Прорастая сквозь камни

Сейчас Стайка       Дождь шумит листьями, певуче звенят водостоки. Запах мокрой цветущей сирени так удушающе сладок и густ, что, кажется, впору резать ножом и подавать к чаю. Волосы и майка промокли насквозь, и когда вздыхает ветер — зябко, бррр. Но все равно хорошо. Потому что тепло и почти лето. Лето!       Я высунула кончик языка и поймала дождевую каплю, упавшую с кончика носа. Прохладная. Сладкая.       Зажигались первые фонари, отражаясь в лужах. Булькали и шуршали машины на дороге там, за сиренью, и кромка кустов светилась, подсвеченная фарами. Скоро совсем стемнеет.       Я сунула ноги в остывшие мокрые сандалии и слезла со скамейки. Ацлав говорил, что подъедет к той кафешке через дорогу. Там-то я его и поймаю. Ему тоже пора бы домой, скоро ужин, мама начнет волноваться. Заодно пусть и сестру довезет — на что ему вообще мотоцикл, если не подвозить сестру вечером до дома, верно?       Аромат сирени почти потерялся уже на пешеходном переходе. Теперь пахло мокрым асфальтом и вечерней свежестью.       Я встала под мигающей вывеской; из приоткрытых дверей веяло кофе и свежей выпечкой, играла негромкая музыка. Живот жадно заурчал: ела в последний раз в школе, да и то жалкую бумажную сосиску в бумажном тесте и слабый чай. И денег не осталось. На всякий случай сунула руку в карман — звякнула пара монет. Нет, на горячий круассан этого точно не хватит. Даже на бумажную сосиску не хватило бы, если бы школьная столовая была еще открыта.       Кап. Кап-кап-кап. Дождь почти затих.       Мотоцикл Ацлава я услышала, еще когда он был за поворотом. Узнала привычный звук.       — Мышь, у меня такая новость! — сказал брат, снимая мотоциклетный шлем.       Я привстала на цыпочки и обняла его, на миг прижавшись мокрой щекой к колючей щеке. Пахнет железом, и дурацкой скрипучей кожаной курткой, и немного шампунем, и дождем, конечно.       — Давай домой, там расскажешь.       — Нет, хочу здесь. Срочно! Сгорю ко всем чертям, если не выдам все с потрохами.       — По дороге расскажешь.       — Ты что, мышь, так замерзла?       — Нет! Я есть хочу! Чуешь, как пахнет?       Он прищурил глаза — в свете фонарей и красной вывески они казались темно-рыжими.       — Если я тебя покормлю, ты проживешь еще полчаса?       — А что у тебя есть? — спрашиваю азартно.       — Что-что. Деньги у меня есть. Подожди минуту. На. — Вручил мне шлем. — Охраняй. Сейчас тебя подзаправим.       Скрипнул курткой, нырнул в кафе.       Я облокотилась о сидушку мотоцикла — упругую и еще чуть теплую. Дождь перестал совсем, слышно, как мурлычут последние капли в водостоках, переговариваются двое за столиком у окна, мягко катятся колеса машин по сырой дороге. Почти стемнело, в парке зажглись все фонари, свежо, зябкий ветер изредка доносит аромат сирени, медленно подсыхает тонкая майка.       Я внезапно почувствовала себя счастливой. По остроте это чувство было сравнимо с болью, когда порежешь краем бумаги ладонь. Хорошо. Волшебно хорошо.       И будет хорошо.       Впервые кольнуло тревогой за секунду до того, как Ацлав вернулся — с кофе в большом бумажном стакане и теплой булочкой. Только кольнуло.       — На, хватай.       Кофе оказался обжигающий и горький, булочка — теплая, с сахарной корочкой, пахнущая корицей. Одуряюще вкусная.       — Так что за новость? — спросила я с набитым ртом. Ацлав победно улыбнулся.       — Я завтра уезжаю.       — Что? Куда?       — На фест. С Иве и ребятами. Прикроешь?       — Иве?       — Сегодня Краге позвонили, сказали, что наша заявка одобрена, будем играть.       — Подожди, вы же с Иве...       Беспокойство скребло изнутри, что твоя кошка. Что-то не так. Что-то не сходится.       — Прикроешь? Маме скажем, что я в общаге, весь такой к сессии в поте морды...       — Вы же расстались с Иве. Две недели назад.       Аромат сирени вдруг стал удушающим, тяжелым, как мокрый брезент; меня проморозило, точно от внезапного сквозняка. Вывеска кафе беспокойно мигнула алым.       