Прорастая сквозь камни

Стайка.       — Стайка, я тут вчера Юнку видела, она спрашивала, как ты, почему не заходишь. Вы не поссорились?       — Нет, нет. Просто пока некогда.       — Она выглядела такой расстроенной…       — Завтра позвоню ей.       Сижу за столом, уткнувшись в учебник. За гладким черным окном — кап, кап — тихо постукивает дождь. Буквы издевательски пляшут перед глазами, никак не складываясь в слова. Я даже не помню, что это за учебник. И мой он — или...       Мать почему-то не уходит. Стоит в дверях комнаты. Я чувствую ее обеспокоенный взгляд.       — С тобой все в порядке?       — Да.       Молчание. Не уходит.       — Стайка?..       Я поднимаю голову и смотрю на нее. Она выглядит встревоженной. Даже как будто испуганной.       Едва слышно тикают часы — быстрым шепотком между медленным стуком капель.       Стена молчания между нами так окрепла и заледенела за эти несколько недель, что, кажется, протяни руку, и пальцы обожжет холодом. Я так устала, что ничего уже не хочу говорить. Просто не могу. Камнями заперло горло.       — Все в порядке. Мам, мне надо читать.       — Тебе надо гулять больше, пока лето… И… — молчит; я на секунду чувствую тошнотворный прилив волнения. Потом тихо вздыхает. — Ладно. Соседка со второго этажа пирогом угостила, поешь на ужин. Только разогреть не забудь.       — Хорошо.       Ушла, аккуратно затворив за собой дверь.       Я на несколько секунд закрыла глаза. Потом закрыла книгу. Горько улыбнулась, увидев обложку — "Механика", это Ацлава, не мое.       Ацлав.       Уже не помню, сколько прошло дней. Они сливаются в один бесконечный, мутный морок, который холодным течением уносит меня все дальше. Словно в тот тихий, теплый облачный день, когда Ацлав погиб, я упала в реку, и время остановилось, и тело тащит бурная злая вода, но на самом деле — я все еще там. На берегу. Точно призрак. Наблюдаю сама за собой.       На самом деле все не так, как кажется.       Каждую ночь я подолгу лежала без сна. Смотрела в потолок, слушая, как тикают часы, или идет дождь, или негромко разговаривают внизу, у подъезда, какие-нибудь полуночники. Потом приходили сны, из которых я всегда вываливалась в слезах — и неважно, страшные они были или наоборот. Поначалу я иногда пыталась представить, что Ацлав жив, просто уехал, вот-вот вернется; но это было настолько хорошо, непереносимо хорошо и невозможно, что меня скрючивало под одеялом от боли.       В конце концов я так вымоталась, что просто стала представлять, что меня нет.       И никогда не было.       Пусть у мамы будут… какие-то другие дети. Нормальные. Обычные. Дочка, которая учится на "отлично", не прогуливает школу, носит платья, мечтает стать кем-то таким… нормальным, хорошим. Полезным для всех. Врачом... или учителем. Сын — тоже отличник и умница. Пусть тоже любит технику, пусть тоже играет на гитаре — но без всяких… глупостей. Мама всегда ворчала: что же вы такие сорви-головы, надо быть осторожнее, незачем мечтать попусту о ерунде — лучше синица в руках, чем журавль в небе. И мотоцикл она терпеть не могла. Когда я прошлой осенью заикнулась, что тоже хочу ездить, она почти кричала, что никогда, чтобы я даже не думала. Что мы убьемся оба. Что Ацлав…       Что он когда-нибудь убьется — и меня тянет туда же.       Никогда не забуду ее лицо, когда нам… сказали.       Она заслужила других детей. Хороших. Порядочных. Не взъерошенных и ершистых, не бунтующих, не курящих украдкой, не гоняющих за городом по ночам. Детей, которые будут жить разумно, размеренно, безопасно. Главное — будут жить.       На самом деле все не так…       Нет и не было Ацлава. Не было его смеха, его книг, до сих пор стопками стоящих на столе и спинке кресла, его инструментов, его кожаной куртки, пропахшей машинным маслом и дорожной пылью. Его шуточек, дразнилок и подначек: "Мышь, мышка маленькая, хвостик тоненький, бегает быстро, кусается чуть-чуть"… Не было всех этих длинных прогулок по городу, когда мы подростками сбегали от очередной вспышки гнева пьяного отца. Не было душной, пропахшей потом студии звукозаписи — я радовалась, как маленькая, что меня туда взяли и доверили нажимать одну-единственную кнопку на синтезаторе, хотя и устала быстро от духоты… Не было. День за днем я вынимала каждое воспоминание — счастливое и горькое одновременно — из памяти, как листочек из картотеки, вертела его — и откладывала в сторону. Не было. Не было. Ничего не было.       