Лемминги

В окне кафетерия промелькнул лемминг. Илья так подался вслед за ним, что опрокинул стоявший на подоконнике цветочный горшок. Чуть не полез в окно, забыв, что сидит на втором этаже. Оставляя позади едва тронутую тарелку картошки, Илья рванул к выходу. Подумать только! Почти весь обшерстился, так и топает кожистыми лапками! Он нагнал лемминга как раз к тому моменту, когда тот садился к себе в машину. Ага, початую бутылку держит! Похоже, мохнатая натура звала его разбиться о первый же придорожный столб. Привычным усилием Илья подавил страх... — Ну что ты, отец, за руль пьяным? Лемминг поднял маленькие тёмные глазёнки. — Знакомы? — раздражённо спросил он. Естественно, знакомы они не были. Но Илью это не смутило. Он уже, что называется, поймал волну — серебристо звенящую волну уверенности. — Да, да... Работали вместе, пару лет назад. Я у вас ещё... Ну что ты, не помнишь, что ли? А может, и не помнишь, я смотрю — на тебе лица нет, куда уж тут помнить, так что, случилось чего у тебя? — сочувственно тараторил Илья, не давая зверьку опомниться. — Работали, говоришь. Ну так вот, нет у меня больше работы. Под сокращение... меня! — мохнатая лапа потрясла бутылкой. — Меня! — Ох, дядька, да как же так, — жалобно простонал Илья, — как же так, тебя — и под сокращения. Нет, давай вот мы тут сейчас присядем... вот так вот, на скамеечку, ага, и ты мне всё расскажешь. Жалость была наигранной лишь отчасти. Через минут пятнадцать эмоционального разговора Илья заметил, что собеседник трезвеет и начинает всё больше походить на человека. Но и очертания зверька не пропадали: привычно вспомнился грызун в колесе, не умеющий слезть. Проблема цеплялась за проблему, и всё это кружило беднягу до тошноты. Мутило его, конечно, уже не только от неприятностей, но и от самого себя. «Меня!» — повторял он, рассказывая о мелких интригах сотрудников, а Илья догадывался, что самооценка человека под мехом ранена, и в его случае именно уязвленная гордость обернулась потаённой ненавистью к себе. Она-то и проросла шерстью, коготками и зубками. Вдобавок наложилась неуверенность в завтрашнем дне. — Но ты ведь без средств к существованию не останешься, верно? В крайнем случае машину можно продать... — Моя ласточка... — Насупился. — Но ведь не так уж это страшно. Главное — ты, отец, не пропадёшь. Ты такой, что нигде не пропадёшь, верно? Вооот... Дать установку на позитивное отношение к себе: сделано. Ну а дальше-то что? И тут Илья нащупал у себя в кармане бумажку. Ну конечно, он же вчера оторвал, не задумываясь о цели, объявление о поиске разнорабочих со щита на доме. Почувствовал, что так надо — вот и оторвал. Лемминг поначалу бурно отреагировал: — Да чтобы я? Доски таскать? Да я мог бы руководителем отдела быть, если бы не эти все... Подсидели... — Это только на время, на самый-самый крайний случай, — принялся успокаивать его Илья. — И потом, а что тут такого? Работа ничем не хуже прочих, да и оставит кучу времени, чтоб рассылать резюме. Трудиться никогда не стыдно. Ты же тоже с чего-то начинал, с низов-то, а? А теперь, значит, самое время начать сначала. За руль только не садись пьяным никогда, и всё получится. — Он впихнул бумажку во вполне уже человеческую ладонь, одновременно отбирая бутылку и отправляя в урну около скамейки. — Ну, Бог в помощь! — И после этих значительным тоном отчеканенных слов Илья зашагал обратно к кафе, оставляя за спиной обычного мужчину в помятом деловом костюме, задумчиво и удивлённо глядящего ему вслед. «Пусть у тебя всё будет хорошо», — переживал Илья на ходу, и словно колокольчик затрепетал то ли у него в душе, то ли где-то рядом, касаясь щеки серебристой ясностью. Тарелку с его едой, конечно же, давно убрали со стола. Придётся купить себе самую простую булочку... А впрочем, нет, после такой-то работы можно и что-нибудь повкуснее... Он уже взял жирную лепёшку-пиццу, предвкушая неторопливый перекус, как вдруг понял: не здесь он должен сейчас быть, а где-то снаружи. Последние полгода у него так бывало. Да, большую часть