Лемминги

Человек знает свои руки, начиная с рождения. Младенец размахивает ими, впервые осязая мир и удивляясь ему. Малыш тянется равно к родному и к опасному: к подолу матери и к электрической розетке. С них же он встречает сам себя. Ребёнок замирает, разглядывая линии на ладонях и складочки на пальцах, говорящие ему: «ты такой один» — так растёт любовь к собственному телу, такому уютному, тёплому и близкому, такому своему. Вложить руку в ладонь другого — значит, доверить ему часть себя. В детстве Илья, услышав про какого-нибудь преступника в новостях, думал: а этот человек, когда был маленьким, тоже открывал силу и необычность собственных рук — каково ему теперь, когда они запятнаны и закованы в наручники? Когда их мощь сломала другого человека. Жаль ему себя? Об этом телевизор никогда не рассказывал. Итак. Осязаемость мира, тепло других людей, жар своего тела и многое, многое другое. Какая из этих сторон стала чуждой для Полины? Да какая угодно. Пока он не узнает о ней больше, не догадается. Пока не догадается, не поможет ей. Раньше он, может быть, не старался бы так, удовлетворившись её неожиданной чудесной выпиской. Но не теперь, когда где-то рядом шастают хищники, доводящие леммингов до края. Наутро, позавтракав, Илья не помчался наружу, а сел за письменный стол в своём углу. Перед ним лежала потёртая карта города и листочек с расписанием пар у Полины, ещё с вечера нацарапанный по памяти. Из нижнего ящика Илья выгреб все цветные карандаши, которые остались у него со школы. Для начала он двумя разными цветами обвёл здание института. Вторник и пятница —дни, когда у Полины всего две пары, то есть встречи не напрягут её. В такой день он с утра поделает домашние дела, потом сядет на автобус и доберётся до городского центра. Обходя его вместе с Полиной, будет примечать себе подопечных и заодно работать с ней самой. Вечер же потратит на поиски леммингов вдоль маршрута того же автобуса, благо он длинный. Ну, и в собственном районе, конечно. Двухцветная линия протянулась от центра, запетляла по жилмассиву хрущёвок и вынырнула на проспекте, чтобы вскоре завернуть к дому Ильи. В остальные дни он будет обходить и объезжать другие участки. Синими, зелёными, серыми линиями обозначились их границы и проступили маршруты. Вещевой рынок, даже слишком людный. За ним — целое гнездовье домиков, тихий частный сектор, где никого не встретишь, зато если проехать через него на трамвае — пошла, пошла синяя линия — попадаешь к новостройкам, где несколько высоток окружают «стекляшку» с офисами. Зелёным пусть будет западный микрорайон, построенный незадолго до рождения Ильи: девятиэтажки, крохотные парки, кинотеатр и суровый гранитный банк. О, в старом Доме Быта теперь торговый центр — можно будет заодно затариваться продуктами. Получалось, что из всего города не покрывались только несколько отдалённых участков. Причём один из них вообще для ловли не годился: транспортная развязка без пешеходной дорожки, там кругом кварталы гаражей, шиномонтажек и специализированных магазинов. Ну и второй не лучше — полузаброшенная промзона за оврагом, кто его знает, что там вообще делается. Третий район... В своё время придётся посетить и его, а пока совершенно не хочется. Остальные белые пятна считались почти что пригородом. На них можно будет... Гм... Потратить воскресенье. Илья откинулся на спинку стула и посмотрел на карту с критичным прищуром. Задумка была просто отличной, да только соблюдать планы ему удавалось редко. Стоило выйти в город, как Илью подхватывал вихрь событий. Именно поэтому он до сих пор не пытался распланировать свои походы, а просто брёл, куда глаза глядят, иногда следуя неожиданному желанию сменить направление. Но сейчас Илье противостоял невидимый и непонятный