Ацлав расхохотался.       — Так помирились же!       — Она не пришла... Она даже...       Иве не пришла на твои похороны. Две недели назад тебя хоронили. На кладбище много сирени, она была в цвету.       Я молча смотрю на брата — рыжеватые глаза, веснушки на бледном лице, колючий подбородок. Красные отсветы на коже. Кровь стучит в висках громко и мерно, как набат.       "Мне опять все приснилось, Ацлав? Или мне снилось кладбище, а ты сейчас — настоящий?"       — ...Крага сказал, что мы выступаем третьими. Ну вроде как на разогрев пустили — так себе, но зато на главной сцене. Здорово, а?       — Да, здорово, — бормочу я.       Он пахнет железом, скрипучей курткой и ветром, прохладным дождем, сырым асфальтом. Лучики мелких морщинок у внешних уголков глаз. Он только что купил мне кофе и булочку с корицей.       Душная сирень, очень много сирени, от нее кружится голова и мутит. Мягкие, темные комья земли, сыро, ночью прошел дождь, трава примята десятками ног...       Этого просто не может быть.       Ацлав.       — Сам еще не до конца верю.       Положила булочку на сидушку, протянула руку и коснулась его лица. Теплый. Живой. Шершавый. Смешливо покосился на мою ладонь. Улыбается. Я медленно выдохнула.       Конечно. Не было ни разбитого мотоцикла, ни похорон, ни вещей по всему дому, постепенно и навсегда теряющих твой запах, ни череды тяжелых снов. Все это мне приснилось. Все на самом деле не так. Вот эта кафешка, и шорох проезжающих машин, и липкие от сахара пальцы, теплый вечер, сияние красной вывески — это не сон.       Наконец-то. Я знала. Знала.       — Что будете играть на фесте? — спросила я. Ацлав открыл рот.       ...От грохота меня буквально подбросило в постели.       Комната. Кошка. Смотрит желтыми глазами, уши прижала, хвост как метелка. Книги уронила со стола.       Несколько секунд вспоминаю, как дышать.       Ацлав.              Девятнадцатый день. Весь девятнадцатый длинный — будто тонешь и не можешь вдохнуть — день беспощадно слепило солнце, и мне казалось, что оно неживое. Лихорадочно горячее и мертвенно-белое одновременно.       Девятнадцатый день.       Все на самом деле не так. Все на самом деле... Во сне все всегда так по-настоящему — может, мне и сейчас все снится?       Ацлав.       После обеда я уехала в библиотеку. Готовиться к вступительным экзаменам — как планировала весной, будто все по-прежнему, будто ничего не произошло. Я ходила туда практически каждый день после похорон, но ничего не могла ни понять, ни запомнить: просто смотрела в книги, изредка переворачивая страницы. Даже когда я пыталась — мама так хотела, чтобы я поступила, брат так хотел, чтобы я поступила — все прочитанное в памяти сливалось в тусклое бесформенное месиво.       Библиотека закрывалась в восемь. Меня выгнали в начале девятого.       Не хочется домой.       Девятнадцатый день, вечер, уже удлинились тени, но все так же безветренно и душно. Сладковатая липкая жара обволакивает и забивает нос и рот, словно вата. Шаг за шагом, глядя в ноги.       Мы почти не говорили с матерью с того самого дня. Нет, на самом деле, говорили: о быте, о мелочах, о смешных выходках кошки, моих экзаменах, маминой работе — но никогда о том, о чем я хотела поговорить. Как только я упоминала брата, она становилась безучастной и переводила разговор. Словно между нами вырастала стеклянная стена. Каждый раз я чувствовала себя как в дурном сне, где хочешь закричать, но не можешь издать ни звука.       На самом деле...       Кто-то резко схватил меня за плечо и дернул в сторону. В тот же миг там, откуда меня сдернули, пролетела девчонка на велосипеде; я мельком увидела ее бледное злое лицо. "Корова слепая!" — донеслось из-за спины.       — За дорогой следи, — сказал мужской голос. Как будто издалека.       Резко пахнуло чем-то химическим, едким. Это немного привело в чувство.       — Ага, — отозвалась я, встряхнув головой. В затылке ломило — то ли от жары, то ли от рывка, то ли от испуга. — Поняла.       