времени Илья, как и раньше, просто блуждал по городу, пока не встречал лемминга. Но теперь ему изредка приходило в голову, что хорошо бы повернуть на давно исхоженную вдоль-поперёк улицу, или погрузиться в незаметный переулок, или без надобности забежать в магазин. Понимание было ненавязчивым, как звон серебристого колокольчика. Но Илья за эти месяцы научился к нему прислушиваться. На ходу давясь пиццей, он снова поспешил навстречу городу. Куда идти? Места ничего не значат, когда преследуешь неизвестную цель — лишь бы к дороге лежало сердце. Неужели сегодня попадётся и второй? Кажется, их становится больше. Оживлённая улица. Пешеходный переход. Огни светофора сменяют друг друга. Красный, зелёный... Красный. Люди остановились у кромки, но вот из толпы вынырнул совсем маленький лемминг, чтобы невидяще ступить на шоссе. — Осторожнее, приятель, — шепнул подоспевший Илья и за рюкзачок затащил зверька обратно. Тот смущённо взглянул снизу вверх. По-мышиному заострённая грустная мордашка, стеклянные тёмные глаза, в остальном — обычный школьник. С такими просто. Когда зажёгся зелёный, Илья пошёл рядом с мышонком, делая вид, что ему по пути. Словно между делом, он говорил: — Что бы ни случилось, не забывай себя беречь. Иначе каким ты встретишь будущее, где всё наладилось? Запомни: что бы ни случилось... Вот молодец, вижу, что соображаешь, — заключил он, когда мордочка разгладилась, проступили обычные человеческие черты. Простые слова утешения, но их сопровождали неожиданность и доброжелательная уверенность. Сложнее всего — начать. Подойти к незнакомому человеку, зная, что он может оттолкнуть тебя, или, куда хуже — бросить опасливый, брезгливый взгляд. Илья делал первый шаг, и нужные слова приходили как будто сами. Захваченные врасплох, лемминги на удивление охотно шли на контакт. Пусть не все, пусть не сразу. Но это было куда лучше, чем раньше — полгода назад. Чудо какое-то. Быть может, зверьков подмывало довериться и выговориться хоть кому-нибудь. Их причины казались иногда дикими: «Я никогда не поступлю», «Даже хорошего платья, и то нет», «Было бы чему радоваться» — но Илья никогда не смеялся над ними, даже мысленно. Знал, что это — поверхность, шкурка, а за ней стоит длинный и тёмный путь, на котором человек превращается в беспомощного загнанного зверька. Теперь, когда уверенная звонкость поселилась в его голосе, встречи с этими мрачными существами уже не причиняли Илье такую боль. Заслышав его слова, лемминги будто шли на звон колокольчика. Вот почему охота на леммингов оставалась его единственной работой. Расставшись с мальчишкой, Илья пошёл наугад по оживлённой улице. Рабочий день продолжался, темнеть ещё не начало, а ему уже стало невмоготу. Двое! Назойливо закопошилась тревога. Не показался ли он тому мужику ненормальным проповедником или сектантом? А мальчишка — не вспомнит ли со страхом о случайной встрече? Илья ускорил шаг. На ходу он распрямил ворот куртки, а копну русых волос огладил, чтобы смотреться поприличней. Но от волнений, накопленных за день, это не помогло. На ближайшем перекрёстке он свернул во дворы. Отыскав тихое местечко, Илья поднял голову и впустил в глаза небо. Оно влилось в него во всей своей лучезарной необъятности, сам воздух из прозрачного обернулся серебристо-звонким. Последние полгода он часто так делал, когда одолевали дурные мысли. Тогда он без усилий вспоминал, как радоваться, и благодарил без слов: за то, что способен ощущать всей кожей ароматы воздуха, тепло солнца и хлёсткую свежесть ливня. Потёртые временем здания источали память о трудах и покое, а затем какая-нибудь птичка, пролетая над развешенным во дворе бельём, сообщала ему своим щебетом: мол, всё идёт своим чередом, и всякая малая птаха получит пищу. Но рано или поздно в этой бодрой действительности появлялось тёмное пятно: ушки, и лапки, и топ-топ-топ к обрыву — новый лемминг попадался Илье, мир вокруг снова казался тесным. Неудачные дни случались тоже. От Ильи отмахивались, кричали на него, угрожали, и тогда он благодарил, что