***
Для меня перелёты всегда были весьма утомительны, однако в этот раз всё по-другому: мне буквально пришлось затолкать себя ночью в кровать, чтобы прикорнуть хотя бы тревожно и чутко. Слишком много эмоций, слишком много событий, перспективы неимоверно волнующие, но только в положительном смысле. Я всегда любил выступать. Всегда был готов показать лучший результат из возможных, раз за разом бросая новые вызовы себе самому. И в момент, когда приземляюсь во Франции, то понимаю: сейчас эти полузабытые чувства мне вспоминаются. У нас с Юнги и Тэхёном разные рейсы — их отправка назначена на следующий день после моей. То есть, технически, прямо сейчас они уже в самолёте, так что у меня есть время на то, чтобы выдохнуть, созвониться с организаторами, привести себя в порядок и хорошо отдохнуть. Под вечер Юнги пишет мне, что они едут в отель. Спрашиваю, как он аргументировал поездку в Париж для Тэхёна. Он в ответ говорит, что когда-нибудь я узнаю об этом от него самого. ...Следующий день целиком посвящаю поездке в нужный концертный холл: изучаю всё помещение, узнаю, что зрителей будет довольно прилично, как и бывает на концертах эстрадников. И вот здесь приходит мандраж: хорошего типа, когда адреналин начинает мелко покалывать вены и кончики пальцев. Осознание озаряет рассудок: завтра я выступлю впервые за долгое время. И мои близкие люди будут на это смотреть. Самый любимый мной человек будет на это смотреть, и мне всё отчётливей кажется, что это всё сон. Настолько привык к жизни страдальца, что не могу свыкнуться с мыслью, что теперь можно спокойно дышать. Прогоняю песню несколько раз — сначала мне дают время непосредственно в зале наряду с другими участниками, а потом репетирую в номере. Сверяюсь с минусом, бормочу текст снова и снова — я знаю его превосходно, но опыт позволяет мне доработать своё исполнение. Я не меняю характер своего выступления: оно всё ещё будет символизировать сильную, плакучую боль, но если поначалу планировалось, что я буду разбивать своё сердце снова и снова, то сейчас понимаю — настало время надежды. Песня ведь всё же о ней. Это первый мой конкурс, где мне абсолютно плевать, выиграю я или же нет. Самое главное — зрители. Один и очень конкретный: на следующий день я мнусь за кулисами сцены, глядя на то, как все постепенно рассаживаются — международные судьи на месте, а мои соперники испытывают невероятнейший стресс, как это тоже всегда и бывает. Я тоже нервничаю, однако мне абсолютно плевать на те десятки причин, что терзают других участников мероприятия. Мой взгляд неотрывно прикован ко входу в зрительный зал. Ровно до той самой точки, пока в двери не входят Тэхён и Юнги, заставляя всё внутри меня оборваться. Хён выглядит настолько расслабленно, что становится ясно: он напряжён до предела. Любовь же всей моей жизни сосредоточен, немного растерян и явно не совсем понимает, что происходит: одет он в простую чёрную худи и джинсы, густые тёмные волосы слегка растрепались. В моём сердце — желание выскочить из-за кулис, подбежать к нему, сжать в крепких объятиях и зарыться носом в тёмные пряди с проверкой, пахнут ли они до сих пор точно так, как я помню. А я помню все его запахи: от геля после бритья до парфюма. — We'll start soon! — раздаётся голос одного из организаторов конкурса: французский акцент в английской речи мне нравится, как нравится вся французская речь. Тэхёном она тоже очень любима, я знаю: он всегда хотел когда-нибудь выучить этот язык. Судьи рассаживаются. Снова смотрю прямо на публику: мой лучший друг и моя главная боль сидят в первом ряду. Тэхён всё ещё явно не понимает, что происходит, Юнги же цепляется взглядом за сцену и быстро находит меня, который высунулся, видимо, достаточно сильно, чтобы по итогу быть схваченным чужими глазами. Показывает мне пальцами знак «всё окей», после чего жестом велит спрятаться к чёртовой матери. Я сажусь на первый попавшийся стул. Объявляют начало, ведущий говорит слова приветствия судьям и публике. Выходит первый участник. Я же — седьмой, а потому мысленно начинаю считать. ...— Jeon Jungkook, Korea, will perform with «Tattoo» by Loreen! Я хочу видеть его лицо в тот момент, когда он слышит, как меня объявляют, но не имею возможности, а потому могу лицезреть только шок от моего появления прямо на сцене. Я чертовски взволнован — едва не забываю поприветствовать судей — и всё не могу отвести от него своих глаз. Песня начинает играть. Он смотрит на меня прямо, уязвимо, открыто: побледнел даже, вцепился длинными пальцами в подлокотники кресла. Я смотрю прямо в ответ, отчего-то уверен, что выгляжу так же. Возможно, для судей и зрителей это слишком открыто, но мне наплевать, потому что сегодня я исполняю для одного человека.Тэхён смотрит в упор.
А я начинаю петь первый куплет, заложив в него абсолютнейше всё: через текст песни начинаю рассказ человека, который когда-то был невозможно запутан, а затем прошёл через мясорубку событий. Возможно, кладу в каждое слово невероятное количество чувств: слишком большое, чтобы кто-то мог выдержать. Например, сам я, кто знает? Быть может, моё сердце не выдержит к третьей минуте и, спев, я рухну прямо на сцене?Тэхён смотрит в упор.
