя внезапно, как с головой — в ледяной омут, путая карты или, напротив, подпитывая для совершения немыслимых подвигов, но каждый из них отдавался ей так, как отдавался всему, что когда-либо делал. И у меня... не было так.        И мало у кого так на самом деле бывает. Потому что в реальности в первую очередь ты отдаёшься совсем не чувству любви и той эйфории влюблённости, о которой столько песен написано, спето.       В реальности ты отдаёшь себя в руки другого, сохраняя здравый рассудок. Доверяешь себя, как он тебе доверяется. И это нормально. Это то, что формирует привязанность. То, что формирует семью.       — Тэхён, — шепчу тихо ему прямо в губы.       — Да?       Я знаю, что должен сказать.       Ведь теперь я подмечаю детали.       И говорю, разумеется:       — Я тебя тоже.