И не было меня. Слабой, так долго оправдывавшей отца, так долго во всем опиравшейся на Ацлава. Трусливой. Жалкой. Просыпающейся от кошмаров, в которых мать все же взяла меня на опознание — или тех, где не взяла снова, и долгих полтора часа в пустой квартире я пыталась убедить себя, что это просто ошибка. Сейчас заворчит дверной замок, скрипнет дверь и в коридор заглянет живой, смеющийся Ацлав, дурень, раздолбай, ему давно пора быть дома…       Пусть так и будет — ошибка. Это просто затянувшийся дурной сон; на самом деле все не так. На самом деле нас обоих не было. А мама заслужила других детей. Живого сына. Хорошую дочь.       Постепенно увлекшись, я начала представлять ту, другую жизнь, в которой у мамы не было ни меня, ни Ацлава — уютную, тихую, спокойную. От этих мыслей становилось чуть легче.       Я не позвонила Юнке — ни завтра, ни через неделю.       В какой-то день, когда мама была на работе, я осталась дома и перебрала вещи Ацлава. Железки и инструменты убрала в кладовку — с глаз долой. Собрала и вынесла на мусорку три больших пакета. Журналы, тетради, конспекты, одежда… зачем все это теперь. Только в последний момент вытащила из мешка толстовку, купленную им в какой-то поездке; он тогда прогадал с размером, хотел отдать мне, а я нос морщила: это ему она мала, а для меня как парашют. Он, кажется, тогда немного расстроился, не хотел выкидывать — очень уж хорошие остались воспоминания о той поездке… И я не смогла.       Плотно свернула и сложила на дно своего рюкзака.       Мама, вернувшись с работы, заглянула в комнату. Рассеянно посмотрела — на поскучневшую комнату, чистый стол, опустевшее кресло, осиротевшую без груды потертых футболок спинку стула — и только вздохнула.       — Я пирожных принесла, будешь?       — Попозже.       — Ладно…       Ушла. А я вдруг почувствовала себя еще более жалкой и одинокой — хотя, казалось бы, куда дальше…       Нас не было, Ацлав. Нас нет и никогда не было.       Я придумаю, как было на самом деле.              Снова общежитие, снова веранда, снова еще не зажгли свет. Медленно гаснет мокрый дворик, пересеченный тропинкой наискосок. Только что прошел дождь, и, наверное, будет снова.       Скрипнула, а потом хлопнула дверь за спиной. Оборачиваюсь.       — О, привет, — говорит Чаруш. — В этот раз со своей сигареткой?       Хмыкаю и осторожно затягиваюсь.       — Зареклась брать чужие. В прошлый раз чуть не блеванула.       Смеется, достает свою пачку.       — Раск придет — надо спросить, что он тебе тогда дал. Он, по-моему, вообще не разбирает, что курит, лишь бы курилось.       — Вы друзья?       — Ну, соседи по комнате. — Несколько раз щелкает зажигалкой, прикуривает, прикрывшись ладонью от влажного ветра. — Он ничего, но дружищем я б его не назвал. Слушай, а ты что, где-то здесь живешь?       — Нет, пока нет. К подруге приходила.       — Это к кому?       — Тайна, — загадочно отвечаю я. Он усмехается.       — Ну, тайна так тайна...       Этим хороши разговоры с незнакомцами — правда никому не нужна. Можно ненадолго забыть, кто ты, придумать себя заново, умалчивать о том, что хочешь умолчать, врать на ходу, даже не запоминая. Можно даже представить — совсем ненадолго, но все же — что между тобой и другими людьми нет стены из толстого мутного стекла.       Чаруш начал болтать — про каких-то знакомых, которые недавно уехали на каникулы, про этого своего соседа, про какую-то девчонку с третьего этажа общаги… Я не вслушивалась. Улыбалась, вскидывала брови, качала головой, иногда говорила что-нибудь вроде "надо же", "да?" и "ммм" — кажется, ему этого было достаточно.       ...