Не плачь, ладони не лобзай, Царём и Богом не зови, А просто тихо умирай Рабом своей святой любви!
В тёмную комнату проникает холодный серебристый свет полной луны. Следит за каждым нервным движением сутулого сжавшегося юноши: за трясущимися руками, беглым взглядом, истерзанными сухими губами, шепчущими молитву. Юнги в который раз проверяет запертую дверь: дёргает ручку, крутит замок, подпирает старым обшарпанным комодом. Окна заколочены давно, заклеены, их не открыть ни снаружи, ни изнутри. Задёргивает плотные шторы, лишаясь единственного источника света, прячется, лишь бы его не нашли. Юноша чиркает спичкой, щурит глаза от резкой боли, но поджигает свечу и встаёт на колени. Теперь не безмолвным шёпотом, а громче молится, чётко проговаривает слова, просит помиловать свою грешную душу, простить, подарить надежду на спокойствие. Закрывает глаза, и дрожащие ресницы впитывают тёплую влагу, что стыдливыми слезами скатываются по розовым щекам. Он больше так не будет. Отпустит, бросит, забудет, сотрёт из памяти, отречётся и примкнёт к праведному пути — только пусть спасёт его грешную душу. Ветер рвётся в окна, пытаясь выбить стёкла. Ослепительное сияние луны старается проникнуть сквозь плотные ткани, но комнату по прежнему освещает лишь теплота свечи. Дверь дребезжит, норовит слететь с петель, древесина трещит, комод скрипит на паркете, но не двигается с места. Дом окружён густым непроглядным туманом, теряется среди других строений в обнявшей его тьме, что пытается пробраться внутрь. Каждый шорох и стук заставляет Юнги повышать голос и с надрывом читать молитву, до побеления пальцев сжимать в кулаках крест. Так холодно, изо рта вместе со словами раскаяния выходит облачко пара, только руки и лицо греет огонёк свечи, что внезапно потухает, не оставив ни тлеющего фитилька, ни исчезающей струйки дыма. Тишина оглушает, слышно только рваное дыхание через рот. Юнги не оборачивается, ни о чём не думает, только прислушивается к болезненному безмолвию, сливается с окружающей его темнотой, замедляя все процессы в организме. Не слышит даже бешеного стука сердца, которое ещё пару минут назад готово было проломить рёбра, а теперь же едва стучало, чтобы не выдать своего обладателя. Щелчок. И свеча вновь загорается, освещая идеально причёсанный затылок, окрашивая цветом бледную кожу, вновь целуя покрытую мурашками шею. Медленно обернувшись, видит на стене густые липкие чёрные подтёки, тянущиеся с потолка до пола, собирающиеся в бесформенные лужи, и испачканный субстанцией, бликующей от тёплого пламени свечи, перевёрнутый крест. Не выдержав тяжести жижи, он беззвучно падает в лужу и исчезает. Как и другие кресты, по очереди переворачиваются и летят вниз, пропадая во тьме. И по-прежнему оглушительно тихо, пока у самого уха замершего в немом ужасе Юнги не раздаётся сладкий хриплый шёпот: — Привет. Вместе с голосом появляются другие звуки, запахи, ощущения: хриплое дыхание, стук сердца в груди, писк в ушах, порыв ветра, затушивший свечу, лёгкий запах тёплого воска и гари, хлопок, отбросивший плотные шторы в сторону и впустивший в комнату лунное сияние. А среди липкой блестящей тьмы на взмокшего Юнги смотрят горящие алые глаза, сверкающие, заинтересованные. Юноша отползает назад, неловко перебирая руками и ногами, но вязнет в густых лужах, пачкается, разбрызгивая капли по лицу, пытаясь высвободиться. Боится, но не умереть, а оступиться. Ещё раз. — Бесполезно сопротивляться, дорогой Юнги. Сдайся уже наконец, — голос ласковый, манящий, так неподходящий обладателю, что какую ночь приходит и искушает сладкими речами. Прячется в тенях комнаты и дразнит, мучает в истоме, туманит разум, посылая постыдные картинки, а, наигравшись, под утро уходит, оставив Юнги, грязного и потного, плакать в одиночестве. — Покажись, — просит он, а сам боится увидеть что-то ещё, кроме этих ярких горящих глаз. — Кто ты? — мирится, что их обладатель так просто его не отпустит, а потому больше не дёргается, не позволяя жиже с каждым движением глубже утягивать в свой омут. — Я твоё отражение, то, что ты так стыдливо прячешь, сомневаясь, — окутывает бархатной хрипотцой, секунду мешкается в нерешительности, но движется вперёд, выходя на лунный свет. — Уступи, поддайся мне, — звучит уже где-то в голове, внутри каждой клеточки организма, заставляя чувствовать всё в тысячу раз острее. — Молишься