Прохожий — это от него так удушливо пахнет, то ли свежей краской, то ли растворителем, и еще, кажется, застарелым сигаретным дымом — все еще держал меня за плечо, неприятно стискивая его жесткими пальцами. Я попыталась отодвинуться, и он отпустил меня.       — Спасибо, — сказала я, поправляя задравшийся рукав футболки.       — Все нормально?       Я кивнула. Подняла глаза. Высокий, намного выше меня, с длинным худым лицом. Смотрит хмуро, напряженно прищурившись.       Мне почему-то стало жутко.       Мороз по коже от такого взгляда.       Я вдруг поняла, что, сама того не заметив, ушла далеко по проспекту, до самого университетского городка, и до дома около часа пешком. И что уже вечереет.       — Мне пора, — сказала я, отодвинувшись еще, и быстро зашагала вперед.       И тут же услышала шорох его шагов за спиной.       Сердце неприятно ухнуло, словно при падении, и я невольно ускорила шаг. И кафе, и ближайший супермаркет, как назло, остались позади, впереди только остановка и студгородок, и автобусы в это время уже почти не ходят. Справа, по ту сторону дороги, темнеющий парк.       Я резко свернула влево, на самую короткую тропинку, ведущую к студенческим общежитиям. В ближайшем — стареньком, в облупленной и чуть выцветшей прохладно-зеленой штукатурке — уже светилось несколько окон. До меня донесся женский смех и запах сигаретного дыма. Кто-то курил на темной открытой веранде.       Я взбежала по вытертым ступенькам и наконец обернулась.       И увидела его в тени деревьев на той же тропинке. Длинный, как богомол.       Идет сюда.       Меня окатило волной паники. Что делать? В общежитие не зайдешь, не пустят дальше проходной. Уйти страшно. На веранде торчать — глупее некуда...       — Есть сигаретка? — быстро спросила я длинноволосого парня в очках, стоявшего у перил. Он выглядел, пожалуй, не старше меня. Озадаченно уставился на меня, чуть не выронив свою сигарету, но через пару секунд начал рыться в карманах.       — Не, слушай, нету… Хотя, погоди… а, нет, нету. А, не… А, Раск, привет! Тут девочка сигарету просит, стрельнешь?       Я посмотрела на хмурого человека с длинным лицом. Он тоже посмотрел на меня, мельком, равнодушно, даже неприязненно. Остановился, сунул руку в карман джинсов, молча протянул мне полупустую пачку. Я вытянула сигарету, едва не сломав ее в дрожащих пальцах. В ушах шумело.       — Спасибо.       Ничего не ответил. Достал зажигалку, закурил сам, передал зажигалку мне. Я совладала с ней только с пятой или шестой попытки, втянула дым — и сразу зашлась кашлем. До слез.       Вообще-то я не курила. Разок пробовала за компанию, не понравилось. Но даже те дешевые сигареты были приятнее.       — Гадость какая, — выдавила я, когда смогла говорить. — Ужас.       Длинноволосый студент хохотнул.       — Чего ж просила? — спросил он весело.       — Да захотелось, — ответила я осипшим голосом. С отвращением, осторожно затянулась снова. — Тебя как зовут?       — Чаруш.       — Стайка, — и протянула ему свободную руку. Он крепко пожал, продолжая посмеиваться. — Здесь учишься?       — Физмат, третий курс.       — Да? Выглядишь как школьник, — сообщила я язвительно.       — От школьницы слышу, — добродушно отозвался он. Я пожала плечами.       — Ну да, ростом не вышла.       Краем глаза я видела высокую темную фигуру того, хмурого. Стоит, курит.       Ну и вонючие же у него сигареты.       — Сама-то откуда? — спросил Чаруш. — Не видел тебя раньше.       — А… перевожусь, — соврала я. — Решила от родителей свалить, ну, знаешь, куда подальше. Пока присматриваюсь.       Он понимающе хмыкнул.       — Да уж знаю.       Пока я пыталась решить, откуда приехала и где училась раньше, из коридора послышались голоса, почти сразу распахнулась дверь и наружу вывалилась болтливая компания. Кто-то щелкнул выключателем, и под крышей веранды вспыхнули лампы. Свет неприятно хлестнул по глазам, я зажмурилась на пару секунд, потом осторожно, щурясь, открыла глаза.       