Прорастая сквозь камни

      Утро пахло дождем и стылым туманом. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что в окнах соседнего дома вроде бы никого, Раск отвернулся к стене и чиркнул зажигалкой. Дрожащими пальцами — зябко, нервно — разжег сигарету, сделал затяжку, развернулся, закрывая ее ладонью и прячась под козырьком подъезда. Мать голову оторвет, если увидит.       Грум азартно копался в розовых кустах соседки.       — Грум, фу, — хрипло сказал Раск. — Нельзя.       Морда у пса была мокрая от росы и грязная.       Очень хотелось спать.       Сестра была тоже сонная, с зубной пастой на щеке и торчащей вверх челкой — дрыхла носом в подушку.       — Раск, — шепотом сказала она, встретив его в коридоре, — не хочу в школу. Давай маме скажем...       — Не, надо, — отозвался он. — Мы ей позавчера врали. Пошли, я тебе разогрею.       Она прошлепала следом в маминых тапках. Пахло от нее мятой.       — Раааск... — жалобно сказала она. — Ну пожалуйста. Я плохо себя чувствую.       — По тебе не видно.       — Голова болит.       — Она догадается.       — Вот, даже стоять тяжело, кружится все, — Лиса, трагически запрокинув голову, схватилась за край стола. — Пойди, скажи...       Он пощекотал ей шею. Вздрогнула и отпрыгнула, ойкнув.       — Ну вот, а говоришь! — сказал он насмешливо. — Садись за стол.       Лиса посмотрела на него исподлобья, скорбно поджав губы.       — Ну ты при маме не щекочи просто, и все.       — Садись, — сказал он сердито. — Хватит уже.       Надулась. Но за стол все-таки села. Солнце уже добралось до его края — и до Лисьей пушистой головы. Рыжеватый теплый ореол, волосы словно светятся.       Внизу заскрежетала металлом мусороуборочная машина.       Пока Раск грел вчерашний ужин — картошку, тушеную с мясом, — сестра шелестела ирисками из плетеной корзинки. Надутая, как хомяк.       — Эй, — сказал он, — аппетит не порть.       — Мой аппетит, — заявила. — Хочу и порчу.       После завтрака, впрочем, повеселела. Проснулась наконец. Даже собралась относительно быстро — разве что минут пять копалась в своих ящичках в поисках пенала с цветными карандашами, наотрез отказываясь без них уходить. В конце концов Раск нашел их у нее в рюкзаке, собранном с вечера. Вздохнула и сказала серьезно: "Вот я раззява, ничего нельзя доверить".       Проводив Лиску до школы (махнула пакетом со сменкой: «Пока!» — и нырнула в разноцветную галдящую стаю мелкоты), он посмотрел на часы. Без десяти восемь. Отлично.       Он вернулся переулками, сделав крюк, чтобы не встретиться ни с кем из знакомых. Подождал немного у торца девятиэтажки, пока не услышал, как хлопнула тяжелая входная дверь. Двадцать минут девятого. Она обычно выходит в это время, отец чуть раньше. Путь свободен.       Дома было пусто и солнечно. Он выгреб часть учебников обратно на стол, налил бутылку воды и закинул в сумку. Грум радостно поддел холодным мокрым носом ладонь, виляя хвостом. Раск улыбнулся, провел пальцами по теплой черной шерсти, ласково похлопал по загривку.       — Пойдем.       Солныш встретил их за магазином на углу.       — Я уж было решил, что ты передумал, — хмыкнул он, привычно почесывая псу уши и шею — тот вздохнул и ткнулся большим лбом ему в ноги так, что невысокого Солныша качнуло. — Ууу, морда ты ласковая, бестолковище...       — Как же, — отозвался Раск. — Сказал же, буду.       — Ну почему у Йонны такая дурная пустолайка, а тебе так повезло?       "Потому что собакой заниматься надо," — подумал Раск, но вслух не сказал. Пожал плечами.       — Давай уже. Печет.       — И то верно, — согласился Солныш. — Жаркий день. Пошли, морда, потом тебе колбасы выдам. Разрешит строгий хозяин?       — Чуть-чуть.       — Ну говорю же, строгий. А ты бы и все умял, — умиленно сказал Солныш, трепая Грума за уши и улыбаясь так, что скуластое рыжее лицо казалось еще шире. — Всю палку!       За гаражами начиналась грунтовка — сначала через бестолковый частный сектор, где на десяти квадратных метрах могли соседствовать двухэтажный домище из камня, гнилая развалюха с позеленевшей крышей и желтоглазая коза, задумчиво стягивающая заплатанные трусы с бельевой веревки; через железнодорожные пути, через узкую пыльную лесополосу, трассу, вторую лесополосу — и к дачам по отсыпанной гравием узкой дороге. Солнце жгло кожу сквозь ткань рубашки, а грумов розовый язык уже почти подметал траву на обочине, когда они пришли. Раск привычно перемахнул через забор и отворил изнутри калитку.       Ну и пекло.       Это стало уже ритуалом. Раздеться до трусов, полить друг друга и пса из шланга — лето выдалось жаркое, и воду на дачах почти не отключали. Переодеться в ветхое тряпье, все в пятнах машинного масла, сорвать перышко лука с грядки, сунуть в рот — и окунуться в прохладу мастерской.       Может, точнее будет сказать, ангара? Хотя для ангара она все же тесновата. А вот содержимое — в самый раз.       Отец Солныша когда-то работал механиком в местном аэродроме. Какими судьбами он заполучил списанный автожир и как притаранил на дачу — Раск не спрашивал. Летать на этой развалине было нельзя, и ротор, конечно, был сломан. После смерти жены Роху-старшему стало не до своей мастерской — он остался один с тремя пацанами. Со временем, наверное, просто отвык, и четыре долгих года в мастерской жили только пауки.       Потом Солныш подрос и выпросил ключи, а любопытному до техники Раску достаточно было свистнуть. Они все лето перебирали внутренности машины, вдвоем, без взрослых, глядя в книжки, и поначалу больше портили, чем чинили. В конце июля им внезапно свезло: заглянувший на выходные дядька Солныша, критически осмотрев полуразложившийся металлический труп, пообещал им, что это никогда не взлетит, можно не стараться — а через неделю привез двигатель от мотоцикла. Двигатель барахлил, но хотя бы был не безнадежен.       Они торопились успеть хоть что-то. Когда установятся холода, дачу запечатают до новогодних каникул, а мастерскую — до весны. В сентябре началась учеба, времени — даже с учетом прогулянных уроков — стало намного меньше. Но хоть что-то!       После полудня оба проголодались. Грум спал в тени дома и только вяло постучал хвостом, когда они сели рядом, прислонившись к прохладной стене. Пальцы у обоих были черными и блестящими, словно грумов нос. В мастерской трескуче напевало радио.       — Йонна, конечно, запретила мне тащить железо домой, — сказал Солныш, вгрызаясь в хлеб. — Но я все-таки попробую. Не хочу его на зиму оставлять.       — А отец? — с набитым ртом спросил Раск.       — Говорит, слушай мать, — зло буркнул Солныш. — Я говорю: на кладбище сходить? Так он в меня чуть кастрюлей с кипятком не пульнул, глаза белые. Какого черта!       Раск косо улыбнулся. Йонна была ничего. Она старалась. Но мамой, конечно, ее звал только младший, который родную едва ли помнил — а старшие бесились.       — Двигатель у тебя полкомнаты займет.       — Зато она свои цветочки уберет. И шавку. Достали.       — Может, ко мне?       — А разрешат? — с сомнением спросил Солныш.       — Попробую уболтать.       — Ну смотри. Моя-то комната хуже не станет, и так помойка. Слушай, я отдам ему?..       Раск кивнул, и Солныш бросил Груму остаток бутерброда. Пес слизнул — как не было — и в надежде уставился на них, помахивая хвостом.       