Пусть ее зовут Рыська. Ей пятнадцать, она невысокая, но все же выше, чем я, у нее каштановые кудри и серые глаза — как у мамы; незачем ей быть похожей на отца. Она смешливая, улыбчивая, с ямочками на щеках и россыпью мелких бледных веснушек — самая яркая и большая на кончике носа, но Рыську это не портит. Она…       — Ну он ей и говорит: эй, ты же обещала со мной пойти? А она такая: нееет, ты что, когда я такое говорила, что за ерунда, да что ты несешь… Слово за слово…       Она старшая. Ответственная. Брат младше ее на шесть лет, совсем еще мелкий, наивный, она его бережет, как умеет. Мамы нет целыми днями, мама вечно на работе — это останется, это так же неизменно и неизбежно, как зима или закат. Рыська греет брату ужины, ворчит на него, проверяет домашку. Не играет он ни на какой гитаре, пока рано, начнет года через три-четыре, пусть подрастет еще…       — И оба пришли ко мне, прикинь? Она чуть не рыдает, говорит, как он мог, тиран, диктатор, запрещает то, другое, десятое, ну представляешь, да? А я сижу, киваю, как болванчик, он же мне полчаса назад втирал, что она сама его к любому столбу ревнует…       У него тоже серые глаза — с рыжиной, с осенними искрами. Те же мелкие веснушки. Шершавые руки, мальчишеские, вечно обветренные. Три года назад он притащил в дом щенка, маленькую приблудную дворняжку, уговорил оставить, Рыська тоже уговаривала, и мама разрешила… И Рыську он зовет…       — Мышь, — сказал Чаруш. Я вздрогнула.       — Что?       — Мышь, говорю, проскочила. Тут в общаге по весне было мышиное бедствие. До третьего этажа добрались. Травили их, травили, ну до чего же твари живучие…       Мне вдруг стало тошно. И совсем расхотелось слушать Чаруша. Наверное, пора домой, пока не начался дождь… Пару секунд подумав, я достала вторую сигарету.       ...Никак он не зовет Рыську. Сестра и сестра. Просто Рыська. Даже не дразнит ее: все-таки старшая. Хотя слушается, конечно, далеко не всегда: все-таки просто сестра…       — Ха, Раск! Помнишь Стайку? Понравилось ей твое курево, снова пришла.       Длинный бросил на меня один короткий хмурый взгляд. Я неприязненно прищурилась в ответ. Снова встал у пепельницы, зашуршал пачкой своих сигарет-вонючек. Чаруш продолжил о чем-то болтать, но я перестала делать вид, что внимательно слушаю, и вскоре он поскучнел и затих.       — Ладно, пойду, — сказал он наконец. — Дай пядь. Придешь еще?       Я пожала плечами.       — Подумаю.       Он дружески стукнул костяшками сжатого кулака по моей ладони, прежде чем уйти.       Я закрыла глаза. И вдруг так ясно представила, как Рыська входит в нашу — свою — квартиру… В кухне сквозняк раздувает зеленые занавески, умывается кошка на подоконнике, а мама проверяет в духовке пирог с грушами. Запах выпечки — сладкий, теплый, наверное, даже во дворе слышно… Ветер скрипит несмазанной качелью и шелестит деревьями там, внизу, в темноте. Мелкие веснушки, самая большая — на кончике носа, от улыбки ямочки на щеках, в тесной прихожей машет хвостом, взволнованно поскуливая, суетливая дворняжка с короткими лапками...       — Ливень будет, — сказал хрипловатый голос. — Тебе не пора?       — Не твое дело, — огрызнулась я, не открывая глаз. Но наваждение исчезло: и запах пирога, и колыхание легкой зеленой ткани, и эта собачонка, прыгающая посреди тапок и кроссовок...       — Не мое, — согласился он, и через несколько долгих секунд я услышала, как хлопнула дверь. Веранда опустела.       В сумеречном дворе медленно, как разгорающийся огонь, зашелестели капли дождя.              Вступительные экзамены в универ начались в середине июля. Я хотела встать пораньше, чтобы уйти незаметно; но, как оказалось, мама тоже завела будильник на несусветную рань. Едва выглянув из комнаты, я услышала, как она напевает на кухне под радио. Вздохнула, пошла в кухню. Так и есть: стоит у плиты в пижаме, волосы небрежно сколоты на затылке, щека помята после сна. Увидев меня, улыбнулась и выключила радио.       За окном серебристо и призрачно, моросит дождь; капли струятся по стеклу. Снова поют водостоки.       — Я тебе кашу сварила, будешь?       — Буду… Ты чего так рано?       — И тебе доброе утро. С работы звонили, попросили выйти сегодня. — Она достала тарелку. — А ты как? Не волнуешься?       — Все будет нормально, мам.       — Молодец, — сказала мама. — Главное — не паниковать. Тебе сделать бутерброд?       