противник — значит, настало время постараться вдвойне. Он ещё раз внимательно осмотрел свой маршрут. Навёл чёрточки еле заметных переулков, чтобы постепенно обойти все до единого. Сам вид расчерченной карты вселял в него уверенность... но не покой. Девятнадцать жертв, напомнил себе Илья. Судя по записям, он обычно встречал около десяти с половиной грызунов в месяц. Многие из них очень даже напоминали людей. Такого лемминга напрямик попроси прыгнуть с крыши — да скорее он от испуга рванёт в противоположную сторону, роняя шерсть клочьями. Как? Как хищник мог столько набрать, какой силой убеждения? Девятнадцать зверьков, скучкованных в одном месте — невообразимо. Илья представил себе кабинет родного ПТУ, сплошь заполненный пищащими, скребущимися леммингами. Его замутило. Нет, так не бывает, нет. Один-два лемминга в среднем на группу, да ещё преподавательница, похожая в свои сорок на запуганную мышку-школьницу. С таким ещё можно мириться... Хотя — что за глупости. Мириться с феноменом леммингов он никогда не умел, а сейчас тем более не собирается. Скрипнув стулом, Илья поднялся. Пройдя меж двух шкафов, он вышел в затенённую вторую половину комнаты. Здесь большую часть пространства занимал второй диван — некогда спальное место бабки и деда. Напротив обитал телевизор, сросшийся с прогнутым рыжим комодом и по-царски увенчанный хрустальной вазочкой. Экран был повернут так, что из убежища Ильи не было видно картинки — платяной шкаф закрывал всё. Илью это не огорчало, поскольку он с детства недолюбливал взрослые вечерние передачи. Илья достал из вазочки гнутый ключ от комода, опустился на колени, поковырялся в замке. Дверца с трудом подалась. Просунув руку за стопку старых пластинок, он извлёк синюю жестяную коробку из-под чая. В коробке хранился значок ударника труда, какие-то камушки, но главное — наручные часы на кожаном ремешке. Осторожным поворотом Илья завёл механизм и выставил дату: 16 апреля. Металл тихонько запульсировал. А теперь — ну-ка, который час? Ого! Настенные часы показывали пол-двенадцатого. Что ж, утро пропало. Стоит перекусить на дорожку, а затем поспешить. Илья залил водой брикет сублимированного супа в последней чистой кастрюле. Поджёг спичкой газ. Пока закипит, он успеет переделать необходимые дела. Свитер — в таз мыльной воды, оставить отмокать до вечера. Выбрать из шкафа водолазку посвежее. Кроссовки — пройтись по ним мокрой тряпкой, оттирая пыль. Платяной щёткой стряхнуть с джинсов следы грязи. Смыть, изгладить всё, что может оттолкнуть лемминга. Оставаться внимательным к себе что извне, что изнутри — ведь предстоит настраивать подопечных на то же самое. К половине первого он закончил обедать и мыть посуду. Застегнув часы на запястье, Илья подошёл к своему столу: решил перед выходом ещё разок свериться с картой. Взглянул напоследок в сторону своего книжного шкафа. Перед лицом спрятанной за стеклом тайны все планы показались бесполезными, как пустые смятые бумажки. «Ты же можешь её спасти? Помоги Полине, просто вылечи её от этого, она ведь, как и я, Твоё дитя. И ту девушку, которая всё видит как через стекло — спаси! Я не знаю её имени, но... Пожалуйста!» Тайна молчала. По дверце пробежал горячий солнечный блик. Илья с сомнением проследил за ним взглядом. Ему очень хотелось какого-нибудь знака, или помысла, или яркого чувства, возвестившего бы: «Да! Ты услышан!». Но ничего подобного не произошло. Однако то ли от взгляда на икону, то ли ещё от чего Илья вспомнил про храм. Вот чего он не учёл. Пришлось снова браться за карандаши. Вообще-то в городе имелось целых три церквушки. До двух из них Илья мог добраться только с пересадками. До большого старинного храма в центре — одним автобусом, но долго. Короче, Илья через месяца три после