Где-то далеко глухо заворчало небо. Раск глянул вверх — с востока ползли тяжелые тучи, но над ними еще было ясно и солнечно. Может, пройдет стороной.       — Гроза.       — Ага, — рассеянно отозвался Солныш. — То-то так парит… Сейчас, пять минут, и пойдем фигачить. Сестрица на тебе сегодня?       — У нее продленка, мама заберет.       — Это хорошо, — и снова подпер кулаком щеку, лениво прищурившись.       Загрохотало снова. Ближе.       Через двадцать минут обеспокоенный пес протрусил к ним под стол. Он боялся грома.       Через полчаса в мастерской потемнело, и тут же закачалась лампочка под потолком — внутрь рванул холодный ветер. Пахнуло озоном, замигал свет, Солныш в два прыжка оказался у дверей и затянул щеколду. Раск глубоко вздохнул, прикрыв глаза. После жаркого дня в мастерской, пропитанной техническими запахами, свежий воздух пьянил.       Затрещало радио. Сверкнули окна под потолком. Тишина. По крыше застучал дождь, неуверенно нарастая.       Вдали пророкотало.       — Кажется, краем задело, — с удовлетворением заметил Солныш, возвращаясь к разложенным на столе деталям. Раск потянулся к радио, чтобы подвигать ползунок — оно хрипело, музыка с трудом пробивалась сквозь помехи.       Дождь усиливался, то взрываясь оглушительным треском, то отступая, как прибой. Потом небо вспыхнуло — и тут же лопнуло прямо над ними, так что от грохота задрожала земля. Солныш невольно пригнулся, да и Раск вздрогнул. Машинально опустил руку на шею Груму — тот трепетал, как робкая болонка.       — Ничего себе! — глаза у Солныша были огромные.       — Всего лишь гроза.       — Всего лишь!       Крышу тряхнуло, деревянные стропила над головой заскрежетали под напором ветра. Следующий раскат грома был как двойной выстрел; зарокотало, перекатываясь, низкое эхо.       — Какого!.. — Солныш запрокинул голову.       — Что? — спросил Раск, и тут же понял: на плечо капнуло. По стропилам побежала вода. Солныш, ругаясь сквозь зубы, уже тащил ведро и канистру.       — Крышу прорвало. Ветер! Сейчас все зальет к чертям!       В мастерской начинался дождь, а буря снаружи ревела все сильнее.       — У тебя есть пленка? — Все скрипело и стонало так, что приходилось кричать, казалось, что стропила сейчас переломятся и крышу унесет совсем. — Громче!       — В доме на первом этаже! — заорал Солныш, бросая ключи. — Шкаф за кухней! Раск поймал связку.       Он мгновенно вымок до нитки, а преодолев девять метров между домом и мастерской — еще и продрог до костей. Ветер задувал так, что трудно было вдохнуть. Он не сразу подобрал ключ и не сразу отпер дверь, которая слишком плотно стояла в раме — пришлось от души толкнуть плечом.       Нарастающий гул стал тише; ему показалось сначала, что уши заложило ватой. Добротный кирпичный дом хорошо глотал звуки.       Раск скинул тяжелые от грязи кеды и босиком прошлепал через кухню. Пощелкал выключателем. Света не было. Наверное, опять проводка, будь она неладна. Плотно занавешенные окна светились тускло и серо.       Он щурился, привыкая к полутьме.       Вспышка льдисто-белого света на миг осветила комнату — и тело, болтающееся под потолком. Всего на миг, но этого было достаточно. У него пересохло горло и пропал голос.       Как в том сне.       Темное платье, седые волосы. Как в том сне. Она слегка качалась. Как в том сне.       От взрыва задребезжали стекла и посуда в рассохшемся серванте.       Он вздрогнул и моргнул. Минуту смотрел в пол, слепой, немой и оглохший. Потом заставил себя поднять голову — очень, очень медленно, по миллиметру — и присмотреться. Глаза не сразу привыкли к полумраку, и те несколько секунд, пока, словно при проявке фото, проступали очертания предметов, стоили ему немало.       