Говорит бодро, но голос шероховатый, будто заржавевший. А я всмотрелась в ее лицо — бледное, с темными кругами под глазами — и меня словно кулаком в грудь ударило, выбив весь воздух.       Она постарела с того дня. Седина в волосах, углубившиеся морщинки между бровями, горестные заломы в уголках губ. Воспаленные, усталые глаза. И она плакала совсем недавно — это видно.       Я с трудом сглотнула комок в горле.       — Не надо, — пробормотала я. — Я и есть-то не очень…       — Ты что! Какие экзамены на голодный желудок? — Поставила передо мной тарелку и чашку чая. — Все-таки волнуешься. Хоть немножко поешь, а я в душ.       Вышла.       Изюмины в рисовой каше смотрели на меня, как внимательные черные жуки; я стиснула зубы. Больно вздохнуть. Словно в горле камень, и сердце превратилась в камень, и все невыплаканные слезы — груда камней внутри, острых, точно осколки. Давит и не дает дышать.       Ацлав…       Прислушиваясь к шуму воды в ванной, я сгребла кашу в пакет и сунула в карман рюкзака. Отхлебнула чаю, поморщилась — терпкий, очень горячий. Ноги в кроссовки, деньги, ключи, ветровка…       — Я ушла!       В полупустом утреннем автобусе было зябко и душно; всю недолгую дорогу, закрывая глаза, я видела перед собой ее уставшее, словно изнутри выцветшее лицо.       Мне бы обнять ее. Мы виноваты перед ней, Ацлав, оба виноваты, но ты-то ушел, а я осталась, я могла сделать хоть что-то… Просто обнять. Правильно говорил отец: никчемная. Была и осталась… Все это время жалела только себя, думала о себе, а для нее не смогла сделать даже такую малость.       На самом деле все по-другому.       Я не пошла на экзамен. Около получаса перед его началом просидела в просторном университетском холле, полном эха, голосов и цветных витражей, отстраненно наблюдая за толпой абитуриентов — взволнованных, испуганных, напряженных, сиюящих, растерянных, нервозных, оживленно болтающих. Попыталась представить, как выглядел Ацлав, когда был на их месте — но его лицо ускользало, и вместо него я видела мамины заплаканные глаза.       Когда абитуриенты тонкими струйками потекли по лестницам вверх, в аудитории, я встала и ушла.       Я здесь лишняя.       Снаружи все еще лило. Крупные капли, падая, выдували пузыри на лужах; из водосточных труб струилось пенное кружево воды.       Все казалось каким-то нереальным. Ненастоящим. Чужим. Звук дождя звучал как эхо, а я сама — промокший, взъерошенный призрак, которого случайно закинуло в поддельный мир. Когда дождь вдруг превратился в гремучий ливень, я нырнула в ближайший супермаркет, и там это ощущение только усилилось. Яркий свет, бьющий по глазам, яркие разноцветные полки, на рекламных щитах — рекламные улыбки. В зеркальном окне я мельком увидела свое отражение — бледная, худая, в потемневшей от воды куртке. Неуместная, как случайная клякса на белом глянце… Я цапнула пачку самого дешевого печенья, оплатила ее на кассе, не глядя на продавца, и сбежала обратно в дождь.       Небо похоже на мокрую грязную тряпку, нависшую так низко над городом. Посеревшие здания толпятся, жмутся друг к другу, все захлебывается водой, капающей, бегущей, журчащей, взмывающей брызгами из-под колес; и я чувствую, что захлебываюсь, задыхаюсь тоже.       Это все ложь. На самом деле все иначе.       Другое убежище я нашла в дешевой прачечной самообслуживания. Там было сухо, тепло и пусто, когда я туда заглянула; только пара грузных машин с тихим хрустом и постукиванием перемалывала белье в барабанах.       Села на скамью, стянула мокрые кроссовки, мокрую ветровку. Подтянула колени к подбородку, обхватив их руками.       Ацлав.       Единственное мгновение, с которого все началось, которым все закончилось; нечестно, неправильно, что одна секундная, случайная ошибка в дороге стоила так непомерно… Глупый, странный, жуткий сон, который все никак не закончится. Проснуться бы — и понять, что ничего не было, ни тебя, ни меня, ни этого дождливого страшного лета, ни наших несбывшихся ожиданий, ни чувства вины… Ничего не было.       Я закрыла глаза.       Воспоминания мерцают, как умирающий светильник в пустом больничном коридоре.       