А на первом, пока ещё мягком припеве, я делаю всё, чтобы он понял, прочувствовал каждую мелочь, каждую ноту, каждую гласную. Доношу то, как больно мне было всё это время, но насколько же я хорошо теперь понимаю, что моё место до смертного одра лишь только с ним. Во мне нет ничего из того, что можно было бы назвать словом «особенный». Кроме, быть может, упорства и невероятного количества дури, которая порой гуляет в башке вместе с гудением ветра.Тэхён смотрит в упор.
Но ради Тэхёна я хочу стать таким, о ком смело можно будет сказать «таких больше не будет». Самым отчаянно плачущим, самым отзывчивым, самым упорным, упёртым и сильным. Даже в слабостях — сильным. Я хочу для него быть абсолютно любым, но все эти качества объединит один знаменатель. При всех недостатках, со всей кашей в моей голове и попытками впредь быть лучше, сильнее я отчаянно жажду быть самым любящим. Но если хорошенько подумать, то я уже такой есть, и я навсегда таким буду — только для него одного. Буду только для него одного.Тэхён закрывает глаза.
Я дохожу до апогея всей песни — последний припев получается искренним криком от самого сердца, таким, что вены натягиваются, нервы становятся хрупкими, ломаются стекольной крошкой мне под ноги. Плачу. И отчётливо вижу, что делаю это не в одиночестве. Песня заканчивается. В зале повисает тишина гробовая. Дышу в микрофон какое-то время, а затем отстраняюсь, утирая слёзы тыльной стороной дрожащей руки. А потом всё резко взрывается. Люди встают, аплодируют яростно, как аплодируют судьи за своим большим красивым столом, отовсюду слышатся свист и выкрики «Браво!». Трясусь всем телом от того спектра эмоций, что меня накрывает — ноги начинают дрожать. Еле удаётся поклониться своей сегодняшней публике.***
За первое место в Париже я получаю достаточно, чтобы отдать процент сонсэнниму, купить Тэхёну шпица, окупить все расходы на перелёт и не заботиться о плате за сеульскую двушку на протяжении месяцев трёх. Меня это абсолютно устраивает, но, по сути, абсолютно плевать: когда меня награждают на сцене и торжественно дают в руки чек, я всё ещё смотрю прямо в зал, как преданный пёс, что увидел хозяина. Всё потихоньку заканчивается: люди постепенно расходятся. Мне не нужно надолго в гримерку, потому что я приехал сюда на такси уже будучи одетым в костюм, как полагается, и по этой причине переодеваюсь в толстовку и джинсы до неприличия быстро. Юнги пишет, что они ждут меня в зале: абсолютно бесстыже спускаюсь по боковой лестнице сцены, чтоб подойти к ним с Тэхёном и улыбнуться несколько нервно. Тэхён до ужаса бледный, а ещё немного заплаканный. Уверен, что выгляжу так же и робко надеюсь, что мой лучший друг простит мне тот факт, что я на него совсем не смотрю. Прости, Мин Юнги. Меня поглотили глаза, в которых, я знаю, на солнце возникают золотые прожилки. — Привет, — говорю едва-едва слышно. — Привет, — даже не пытаясь мне улыбаться, шепчет Тэхён. Молчу. Сердце стучит. Надо что-то сказать, Чон, давай же, ну! — Спасибо, что досидел до конца, — звучу хрипло, но не хочу изображать из себя супергероя: я не такой. Совсем. Абсолютно. Мы оба хорошо это знаем. — Не мог не, — негромко произносит любовь всей моей жизни, а потом, шумно сглотнув, дополняет: — Это было прекрасно, Чонгук. Не успеваю прикусить себя за язык. Срывается тихое: — Ты всё равно был прекраснее. И в этот момент он вздыхает. Глубоко и прерывисто, словно в попытке с собой совладать, опускает лицо и в этот момент выглядит таким уязвимым, что я безумно хочу обнять его прямо тут, у всех на глазах, обещая, что всё теперь будет иначе. Что отныне я правда хочу быть для него во многом другим человеком, честное слово. Я ведь люблю его больше всего в этой жизни. И знаю, что он любит меня точно так же в ответ: я же всё ещё настроен на его радиоволны, я же всё ещё хорошо его ощущаю. А потом прошу разрешения. В прямом смысле — слегка подавшись вперёд, бормочу: — Тэ, могу ли я?.. — Да, Чонгук, — раздаётся глухое: он точно так же настроен на мою частоту, ну, разумеется. — Обними меня, ладно? Пожалуйста. Мне сейчас это нужно. Делаю то, о чём так долго мечтал. Касаюсь. Сжимаю в объятиях. Прижимаю к себе, позволив ему спрятать лицо у меня на плече, и, не выдерживая, прижимаюсь губами к его ушной раковине. Целомудренно, нежно. А у самого внутри разрываются бомбы. Вижу, что Юнги рядом нет. Сука, я ему теперь по гроб жизни обязан. — Давай уйдём отсюда, Тэ? — шепчу ему едва-едва слышно. — Давай уйдём, Чонгук-а, — раздаётся глухое согласие.