Наверху в щелях деревянной мансарды тонко подвывал ветер.       Раск медленно улыбнулся. Разжал ледяные пальцы.       Пальто. Драповое пальто на плечиках, с серым меховым воротником, на протянутой под потолком бельевой веревке. Йонна, наверное, проветривала вещи перед началом сезона, а потом забыла или не успела сложить до отъезда.       Всего-то.       Он снял пальто, чтобы другие случайно не напугались. Но руки предательски дрожали, когда он прикоснулся к драпу — словно оно еще могло обернуться мертвой старухой.       Когда он вернулся с рулоном пленки, Солныш уже выливал третье ведро. Шуршало радио; в невнятной трескотне и сумятице белого шума Раску слышалось ее дыхание. Тогда, два дня назад...       — Ну тебя как за смертью посылать!       — Ну да, — криво усмехнулся Раск. — В точку.       И выключил приемник.       Гроза ушла, оставив после себя прохладу и дождь; дождь прекратился к закату. Солныш вынес приставную лестницу, вооружился молотком и гвоздями и деловито забрался на крышу. Правда, почти сразу спустился.       — Точно, разворотило, — сказал с тоской. — Серьезно. Придется отца дернуть.       Машину и двигатель они закрыли пленкой так надежно, как смогли, а самое ценное перетащили в дом.       Мальчишки разминулись в частном секторе. Вечерело, багровое небо отражалось в каждой луже, и казалось, даже воздух стал красного оттенка. Пахло размокшей землей и дымом, и из-за каждого забора, учуяв Грума, взрывались лаем и воем псины всех размеров и возрастов.       Сегодня не будет снов. Он так устал, что уснет, едва коснувшись головой подушки.       Дома мать смерила его взглядом — сверху донизу, от взъерошенных волос до черных ног в грязных кедах — и молча показала в сторону ванной. Но сначала он вымыл Грума, у которого шерсть встала колом от грязи.       Лиска заглянула, когда он энергично вытирал пса полотенцем. Она задумчиво кусала костяшки пальцев, влажные волосы завились кудряшками у висков. Глаза прищурила.       — А ты в школе не был, — тихонько сказала она. — Я знаю.       — Был, — сказал Раск. — Ушел рано. Под дождь попала?       — Нет. — Помолчала. — Точно не был.       — Да ну тебя.       — Я маме не скажу, — пообещала она. — Но ты мне теперь должен.       — Восемь лет, — пробормотал Раск. — Восемь лет, а уже интриганка. Что на ужин?       — Яблочный пирог. — Она сунула в рот прядку волос. — И котлеты.       — Ясно. — Он мягко похлопал Грума по спине. — Налей ему воды. Я в душ.       Сегодня не будет снов. Не должно.       Он устал от кошмаров.       У нее были серые волосы — словно выцветшие на солнце. Старое, угрюмое лицо, когда-то красивое. Руки с опухшими суставами и пигментными пятнами на тонкой, как пергамент, коже. Покрасневшие усталые веки и пронзительно-черные глаза.       Так рисуют злых ведьм в книжках со сказками, вроде тех, что он читал Лиске по вечерам, когда та была помладше. Лиска их любила, а он терпеть не мог — пацану в его возрасте больше хотелось гонять во дворе с мячом, чем читать младшей сестре. Заканчивались все эти сказки одинаково: зло наказано, ведьма убита, хорошая девочка вышла замуж, и все живут долго и счастливо. Сестра все равно каждый раз слушала, как впервые, потешно-серьезная, затаив дыхание и взволнованно тараща глаза. Сказки, конечно, ерунда, скукота, дрянь, а вот исподтишка наблюдать за ее лицом порой было забавно.       Это началось в последнюю неделю августа. Та женщина, та седая ведьма с измученными глазами, каждую ночь умирала у него во сне. Всегда по-разному, сны никогда не повторялись — только конец был один. Смерть. И такое бескрайнее чувство потери, что оно затапливало его с головой, наглухо запирало горло и не давало дышать.       