легко отделался. Иногда заболевал под дождём или снегопадом — но всё равно благодарил, как за отгул на службе. Любые трудности не шли ни в какое сравнение с его прошлой жизнью. Да и что могло быть лучше, чем воплощать свой особый дар, имея при этом средства к существованию? Обеспечивал он себя арендой, да профессор помогал. Жил Илья в старой квартирке покойной бабушки, где вырос и где по-настоящему ценил среди сентиментально накопленного барахла лишь одно сокровище. Дом встретил его привычным запахом старости и дерева. Илья шагнул было в сторону кухни и ужина, и тут осознал, что перестарался. После десятков кварталов ноги не несли. Он потащился в сторону дивана, но тут уже запротестовал желудок. Ну, обычная история! В конце концов он уселся на кухонной табуретке, вытянул свинцом налитые ступни и принялся грызть позавчерашнюю буханку, не в силах не то что приготовить — разогреть нормальную еду. Кое-как поужинав, он угнездился на своём полосатом диванчике. Оставшись единственным обитателем просторной однушки, Илья всё равно занимал только половину. Комнату перегораживали платяной шкаф и книжный стеллаж. Получался закуток возле окна со спальным местом и письменным столом. Даже в худшие времена в этом уголке бывало хорошо и спокойно. Илья сам его таким сделал. Он потянулся к столу, вытащил из стопки листов два пустых бланка и принялся с фломастером в руке превращать сегодняшние две встречи в заполненные графы. Нелёгкая и дурацкая, на взгляд Ильи, задача — делать из полноты чужого несчастья набор галочек и циферок, да что поделать — обязательная часть работы. Хорошо хоть, в шаблоне предусмотрено место для заметок. ...Да, за этот месяц леммингов определённо стало чуть больше. Закончив, Илья вспомнил, что ему остаются ещё книги. Профессор выдавал их целыми стопками. Иногда казалось — не глядя. Справочники, бульварное чтиво, желтоватые подшивки самиздата... Стопки получались тяжёлыми по весу и читались не менее тяжело. Илья складывал их на стол, чтоб они глаза мозолили, но всё равно начинал копаться в них только тогда, когда пора было отдавать их обратно. Он покосился на книжную полку над кроватью, где пылилось несколько затёртых букинистических томиков фентези, вздохнул и взял из профессорской стопки что-то наугад. На корешке значилось: «Цветы зла. Сборник рассказов». «Итак, зло самовыразилось, — сообщало введение. — Литература зла сделала свое дело. Онтологический рынок зла затоваривается, бокал до краев наполнился черной жидкостью. Что дальше?» Определённо одна из тех книг, которые профессор обозначал на большой настенной карте-нитянке у себя в кабинете. Зачем только люди пишут подобное? Нет, это лучше пропустить мимо, а не через себя. «Достаточно, чтобы ты имел об этом представление, — говорил профессор о своих подборках. — Вокруг многое происходит, знаешь ли, но не так заметно, как события на улицах.» Получил. Спасибо. Дальше. Дальше в стопке был «Системный анализ для инженеров». Невзрачная обложка. «Современный мир предстаёт перед нами сложной системой, всё в которой взаимосвязано. Опыт учит, что непродуманные решения даже в малой, доступной для нашего восприятия части мира могут привести к непредсказуемым, катастрофическим результатам в гораздо большем масштабе.» Здесь текст был сложен и совсем не живописен, но этим-то позволял отвлечься, не оставляя места эху переживаний: о сегодняшнем дне, о переполненной чаше зла, о пустой и тихой комнате, куда уже никто не войдёт с шарканьем и ворчаньем. «Как бы ни устанавливались границы системы, нельзя игнорировать её взаимодействие со средой. К открытым системам относятся социальные...» Кажется, профессор всё ещё не оставлял надежд, что Илья однажды продолжит обучение. Лучше бы одни учебники и давал. Зачем только Титарев собирает сюжеты и материалы о зле? Неужели ему не противно? Мир ведь в целом добр. Люди привносят в него много дурного, это правда. Поступки, образы, изменения. Но ведь они сами это всё придумывают и воплощают. Зло — его ведь люди производят, разве нет? Иногда