Многолюдно и шумно. Кто-то с кем-то прощается, обнимаясь и целуясь в щеки, Чаруш оживленно болтает со светловолосой девушкой в красной майке, пара девчонок и парень смеются над чем-то, стоя у перил, и, кажется, тоже курят. Дым, голоса, шепот, звон посуды из общей кухни наверху, запах тушеного мяса и пригоревшей еще утром каши, пота, чьих-то духов...       Во вдруг потемневшем дворе едва слышно дышит ветер, с шелестом перебирая листву.       У меня перехватило горло.       Давно пересохший фонтан напротив этой веранды; длинный, теплый майский вечер, стихийный концерт под открытым небом — играли до самой ночи. Веселая толчея вокруг, люди сидят на траве, на скамейках, на ступенях, все вперемешку, студенты, случайные прохожие, преподы, даже парочка пожилых профессоров… Нестройный хор голосов, все пели — и я пела с ними, не стесняясь сфальшивить или забыть слова. Кто-то притащил пива на всех музыкантов, и я дуюсь на Ацлава, попросившего друга сбегать за газировкой для меня: "Тебе хмель нельзя, ты еще мышонок". Шершавый бетон под ладонями — теплый, нагретый солнцем за день; сладко-дымный весенний воздух прозрачен, как талая вода...       В конце концов нас выгнала комендантша общежития, которой хотелось спать. Ушли гулять по городу, постепенно все разошлись по домам — кому утром на подработку, кому готовиться к зачету; мы с братом встретили рассвет на набережной рядом с вокзалом, со стаканчиками терпкого кофе из круглосуточного кафетерия. Говорили, молчали, говорили снова, оба мечтали, как уговорим маму перебраться сюда насовсем. Потом он проводил меня на поезд.       Тогда я думала, что все только начинается. Что все впереди, и у нас бесконечно много времени.       Оставался всего год. И тебе, и мне.       Девятнадцатый день. Никогда больше не будет по-прежнему. Все стало плоским, как по ту сторону плохого, мутного зеркала, и я сама теперь тоже только отражение. Сирень, комья рыжеватой глинистой земли, тяжелый запах увядающих цветов…       Я судорожно затянулась догорающей сигаретой — тошнотворная, обжигающая горечь, но приводит в чувство. Саднит горло, болит голова, еще и глаза на мокром месте. Нашла где рыдать… Пора домой, мама сегодня в ночную смену в больнице, одна в квартире — плачь, сколько влезет, никто не увидит...       Поискала глазами пепельницу — похоже, вот она, ржавая консервная банка на перилах, рядом с тем, длинным, хмурым. Как там Чаруш его назвал?..       Я подошла к нему.       — Тоже студент, значит? — стараюсь говорить небрежно. Посмотрела на него искоса. — Здесь живешь?       — Угу, — отозвался он.       — Что "угу"? На какой вопрос?       Он наконец взглянул на меня. Темные глаза, недоброе лицо. Я с трудом сдержала порыв отшатнуться.       — Тебе-то что?       Я фыркнула.       — Спросить нельзя?       Он пожал плечами, отвернулся. Погасил тлеющую сигарету в пепельнице. И ушел. Я обернулась, когда скрипнула дверь, и увидела его спину. Дверь захлопнулась.       Я быстро бросила в банку окурок и спустилась по ступенькам вниз. С яркой веранды в прозрачные сумерки, наискосок по тропинке, на проспект — и пешком через гаснущий, пустеющий город, выбирая освещенные улицы и прислушиваясь к каждому шороху, как пугливая мышь.       В квартиру вошла только к одиннадцати. Заперла дверь, включила свет, умылась, прочла записку от матери, покормила кошку. Налила себе стакан воды. Теперь можно бы и плакать — да только слез нет. Только нескончаемая тупая боль, словно в груди вместо сердца тяжелый, неповоротливый булыжник.       Просто сижу на ярко освещенной кухне, глядя на свои руки. Все кажется ненастоящим. Даже собственное тело — словно я в нем застряла по ошибке. Какой-то дурной сон, из которого никак не получается проснуться.       Ацлав.       На самом деле не было кладбища, заросшего майской цветущей сиренью. Земли, прилипшей к обуви... Не было, не было, не могло быть...       Девятнадцатый день плавно переходит в двадцатый — такой же пустой, похожий на эхо.