днём, а ночью тревожишься, поддаваясь порочным мыслям. Извиваешься, мечешься, стонешь, скулишь, отчаянно прося ласки. А наутро вновь и вновь просишь прощения. Думаешь, он слышит тебя? Однажды ответит на твои мольбы? Что бы он тогда тебе сказал? Он приближается, и вместе с ним движется тьма, верный спутник, и наконец выходит на свет. Так красив, блестит в серебряном сиянии, отражает яркие блики, переливается. Он весь покрыт густой блестящей жидкостью, словно состоит из неё, является хозяином, одним ловким движением руки притягивает Юнги к себе, ставит на колени, но не выпускает из пут, позволяя им нежно касаться гладкой тёплой кожи запястий и ступней. Юноша дрожит, но уже не от страха, смотрит на стройные ноги, обтянутые латексом, поднимает взгляд выше, любуясь длинными тонкими пальцами, что тянутся к его лицу и убирают капли тьмы, а после мягко ложатся на розовые щёки, охлаждая их жар ледяным касанием. — Почему я? Откуда ты взялся? — едва дышит Юнги, не шевелится, боится прильнуть к ласковой ладони, перебирающей волосы, накручивающей пряди на обсидиановые когти. Не ранит ими нежную тонкую кожу, а щекотно царапает, обостряя и без того натянутые ощущения. — Ты сам меня позвал. Так отчаянно просил прикоснуться к тебе, — пальцы цепляют подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Просил об объятиях, поцелуях. Молил заполнить эту пустоту. Юнги смотрит и теряется в ярких огнях, не видя перед собой ничего, кроме ласковой тьмы, блестящих глаз и красивого отточенного лица. Глубоко дышит через рот, лишь бы не задохнуться от охвативших его чувств. Так много, так сильно, так мощно, что любое касание ощущается острее, словно он раздет до костей. Мужчина видит его насквозь, скалится, пронзает взглядом, а юноша смотрит лишь на вожделенный каждую ночь образ. Вновь забывает данные себе и Ему клятвы, думает о мужчине перед собой. Завтра утром он вновь пожалеет, прольёт немало слёз и на коленях будет вымаливать прощение, а сейчас он хочет стоять на коленях перед ним, дышать одним воздухом с ним, молить прикоснуться к нему, не требуя ответных ласк взамен. — Как… — Что? Тебя плохо слышно, — мужчина наклоняется к юноше, едва касаясь кончика носа своим. — К-как тебя зовут? Он по-доброму смеётся, гладя большим пальцем пылающие щёки, смотрит на приоткрытые сухие искусанные губы, облизывает свои, ловя чужой робкий, но полный заинтересованности взгляд. — Зачем тебе это? Ты же так отчаянно защищался от меня. Думал, что эти побрякушки, — он поводит рукой, и кресты всплывают на поверхность, — спасут тебя. — Я не прав. Я был так неправ, — надрывно воет, плачет, не стыдясь слёз, вновь опускает взгляд и тянется обхватить поглощённые тьмой ступни. — Пожалуйста, — опускается ниже, когда пальцы разжимают подбородок, ложится на пол, трётся щекой о щиколотки, вновь пачкаясь в чёрной жидкости. — Одно имя. Я больше ничего не попрошу. — Ой ли! — мужчина смеётся и с наслаждением смотрит сверху вниз на юношу у его ног, что ластится, пытаясь получить хоть капельку ответного тепла. Прекрасная картина: больше не убегает, сам стоит перед ним на коленях и молит о том, чего сам не ведает. — Хосок, Чон Хосок. — Господин Чон, — носом ведёт по латексу выше, где колено, едва касается внутренней части бедра. Юнги поднимается, встаёт на колени, загипнотизированный пронзительным взглядом ярко-красных глаз. — Я был не прав. Я ошибся, оступился. Я не буду прятаться, если вы… Юнги шёпотом причитает, задрав голову, щекой льнёт к обтянутому холодным латексом бедру, и с мольбой смотрит снизу вверх затуманенными, но блестящими глазами. Он весь пылает: снаружи горит, как от лихорадки, и внутри плавится от раскалённых чувств, что вот-вот может прикоснуться к неизвестности. Уже ни о чём не думает, без былого стыда облизывает губы, рвано и томно дышит, но ждёт разрешения, ожидание которого натягивает его, словно нить, до предела. Ещё немного приложенных сил и порвётся. Хосок прожигает взглядом, видит насквозь, читает мысли в невинной голове, замечает мелкую дрожь сладостного предвкушения неоскверненного тела. Чистый душой и телом, но порочен ночными помыслами — идеальный. Вновь касается подбородка указательным пальцем, выпускает когти, поддевая и оттягивая влажную от слюны нижнюю губу, заставляет открыть рот шире, показать язык. Видит в уголках глаз капельки слёз последних сожалений