активно, иногда лишь соглашаясь с ним — неважно, оно в любом случае сделано руками людей. А вот благо... Его куда больше, ведь оно-то не только внутри, но и приходит извне — это Илья знал точно. Если бы его попросили описать, как проявляет себя это внешнее, он сказал бы: «серебряный звон». Ради этого неведомого он перед сном выкраивал ещё один кусочек вечера. То же делал по утрам. Так день обрамлялся ритмом. Дверца стеллажа — полоса тёмного стекла в желтоватой оправе. Изнутри проступал загадочный от вечерней комнатной полутьмы лес книг. Его собственное лицо, еле видимое светлым пятном: узкая полоска носа, такая же узкая — рта, глубокие впадины глаз под вечно приподнятыми то ли в удивлении, то ли в напряжении бровями. Стоило вглядеться — и отражение пропало, чтобы из темноты проступили три лика сидящих ангелов. Уткнувшись в стеллаж, как в объятья, Илья говорил что-то неслышное: те слова, что до него проносили и передавали друг другу поколения монахов и святителей. Слова, вмещающие невместимое. Эту икону, своё главное сокровище, он заполучил на барахолке, когда бродил среди рядов, потерянный и грустный, привычно выискивая сам не зная что — подобным образом поступал Илья с детства, то заглядывая под обложки выброшенных журналов, то щупая палочкой недра крашеных покрышек во дворе. В тот самый день искомое вдруг вспыхнуло перед ним чистым смыслом, след которого он с детства же и помнил. Чувство безмятежности и правильности, давно утраченной миром. С того дня у Ильи появилась личная реликвия. Уже через месяц он крестился, и с этого момента всё пошло по-новому. Словно его мир наконец встал на своё место. Неким шестым чувством он стал понимать, как говорить с леммингами. Каким умственным движением преодолевать в себе боязливость и застенчивость, а каким — открывать сердце. Боясь потерять обретённое, Илья быстро впитал основы религии, даже если не вполне их понимал. Молитвенное правило? Ладно. Внимать своим мыслям? Запросто. Он и так этим был вынужден заниматься большую часть жизни. Отслеживал в себе изменения, а то вдруг проберётся в душу отчаяние и укоренится там? Тогда он перестанет быть собой, а со временем тоже превратится в зверька. Сейчас было куда проще: знай себе не осуждай людей, не завидуй, не унывай. Делов-то! Теперь ему было слишком хорошо на своём месте, чтобы зариться на чужое... Он уже засыпал, когда в коридоре задребезжал телефон. Из трубки послышался приглушённый голос профессора: — Илья, вечер добрый. Ты меня извини, конечно, за такой поздний звонок... Не мог бы ты завтра подойти? Хотя нет, давай-ка лучше послезавтра. Да, послезавтра в самый раз. — Да, я с радостью, но... что-то случилось? — Да так, разговор один есть, — замялся голос. — Доброй ночи, встретимся и обсудим. Положив трубку, Илья задумался. В голосе профессора ему почудились нотки растерянности. Такое бывало нечасто. Титарев всегда казался неуязвимым, как резиновый мячик, лишь подпрыгивающий от ударов. Удивительный человек, конечно. Статус позволял ему преподавать в лучших университетах, но профессор не погнушался провинциальным техникумом, где открыли, следуя моде, отделение экономики. "Помоги тупому учиться" - так называли подобные заведения. "Тупые!" - восклицали преподаватели. Титарев же, впервые встав у доски, обратился к студентам на "вы". Дважды в неделю он быстрой походкой входил в кабинет, чтобы первым делом рассказать занятную историю или анекдот: — Три эконометрика пошли охотиться и наткнулись на оленя. Первый эконометрик выстрелил, но промахнулся на метр влево. Второй выстрелил, но промахнулся на метр вправо. Третий радостно закричал: попали, попали! Слегка взъерошенный, держа большие пальцы в карманах пиджака, он ждал, пока все нахихикаются. Потом начинал занятие: — Ну-с, кто объяснит, в чём шутка? Мы проходили в прошлый раз, вспоминайте-ка! Славно, хорошо, а определение дадите? Постепенно мелкие хулиганы увлекались процессом, и сонные бесцветные троечники расцветали улыбками, когда им неожиданно для себя удавалось разгрызть