Он просыпался с дырой в сердце, слушал в ночной тишине, как на кровати выше тихо сопит сестра, и дыра потихоньку затягивалась.       В реальности все было хорошо.       У него никогда никто не умирал. Разве что бабушка по отцу, которую он не помнил. Раск сначала подумал: может, это она снилась? Он видел ее только дважды, совсем маленьким. Но это было так давно, да и с чего бы ему тосковать по едва знакомому человеку? Даже отец и дед, которые ее любили, уже давно отгрустили свое.       Он отыскал в домашнем архиве фотографии обеих бабушек. По отцу — маленькая, улыбчивая и круглая, как пончик, по матери — такая светлая, светловолосая, светлоглазая, что на черно-белом фото казалась прозрачной, особенно рядом с дедом. Обе они совсем не походили на ту старуху.       Все было хорошо. Все было в порядке. Сверстники маялись какой-то ерундой, переживали из-за прыщей, несчастной любви, тощих бицепсов, сложностей в семье. Даже у умницы Солныша были не все ладно: мать, мачеха, проблемы с отцом, вечные ссоры с братьями. Раск порой чувствовал себя просто ненормально благополучным. Все было хорошо. Мелкие склоки с Лиской не в счет: иногда она бывала той еще несносной паршивкой, но это нормально, все младшие сестры такие, у большинства похуже. Ему с сестрой еще повезло. И с родителями. Ему вообще во всем везло.       Только вот эти кошмары.       Прошлой ночью она говорила с ним. Он запомнил ее голос — хриплый, надтреснутый, похожий на шепот. Убеждала, что все будет в порядке, все будет хорошо; а потом он долго искал ее в старом, высохшем от времени доме, полном ненужных вещей, и ощущал, как по секундам утекает ее жизнь. Где-то на краю сознания он знал, что она задыхается, умирает, бьется в агонии прямо сейчас, и он не сможет найти ее вовремя.       В этот раз она утонула в реке. Он нашел ее под сломанным мостом, мертвой, голой и жалкой, полускрытой в медленной, мутной воде. Серая кожа, остекленевшие открытые глаза, текущие над головой волосы. Река несла желтые листья.       Его потряхивало от воспоминаний. Но во сне не было ни ужаса, ни отвращения — только глубокая горькая нежность, отчаяние и боль.       Две ночи назад она повесилась. В самом первом сне — упала с лестницы и долго хрипло кричала, плакала и тщетно звала на помощь, а он стоял призрачной тенью и не мог ни шевельнуться, ни сказать хоть слово, ни просто закрыть глаза. Она умирала несколько часов. Он смотрел.       Раск не любил мистику и был равнодушен к ужасам, разве что в раннем детстве с удовольствием слушал про черного-черного человека и летающие гробы, а в горах все дети у костра, конечно, болтали про мертвого альпиниста, лесного человека и призрак девушки, утонувшей в реке. Но это даже в детстве не особо пугало — так, нервы пощекотать. Он слишком твердо верил в физику, химию, математику и биологию, чтобы бояться мертвецов, отсутствия света и всяких воображаемых вещей.       Лиска до школы боялась темноты. Когда она начинала плакать, Раск включал ночник, садился рядом и говорил ей, что ее отец — ученый, а ученые доказали, что даже в темной детской под кроватью чудовища не живут. Со временем она прониклась, и как-то раз, забирая ее вместо мамы из садика, он слышал, как она важно излагала его слова другой малявке. Когда Раск рассказал отцу, тот расхохотался. А позже добавил: "Хорошо придумано, кстати, с третьим надо взять на вооружение".       Теперь, впервые в жизни, он сам начал бояться оставаться один в темной комнате. Словно ребенок.       ...Он и правда уснул, едва коснувшись головой подушки. И проснулся перед самым рассветом, с глазами, полными слез.       Снова с дырой в сердце.