и раскаяния перед Ним и задаёт единственный решающий вопрос: — Если ты уверен и точно не отступишь, исповедуйся мне. Я услышу и отвечу тебе. Юнги кончиком языка робко касается подушечки большого пальца, чувствует холод и мягкость глянцевой эластичной ткани. Стоя на коленях, хрипло вздыхает и с едва заметным сомнением признаётся: — Я так хочу… Хочу хоть раз почувствовать ваши руки, — обращается уважительно, на секунду закрывая глаза, а после более смело смотрит в пылающие яркие красные огни, — на своём теле. Ваши губы на своей коже. Испить ваше дыхание. Вкусить сладость вашего поцелуя. Раскрыться и принять вашу плоть в себя. Срываться на хрип от каждого вашего движения во мне. Постыдно излиться на чистые мятые простыни… Хосок слушает, подпитываясь искренней энергией признания, вдыхает тонкий аромат вожделения, пьянеет от этой мощной силы. Как же он счастлив, что именно он услышал юношу и пришёл на его зов. Никому не отдаст, если потребуется, заберёт его душу с собой. — Да будет так, — выдыхает мужчина и щёлкает пальцами свободной руки: на раскрытой ладони тут же появляется бокал вина. С сожалением убирает руку от красивого юного лица Юнги и погружает в рубиновую жидкость указательный и средний пальцы, а после проникает ими в приоткрытый рот, мажет по языку, видя, как человек с блаженстве закатывает глаза и обхватывает губами, посасывает, слизывая терпкие капли. Хосок движет пальцами во рту, едва сдерживая стон, вызванный плотным кольцом губ, сам отпивает вино, но не глотает, а тянется к покрасневшим губам и делится напитком через поцелуй, углубляя его, когда алкоголь обжигает обоим горло. Юнги бьёт крупной дрожью, чувствует слёзы на щеках, капли вина на подбородке, чужой язык во рту и сильные уверенные руки на талии, поднимающиеся выше и задирающие край ночной рубашки. Не двигается, позволяет прикасаться к себе, освобождать от одежды, с каждым разом более уверенно отвечая на поцелуи лаской языка. Хосок подхватывает его, обнажённого душой и телом, под бёдра и несёт на кровать, тьма неотрывно следует за мужчиной, тенями расползается по комнате, скрывая их от посторонних глаз. Даже луна послушно отворачивается, забирая с собой серебристое сияние. Обтянутое гладким латексом тело накрывает чужое, горячее и нагое, согревается от тесного контакта. Хосок нехотя прерывает поцелуй, ловит дыхание, медленно отстраняясь, и ласкает губами украшенную стыдливым румянцем кожу. Целует влажные веки, мягким языком слизывает с щёк дорожки слёз. Исследует каждый миллиметр возбуждённого тела, касаясь чувствительной зоны за ухом, шеи, считая пульс, ложбинки между ключицами, кусая и оставляя на тонкой коже следы зубов. Мужчина спускается ниже к груди, гладит напряжённый живот, влажную поясницу, сжимает тонкую талию. Его руки везде: размашисто мажет, словно умелый музыкант извлекает из инструмента высокие чистые ноты. Юнги стонет, кусает губы, закатывая глаза. Мечется на постели, когда горячее дыхание обжигает низ живота, и дёргается, стоит почувствовать на пульсирующем члене влажные губы и язык. Хочет вновь взглянуть на эти гипнотизирующие огни, но боится утонуть в ощущениях, что уже охватили его с головой. — Смотри на меня, — не просит, а приказывает Хосок, и Юнги слушается, едва не теряя сознание, когда встречается с алым блеском глаз, полных такого же искреннего желания, как и его. Целует, гладит, вылизывает, посасывает и ласково кусает, играя на оголённых возбуждённых нервах. С каждым прикосновениям рождает новый стон на октаву выше. Настоящая симфония неподдельного удовольствия, испытываемого в первый раз. Чувствуя скорый момент приближения, Хосок останавливается, убирает руку с истекающего члена и нехотя отстраняется. Ласково поворачивает Юнги спиной к себе, вновь ставит на колени, сжимая покрытые следами от пальцев бёдра. Руки юноши дрожат, он не может выдержать вес собственного тела и прячет лицо в подушках, резко задыхается, замирая в немом крике, когда влажные от липкой тягучей жидкости пальцы проникают в него. Не чувствует боли, уверенный, что мужчина что-то сделал, чтобы купировать неприятные ощущения, а ощущает только заполняющуюся пустоту, но этого так мало. Хочется больше, толще, глубже, чем три пальца, на которые он так жадно насаживается. Хосок покрывает поцелуями-укусами блестящую от пота кожу спины: каждый позвонок, острую лопатку и