крещения перестал появляться на богослужениях, а с прихожанами всё намеревался завести дружбу, но когда-нибудь потом. В своё время, ещё при крещении он попытался рассказать о своей особенности старенькому священнику, отцу Ферапонту. Илья тогда очень боялся то ли внутреннего подвоха, то ли канонического осуждения. Но разговор вышел коротким: ни опасений, ни запретов, ни, наоборот, похвалы. — Батюшка, я... Как бы это сказать... Ощущаю, когда человеку нужна помощь. Уже очень давно. А с тех пор, как крестился — знаю, как с ним поговорить, чтобы помочь. Как будто свыше приходит. И даже специально нахожу этих людей. Это ничего? Можно продолжать? — Кхм, кхм... Скажи, чадо, не беспокойно ли тебе от этого? Вот оно приходит свыше, и что ты чувствуешь? — Точно не беспокойно. Наоборот даже. Мирно... Ещё радуюсь. — Не гордишься? — Нет. Ощущение, что случилось что-то правильное. Вот этому и радуюсь. Что это со мной? Это же не страшно? — Кхм, почему же страшно, каждому даны свои таланты... Тут другое важно, кхм. Ты, чадо, не бросай молитвы... Не бросай Писание, в храм ходи... Давай ладошки, благословлю. Главное — не гордись... Ну вот, теперь он сможет ходить в храм почаще. И, наверное, это не будет пустой потерей времени во время рабочего дня. Да или нет? Для полностью превратившихся леммингов судьбу могут решать минуты, как было с тем уволенным работягой на машине. С другой стороны — священнику, наверное, виднее. Надо попробовать. Когда-нибудь. ...Намеченный план удавалось выполнять ровно четыре дня. Затем Илья начал то опаздывать, то вовсе пропускать встречи возле института, зато появлялся в незапланированные дни. С леммингами никогда не угадаешь заранее, сколько времени понадобится. «Работа», — объяснял он Полине, и даже не врал. Она лишь пожимала плечами, будто её это не беспокоило. Только уголки рта на мгновение шли вниз, глаза застывали, но руки-лапки оставались при этом неизменны — поэтому Илья не обращал особого внимания. Его слишком взвинчивали дни, когда не удавалось поймать ни одного нового лемминга. Сколько народу можно повстречать за день, если бродить по людным улицам в час пик, вертеться во дворах и на рынках около полудня, околачиваться возле магазинов в послеобеденный период? Скольких он осматривал, просто садясь на троллейбус, катаясь по проездному через весь город? Сотни нормальных лиц проплывали мимо, но теперь Илья не так им радовался, как раньше. Зато, изловив одного-двух леммингов, он подолгу раздумывал об увиденном, подбирая ответы к своим новым вопросам: Куда и откуда на самом деле бегут лемминги? Чем пропасть привлекает их? Так прошло недели две. Наступила и прошла Пасха. В праздничный день Илья воспользовался всеобщими гуляньями, чтобы охватить побольше народу. Продолжал видеться с Полиной без особого успеха. Чуть ли не в каждой беседе они расходились во мнениях и вкусах по самым простым вопросам. «Чувак, как тебе „Дарья“ — сериал по кабельному? Нравится?» — «Знаешь, почти не смотрю телевизор. Только настроение портить. Да и кабельного у меня нет». — «Из каких лесов ты вышел, о благородный дикарь?» «В наушниках у меня тяжеляк всякий — рок, металл. Он сливается с моим настроением, подпевает ему, доводит до экстремума. А ты рок хотя бы слушаешь?» — «Очень редко слушаю. Когда надо взбодриться. А вот если тоска берёт, обязательно ставлю что-нибудь умиротворяющее, чтобы перенастроиться. Знаешь, тоска ведь способна быть светлой, вот я её и отмываю как бы. Правда, плеера у меня нет, давно сломан, и вообще на работе как-то не до того». — «Что же ты тогда слушаешь? Знаю, не говори: дикарь включает телек и кайфует под музыку из рекламы по первому национальному... Эй, ты чё? Не смешно, что ли?» «Город — это неон и огни машин. Это зрелище — как