Ветер раскачивает ветви сирени — она оцветает и кажется грязной, запыленной, и пахнет тяжело и болезненно. После дождя холодно и сыро, озябшие пальцы сжимают мокрый букет, жидкая грязь на черных лаковых туфлях — неудобных, но мама сказала, что негоже в цветных кедах или кроссовках идти на похороны… В прихожей темно, я сижу на стуле, смотрю на входную дверь и тревожно жду, продолжая надеяться, и тиканье часов — словно древняя пытка капающей водой, чем дальше, тем больнее, мучительней, громче. Кофе остывает в пластиковом стаканчике, на набережной прохладно и влажно, слышен приглушенный плеск волн, размеренный, как дыхание спящего, а на горизонте медленно вызревает рассвет, наливаясь прозрачным золотистым сиянием. Ацлав…       Я встряхиваю головой. Нет. Его не было. Забудь.       На самом деле все не так.       Кошка умывается за зеленой шторой, сладко тянет выпечкой, девчонка Рыська возвращается домой… Длинный летний день, дождливый и оттого немного сонный, но так хорошо и уютно лежать с книжкой в кровати, пить горячий чай, таскать конфеты из вазочки на кухонном столе… Мохнатая ворчливая дворняжка Нюхля сопит тут же, рядом, под кроватью. Надо погулять с ней в обед, но как же не хочется выходить в дождь…       Я совсем согрелась в теплой прачечной, шелест стиральных машин слился со стуком дождя и журчанием водосточных труб, спать хотелось до одури; и, наверное, я все-таки ненадолго уснула, потому что это уютное видение — тихая квартира, чай, книжка, сероглазая девочка в синей со звездочками пижаме — вдруг стало таким ярким, живым, выпуклым, что по коже поползли мурашки. Дальше, глубже, в водоворот ее памяти, мягкий, укачивающий…       На самом деле…       Взрыв!       Меня взметнуло от испуга — и только через две долгих секунды я поняла, что это просто грохнула, закрываясь, тяжелая дверь прачечной. Сердце колотилось. Еще несколько мгновений я тупо смотрела в иллюминатор стиральной машины.       Негромко переговариваясь, в зал вошла пара; они открыли закончившую работу машину и начали перекидывать вещи в сушилку, продолжая о чем-то шептаться. У девушки на локте висел сложенный зонтик, обмякший, точно выпотрошенный кальмар, и с него на грязный пол капала вода.       На меня они даже краем глаза не взглянули. Оно и к лучшему.       Как странно искажается течение времени во сне. По часам прошло минут пятнадцать, а там — будто целая жизнь. Чужая жизнь. И все растаяло, как облачко пара на ветру, в тот же миг, когда я проснулась, осталось только одно, самое последнее: зябкая утренняя прохлада, лепестки оцветающей яблони в моих волосах и совершенно беспричинное, бескрайнее счастье. Острое до боли.       Я чувствовала себя такой живой. Так недолго.       Ёжась, я обулась, начала натягивать остывшую ветровку. Все вокруг стало еще более тусклым, и угловатый булыжник в груди казался еще тяжелее и холоднее, чем обычно.       В этот миг мимо прошла та девушка с зонтиком, и на меня пахнуло яблоневым цветом. Духи ли, а может, запах ополаскивателя от свежепостиранной одежды…       Вот тогда-то я вдруг впервые ощутила то странное чувство. Несколько ударов сердца оно крепло, поднимаясь из груди, от сердца к затылку, неукротимое, обжигающе горячее, ясное до прозрачности, а затем вспыхнуло, заполнив меня до кончиков пальцев и словно приподняв волосы над головой. Оно было настоящим и ярким — как мои сны, как вся жизнь до этого страшного морока, как огромный ночной костер, над которым огненной мошкой вьются искры. На миг мне показалось, что моя кожа светится изнутри, и какая-то часть меня успела испугаться, что умирает.       Я знаю, как было на самом деле. И как есть.       Остальное — ложь.       Знаю.       Это схлынуло так же быстро, как пришло. Я снова стала собой, стою, обхватив себя руками, посреди пустой прачечной — жалкая, дрожащая, скукоженная, как опустевший мешок. Сушилка крутит белье, пахнет порошком, сохнут грязные следы от обуви на блеклом кафеле.       Все по-прежнему. Все в порядке.       Но что-то изменилось. Я не понимаю, что, но ощущаю это так же отчетливо, как промокшую одежду — и это пугает меня до смерти.