ребро. Едва сдерживается, чтобы не выпустить когти и не впиться в кожу, окропив её горячей кровью. Никогда не посмеет сделать этому честному в своих постыдных желаниях юноше больно. Юнги достоин только поклонения, умелых опытных ласк, поэтому вытаскивает пальцы, одной рукой поддерживает за живот, приподнимая искусанные ягодицы, другой помогает себе медленно и осторожно войти в измученное неудовлетворённостью напряжённое от возбуждения тело. Так узко и жарко, что Хосок рычит, щёлкая зубами рядом с покрасневшей шеей, только влажно целует и размашисто слизывает капли пота, вызывая мурашки. А Юнги дрожит, заглушая скулёж в подушках. Не чувствует ничего, кроме долгожданной заполненности, сладкого растяжения и глубоких толчков, рук, кажется, касающихся его одновременно везде. Не слышит ничего, кроме утробных рыков, хриплого дыхания и влажных хлюпающих шлепков. Не ощущает ничего, кроме терпкого аромата горячей кожи и сладость жаркого пота. — Господи, прости меня, — стонет от толчков Юнги. Хочет дотронуться до пульсирующего и истекающего смазкой члена, но может только ломано дёргать пальцами, потому что его запястья надёжно прижаты к простыням над головой. — Я прощаю тебя, — шепчет Хосок на ухо, вылизывая покрасневшую раковину языком, посасывая мочку, — пусть я и не Он. Раскрыв глаза от ужаса осознания, Юнги кончает. Сжимает в кулаках влажные от слёз простыни, содрогается, сжимается, пока его крепко прижимают к груди и не дают вырваться. Чувствует внутри себя пульсацию рельефного органа, а снаружи — болезненный укус в плечо до крови, впившиеся во влажную кожу когти, но не протыкающие насквозь. Хосок, тяжело дыша, выходит из тела и с великим удовольствием наблюдает, как сперма вытекает на яйца и мятую постель. Юноша дышит без сил, не может пошевелиться, не то что говорить. Мутным взглядом замечает, как тухнут алые огни глаз, превращаясь в человеческие, как тьма, скрывавшая их от посторонних глаз, уходит, открывая обнажённое стройное мужское тело. Мужчина проводит тёплой ладонью по волосам, шее, спине и бёдрам до самых пяток, убирая следы секса, но оставляя каждую отметку пальцев, зубов и ногтей, как красноречивое напоминание о страстной ночи. Юнги закрывает глаза и засыпает с блаженной улыбкой на истерзанных губах. Хосок ласково целует его в губы и, вернув комнату в изначальный вид, скрывается в тёмном углу со всеми тенями, как и пришёл.~*~*~
Даже спустя три дня тело помнит каждое прикосновение, словно это было несколько минут назад. Юнги не покидал комнаты, сгорая в лихорадке: ничего не могло снять жар и облегчить боль в костях и мышцах, пока на последний день болезнь не отступила сама. За это время Хосок больше не появлялся, но юноша чувствовал его тайное присутствие в ночных тенях по углам. Юнги никого к себе не подпускал, боясь, что кто-то увидит его истерзанное страстью тело, и сейчас, собираясь на улицу, прячет шею за платком, скрытым за высоким воротом. Ему нужно прекратить обманывать себя и других и сказать, что он больше не придёт, не после того, как стонал всю ночь под мужским телом, умоляя взять его снова и снова, пока силы полностью не покинули его. Стоя перед дверьми церкви, Юнги заламывает пальцы и никак не решается войти. Кусает губы и не знает, имеет ли он право даже мимо проходить. Тяжело вздохнув, он касается ручки двери, но слышит шорох справа, в саду. Послушник, сидя на корточках спиной к нему, удаляет сорняки из клумб, сразу складывая в ведро. Почувствовав на себе внимание, мужчина поворачивается и замирает. Юнги вздрагивает. Хосок. Имя замирает на приоткрытых губах. Быть не может, это не он приходил к нему ночью. То всего лишь демон-искуситель, сбивший с праведного пути. Но мужчина не возвращается к работе, а глядит внимательно, сканируя взглядом с головы до пят, замечает затянувшиеся ранки на губах, платок под воротом, синяки на запястьях, что пытаются скрыть, оттягивая рукава. Его взгляд темнеет, стоит посмотреть на взволнованного Юнги, вновь источающего сладкий аромат волнения и желания. Глаза Хосока загораются алым светом, сияя даже при свете дня, тонкие губы растягиваются в ухмылке, безмолвно шепча: «Я всё помню. А ты?». Юноша дёргается, краснеет, не зная, куда себя деть, и, сжав ткань рубашки на груди, убегает. Демон, прячущийся за обличьем послушника, вновь придёт к нему ночью истязать любовью до самого рассвета.