игла со снотворным, сначала колет в сердце, а потом убаюкивает. Потом, город это кофе. Потому что терпкий, как осенние листья. Город подсаживает, как никотин, на переживание одиночества в толпе. И сомневаюсь, что без никотина мне это было бы настолько приятно». — «Ну нет... Город — отпечатки следов десятков тысяч людей, эти следы узором застывают в бетоне под рассветными лучами. Тысячи мелочей в едином ансамбле, каждая для кого-то бесценна: цветные камушки в стене, угловатая выбоинка в бордюре, яблоня под окнами. Город — это ракурс на стройный мурал около выезда к промзоне. Понимаешь, ничего из этого нельзя купить в лавчонке, как кофе и сигареты». — «О-о, мои зубы! Ты такой приторный, что у меня сейчас кариес начнётся! Да не выпадай ты так, это шутка юмора». Однажды он, уставившись на измятые носки кроссовок, спросил: — Мне, наверное, не стоит приходить? — Да ты что! — возмутилась она. — С кем я тогда буду всё это обсуждать? На других леммингов будто действовало само его присутствие, на Полину — нет. Всё той же четырёхпалой судорожной хваткой она держала сигаретную пачку. Неизменная взъерошенность. Более того, рядом с ней Илья не улавливал серебристо звенящей ясности — того напора правильных слов, который рождался в нём при встречах с леммингами. Они общались, как... Как обычные знакомые. Илья стал вспоминать Полину на вечерней молитве каждый день — и всё равно ровным счётом ничего не менялось. Он недоумевал: неужели высшее милосердие не для всех? Или нет — скорее, тут дело рук хищников. Она точно, точно с ними связана! Но сами хищники всё не появлялись. В разговорах тоже не мелькало ничего, что дало бы подсказку. Непонятная ситуация изводила Илью, до боли напоминая бесплодное прошлое. Однако он не сдавался. За повадками этой девушки-лемминга он наблюдал с небывалым азартом. Часа не проходило, чтобы Илья не вспомнил о ней: как размахивает руками при ходьбе, как поправляет непослушные волосы, как усмехается уголком рта. И волновался перед встречами с ней по-особому... Празднично, что ли? Никто из его подопечных раньше не интересовался им самим. Тем временем, весна разогревалась и расцветала. В воздухе витал тонкий запах свежести. Ещё не сирень, уже не снег. В один из вторников Илья выскочил в новый день нараспашку, чтобы запустить под куртку тёплый ветерок. Первым, что он увидел во дворе, был мёртвый голубь. Взъерошенный комок на солнечном свету казался вдвойне чёрным. Птица не была растерзана или убита. Скорее, её сгубила болезнь. Илья осторожно обошёл тельце. Ему стало тревожно и жалко. Он задержал эти чувства в себе, пока шёл до остановки, будто они могли помочь. Глупость, конечно. Вскоре их размыли ароматы молодой листвы и новые впечатления за окном автобуса. Они с Полиной должны были встретиться сегодня за институтом, в маленьком сквере. Илья обошёл бетонную глыбу знаний, прошёл вдоль забора и не без труда протиснулся в приоткрытую неподатливую калитку. Сквер оказался заросшим, с единственной аллеей, вдоль которой приютились массивные старинные скамьи. За высоким кустарником дремали раскидистые дубы, постаревшие ещё до перестройки. Шиповник на центральной клумбе так вымахал, что за ним не было видно остальной дорожки. Ветки тыкались Илье в плечи, лезли с непрошеными объятьями. В стороне слышался смех, веяло табачным запахом: видимо, общались студенты. Буйная весенняя зелень скрывала редких гуляющих друг от друга. Когда Илья нашёл скамейку, где ждала его Полина, ему уже казалось, что в сквере они одни. — Где ты там застрял? — спросила она, не подняв лица. В лапе покачивалась, роняя пепел, сигарета. От досок скамьи тянуло мхом и сыростью. — Благородного дикаря взяли в плен колонизаторы, но ему удалось вырваться. — Хорошая попытка подстроиться под