задание. Понемногу все они обнаруживали, что способны на большее, чем раньше, и оттого ощущали себя личностями с будущим. Поэтому преподавателя матэкономики с прыгучей фамилией «Титарев» любили все. Сам Илья, принадлежа к бесцветным троечникам, радовался другому. Он впервые видел такой неиссякаемый источник жизнелюбия. До сих пор его мир был наполнен либо непримечательными людьми, либо не людьми вовсе, а леммингами. Удивительно, что Илья вообще ухитрялся учиться: все его силы уходили на бесцельные переживания о незаметных зверьках, за которыми он лишь наблюдал, но никак не мог помочь. Последней каплей было то, как одна неплохая, милая девчонка отрастила длинные такие коготки... На парах она лишь раздирала себе ими пальцы и шею, поглядывая на одного из студентов. С каждым днём она становилась всё более сгорбленной и негибкой, всё больше покрывалась пятнистой шёрсткой, и видел это один лишь Илья. Он знал, что чем дальше заходит дело, тем труднее леммингу измениться вспять. Он знал, что и на этот раз, как и много раз до того, будет лишь наблюдать — и, хочет он или нет, но увидит всё превращение. А затем — то, что неизбежно происходит со зверьками после. Наверное, Илья в конце концов превратился бы в лемминга сам, если бы в один прекрасный день Титарев не подозвал его к себе после занятий и не спросил: — Что с вами делается в последнее время, молодой человек? Вы мне казались довольно жизнестойкой личностью, но сейчас буквально разваливаетесь на глазах. Никому другому Илья не решился бы раскрыть свою странную тайну. Но сейчас он был потерян, а этот полузнакомый взрослый излучал спокойную энергичность. Запинаясь и захлёбываясь слезами, Илья стал выкладывать всё. О том, что видит леммингов — людей, отказавшихся от жизни. Смерть в потасовке, из-за несчастного случая, от скоротечных болезней или вредных привычек. Они пьют или выкуривают по пачке в день. Они отказываются от лекарств или пренебрегают болью и усталостью. Бывает, их сбивает машина на дороге, потому что они не успевают увернуться: стоят и смотрят на неё, пока их шерстистое тельце не полетит от удара о лобовое стекло... Со стороны казалось — небрежность, случайность, чужая вина. Просто стиль жизни... Да какой жизни, если их это убивало! Стиль умирания, вот что это такое! Илья был единственным, кто знал тайну: всё дело в том, что люди превращаются в зверьков, ведомых инстинктом гибели. — Что это с ними, болезнь или проклятье какое-то? — всхлипывал он. — Я же им говорю... Живите, говорю, почему вам настолько не хочется? А они отмахиваются, пальцем крутят у виска... Как об стенку! Сами же идут, идут, а впереди... Почему они не видят? Дальше у них только пропасть! Профессор слушал на удивление внимательно и серьёзно. Затем он начал говорить сам: — Знаете, не стану я расточать пустые утешительные слова. Проблема существует. Мне встречалось немало самых разных людей, и я полагаю, что в определённой степени знаком с тем, о чём вы говорите. Есть люди, которых течение в них жизни словно бы раздражает. Жизнь кажется им мучительной, и чем больше они терзают себя этой мыслью, тем невыносимее она становится для них. Тогда они начинают вытеснять болью боль, становясь такими, как та собака, что лижет пилу и пьянеет от собственной крови. Отказаться же от этого им словно бы страшнее всего на свете. Почему так? Не знаю, но этот вопрос меня весьма занимает. Тогда Илья, набравшись смелости, спросил, не видит ли случайно леммингов сам профессор? Он ответил не сразу, и так, что Илья в то время не понял. Что-то вроде: — Каким бы ни был человек передо мной, я всегда стараюсь видеть в нём только человека. С этого дня они с профессором беседовали регулярно. Титарев дал Илье множество советов, первым из которых было: не пытаться в лоб разъяснять леммингу его положение. — Бесполезно, друг мой, так их только раззадоришь. Такие люди как бы скрываются сами от себя. Их мортидо, словно преступник, ужасно боится разоблачения. Один мудрец сказал: «главная уловка диавола — сделать вид, что его не