мою иронию, только мне не до шуток. Лапой Полина обхватывала себя за плечо, сумку бросила под ноги. — Тебе нехорошо? — негромко спросил Илья, присев рядом. Затянувшись, она выдохнула дым через сжатые губы. Серое облачко опустилось вниз. — Что толку рассказывать, — ответила наконец. — Всегда готов тебя выслушать. Поделись, тебе обязательно станет легче. Это всегда помогает, даже когда кажется, что ничем не развеять дурной настрой. Для этого... «Для этого я и здесь», — чуть не произнёс он, да вовремя остановился, неопределённо поведя рукой: мол, твой черёд говорить. — Чё ты лечишь... Лучше не открывай рта лишний раз, а? Меня и так окружают идиоты, не хочу обнаружить, что ты один из них. — Вот и говори сама, если хочешь, чтоб я молчал. — Не о чем говорить, потому что ничего нового не происходит. Мелочи, правда! Это даже смешно, что на бюджет самой сложной специальности поступили самые тупые учащиеся с целью откосить от армии. Бешеный конкурс — один баран на два человеко-места... А раз они не соображают ни йоты, мне совершенно необходимо решать задания за них, чтобы меня не считала чмом вся группа. Нужно же посочувствовать бедняжкам, войти в положение. Ты бы сам так поступил, правда? Какая жалость, что я бессердечная скотина и не собираюсь делиться своими трудами с халявщиками. Честно, мне так досадно, что я слишком рациональна, чтобы на меня повлияло их мнение. Мне наплевать, вот просто — наплевать! Одна посреди зоопарка, подумаешь! — Разве наплевать? — переспросил Илья, ощущая противоречие между словами и настроением девушки. — Понимаю твои сомнения, — хмыкнула Полина, делая короткую затяжку. — Мягкотелые люди вроде тебя убеждены — ну, или кто-то убеждает их — будто следует костьми лечь ради комфорта окружающих. Иначе не разрешено, правда? Стоит выпасть за рамки морали — и мамочка будет недовольна, не так ли? — Ты... — Ну? Облачко дыма взлетело с её губ, когда Полина, запрокинув голову, смерила Илью выжидающим взглядом. Колючий запах ментола. Это было уже слишком. — Больно особенной себя считаешь! — выпалил Илья. — Все-то у тебя бараны, лучше бы насчёт себя хоть иногда иронизировала. Знаешь, мне иногда кажется, что люди тем больше несчастны, чем больше воображают о себе, сочиняют себе новый образ взамен настоящего. А разве человек может выдумать что-то полнее и лучше настоящего? Да ни в жизнь. — Полнее и лучше, говоришь... Илья замер. Ну кто его за язык-то тянул! Привык, что лемминги прислушиваются, потерял бдительность. Сейчас она обидится и уйдёт. Но Полина как будто забыла, что можно обижаться. Теребя лапой кончик пряди, она рассуждала: — У тебя получается, что настоящий образ — это алгебра над множеством наших представлений о нём, где один элемент множества — воображение одного человека. Ну, как вещественные числа включают в себя все натуральные, но не только их, если совсем по-простому. Короче, ты наконец сказал нечто оригинальное. — Множество над представлениями... Чего? Уловив лишь слово «алгебра», Илья с силой потёр лоб, пытаясь отыскать нужное понятие среди огрызков пэтэушной математики. Ничего не вышло. Полина отвернулась, как будто смутившись. — Забей, — буркнула она. — Переучилась, вот и заклинило мозги. Я домой пойду... Может, ещё на «Дарью» по телеку успею. — Я провожу, — с готовностью пообещал Илья, но стоило выйти за калитку, как из-за угла показался лемминг. Он шёл навстречу неуверенными шажками — ноги, кстати, были ещё вполне человеческими. Пытается спастись, отвлекая себя приятной прогулкой? Илья прикинул, что успеет дойти с Полиной до следующего перекрёстка и там распрощаться самым естественным тоном, не показавшись странным. Так он и поступил, несмотря на обещание. «Работа ведь», — оправдался напоследок. Полина пожала плечами в