существует», из чего следует... — Мортидо? — Прошу прощения, отвлёкся. Об этом понятии ты можешь прочесть в... Куда же запропастился томик Фрейда? Кажется, опять не вернули. — А, я понял, Евгений Витальевич! Лемминг не может осознать разницу между собой и человеком, это может сделать только человек. — Весьма точно подмечено, юноша. Угол в кабинете кафедры, где размещался стол Титарева, на время стал для Ильи вторым домом. Сюда он приходил после занятий, садился на краешек ободранного стула — и спрашивал, спрашивал... Профессор предложил эксперимента ради выяснить причину страданий девушки и постараться переключить её внимание на что-то другое. — Ведь в конечном итоге разве не то, чему мы уделяем больше всего внимания, определяет наш моральный облик? — рассуждал Титарев. — А ведь правда, может сработать. Знаете, вот когда вместо кого-нибудь знакомого, даже кого хорошо знал...Ох, ну в общем, когда появляется свежий лемминг, едва опушенный, то разница как раз во внимании. Он зацикливается как бы, всё внимание будто на одну сторону перекошено. — Не в сторону ли той незримой пропасти, которая загадочным образом всегда манит лемминга к себе? В конце концов Илья собрался с духом и подошёл к той самой девчонке. Перед осознанием того, что его бездействие позволит ей остаться на пути превращения в безумную зверушку, условности и смущение теряли вес. За пару недель девушка привыкла к его участию. Илья осторожно направлял и приглушал её жалобы о неполноценности, иногда даже спорил — и это помогло ей укрепиться и пересмотреть свой взгляд на себя. Впервые Илья наблюдал постепенное обратное преобразование: бессмысленная морда грызуна таяла, уступая место милому улыбчивому лицу. Впоследствии он узнал, что лемминги нередко считают себя ничтожествами, явно или скрыто — но каждый верил, упиваясь, будто именно его ничтожность уникальна. Связь с профессором не оборвалась и после того, как Илья выпустился, тем более, что на последнем году обучения он как раз полностью осиротел. Других-то друзей у него не было, а выживать становилось всё сложнее. — Неужели вновь? — удивлялся профессор, открывая Илье дверь. — Ты ведь даже не заканчиваешь стажировку. Это который раз уже? — Последний, надеюсь, — неловко отшучивался Илья, отводя взгляд. А через несколько недель приходил снова: — У вас нет каких-нибудь знакомых, кому нужен работник? Дело в том, что всё душевное равновесие Ильи шло насмарку, стоило ему заметить в рабочее время лемминга. Не имея возможности вмешаться, он безостановочно изводил себя тем, что его особый талант пропадает зря. — Всё, — сказал Титарев в один прекрасный день, видя его мучения, — раз ты специализируешься на леммингах, то сделаем из этого тебе профессию. Станешь у меня неофициальным младшим научным сотрудником. Задача твоя будет: заниматься полевыми исследованиями, а именно — сбором статистики по объектам класса лемминг. Будешь расспрашивать их, узнавать подробности, вести отчёты. Приплачивать тебе за это буду сам. Если хочешь, можешь пытаться запустить обратное превращение. Каково, а? Поначалу дело не шло на лад. На один успех приходилось несколько неудач, вдобавок, Илью одолевали сомнения. Не навредит ли он вместо помощи? Ещё и незнакомым людям... Нет ли в самом его даре чего-то опасного? Наконец, он мог быть просто безумцем, одержимым навязчивой идеей — вот только отказаться от этой идеи он был не в состоянии. Стоило Илье заметить зверька — откуда-то из глубины накатывали воспоминания, которые никак не удавалось похоронить. Как он мог прекратить бороться с тем, что видел! Разве его самого не поглотила бы тогда мутная волна безысходности? Вот в такой отчаянный момент, как будто в ответ на невысказанную мольбу о помощи, он и нашёл своё первое светлое чудо на блошином рынке. Загнанному в угол открылся путь наверх. Так Илья стал тем, кем являлся и сегодня. Кажется, впервые всё в его жизни пошло именно так, как надо — вернее, это он занял самое подходящее место. И каждый день он робко и неумело радовался этому: «слава!».