ответ. Шерсть её топорщилась. Ничего, он обязательно с ней разберётся... С таким намерением Илья помахал ей и поспешил в противоположном направлении — вслед за новым зверьком. В лицо ему било солнце, слепило, отчего он с трудом высмотрел этот несчастный комок бурого меха в тени деревьев. Тот уже никуда не шёл. Стоял и рассматривал что-то на земле. — Что-то случилось? — полюбопытствовал Илья, подойдя. Первое, что он заметил — лемминг выглядел куда хуже, чем буквально несколько минут назад. Второе — перед ними на асфальте, выгнутом от напора древесных корней, валялось разлохмаченное собрание перьев, лапок и клюва, при жизни бывшее голубем. — Да разве ж молодому понять, — прокряхтел лемминг. Во рту виднелись сточенные резцы, мокрый нос пофыркивал, когда грызун выплёвывал слова. — Разве ж молодые соображают, что такое порядок. В наше время такого не было, чтоб дохлые птицы валялись посреди улицы. Вот так вот и пожилой человек, поди, останется валяться, если что случится. Вот такое всех нас ждёт с этим беззаботным поколением, которое не соображает, что такое порядок. Нет, это не наше время! Хоть ложись да помирай! Илья внимательно смотрел в мутные глазки, согласно кивая. Одновременно он, бережно взяв пойманного за плечо, отходил от голубиного трупика. Кажется, он уже видел подобное, совсем недавно, но сейчас не на воспоминаниях следовало сосредоточиться: — Не бывать такой возмутительной несправедливости, это я вам обещаю. Разве можно? Он провозился с леммингом добрых полчаса, прежде чем тот признал-таки, что птица — это птица, а человек — это, знаете ли, человек, и не следует примерять на себя судьбу животинки. — Надо иногда и вверх смотреть, — увещевал Илья уже почти обычного пенсионера в вязаной жилетке, проявившейся из-под косматого меха. Старичок одобрительно хмыкал, вслушиваясь в его слова. — Глядите, солнце продолжает дарить миру жизнь, уж до него-то даже самая распущенная молодёжь не доберётся, верно? Так что давайте ловить его прямо здесь и сейчас. Ведь здесь и сейчас — оно бесконечное. Это — всегда ваше время, исключительно ваше личное. Вместе со старичком он, довольный, любовался игрой лучей на потёртой стене институтского корпуса и несложном орнаменте под его крышей; на молодом газоне, на ограде клумбы. Но если б он оглянулся, то за перекрёстком увидел бы неподвижный силуэт. Невысокий, в короткой угловатой кожанке, с сумкой на плече, этот силуэт безотрывно за ним следил, дымя невидимой отсюда сигаретой. Но нет — Илья, распрощавшись с леммингом, думал только о грядущем отчёте, да ещё о малопонятных словах об алгебре. Никогда раньше он не слышал, чтобы кто-то рассуждал вот так — но для Полины, похоже, это было естественнее обычной непринуждённой болтовни, какой развлекаются многие девушки её возраста. Любопытно! А самое неожиданное было в том, что она будто перевела его слова на свой личный язык — и поняла их. Поняла и оценила так высоко, что даже не обиделась. Было около половины четвёртого. Купив пирожок в первом попавшемся ларьке, Илья отправился выслеживать леммингов дальше. Целый час он без успеха бродил по городу. Наконец, сел на автобус до дома, но сошёл на незнакомой остановке. Проплутал наугад дворами и выбрался к школьному стадиону, наполовину загороженному плитами. На них красовались корявые рисунки мячей и бегающих человечков. Просторный, благополучный район, который Илья обозначил на карте зелёным грифелем. Илья отыскал скамейку и присел, давая отдых усталым ногам. Посреди беговой дорожки подростки в несуразных широких штанах сосредоточенно учились кататься на скейтбордах. Один из младших мальчишек всё падал. Держался он осторонь, в суетливых движениях было что-то мышиное. Илья присмотрелся. И правда, за ушами не рыжеватые волосы — мех. Потому он и падает, понял Илья. Чем больше в человеке лемминга, тем больше он привыкает к падению и сам его провоцирует, не веря, что может двигаться иначе и лучше. Подавив желание подбежать к леммингу тут же, он принялся выжидать, словно кот в засаде. Вот скейт наконец прокатился, подпрыгнул, и мальчишка ровно приземлился колёсами на грунт. Огляделся: заметил ли кто его триумф? Илья показал ему большой палец. Юный скейтер радостно сверкнул мелкими зубками, сразу став симпатичнее. Теперь он катал смелей, падая же — сразу подскакивал, и всё украдкой поглядывал на Илью, а тот одобрительно кивал ему и показывал жестом: вставай, мол! Наконец, кто-то из старших скейтеров углядел старания мальца и одобрительно хлопнул его по плечу. Вот и всё, даже беседы не понадобилось. На этом можно его оставить. Илья довольно усмехнулся и в пару вдохов утихомирил разыгравшийся, как это часто бывало, пульс. Встал со скамейки и потихоньку двинулся вокруг стадиона, щурясь на низкое послеполуденное солнце. Поодаль блестели голубой и бежевой облицовкой глыбы девятиэтажек. Они тянулись вверх, будто с нетерпением высматривали в небе восходящий лунный серп. Пыль облачками вздымалась из-под кроссовок, рокот скейтов отдалялся и затихал. Над футбольным полем, заросшим по краям полынью, лениво зависла стрекоза. Раз — и она исчезла. В разрисованном ограждении Илья отыскал дыру и выбрался с другой стороны на заросший кустарником пустырь. Ветки ткнулись в лицо, и он, защищая глаза, инстинктивно отвернулся. Тогда он увидел граффити. «Мир дерьмо, все люди твари, солнце штопаный фонарь», — рыхлыми чёрными линиями было выведено на изнанке стены. Илья неодобрительно уставился на эту надпись. Почерк слегка расшатанный, но уверенный. Линии даже ровнее, чем на спортивных рисунках. Похоже, неизвестный автор — не случайный хулиган и уже неплохо набил руку. А если сюда лемминг заберётся? Наверняка согласно кивнёт. Запомнит. Станет в уме повторять... Ох и прибавится ему тогда шерстинок! Ну, Илья этого так не оставит. Значит, стены в тупиках и глухих закоулках... Интересно, этот тип рисует по ночам или днём? Возможно ли его засечь? Среди раздумий мерцала и звенела ещё одна мысль, но пока ещё слишком неуловимая. Ломая голову над вопросами, Илья выбрался из зарослей на дорожку. Она отсекала пустырь от тихого двухэтажного квартала. А ещё на ней лежал мёртвый голубь со слипшимися и почерневшими перьями. Синеватый от вечера асфальт казался бархатным, он словно пытался укутать и согреть птицу накопленным за день теплом, но голубю уже было всё равно. В эту минуту лишь тихо звенящая мысль и осталась. Она была правильной. Но сложной. Ничего подобного Илья никогда не делал и делать не хотел. Но правильно было именно это. Илья кинулся прочь и бежал до самой остановки. *** Строительный рынок затихал. Только время от времени раздавался громкий рокот: в очередной лавке закрывали на ночь роллеты. Лысеющий мужчина в шерстяном жилете сидел при будочке с краской и мелким товаром. Продавец привычно кусал пыльный ноготь и думал, стоит ли уходить домой. Дома ожидали огромная пачка пельменей, телевизор и кривоногий Бобик, которого надо было выгулять. Но здесь как будто тоже что-то ждало. Вот не следовало уходить — и всё тут! Хотя кому и на кой может понадобиться краска в шесть часов вечера? Др-р-р! Сосед одним махом спустил роллету к земле. — Иваныч, ты как, идёшь? Продавец прислушался к голодному урчанию своего живота. Пельмени... — Щас, посижу ещё. Погода хорошая! Через несколько минут к лавке подбежал парень в джинсовой куртке. Сначала он, согнувшись, просто хватал ртом воздух. Иваныч не без удивления разглядывал хлипкого, взъерошенного посетителя: неужели покупать будет? — Дайте... Вы ещё не закрываетесь? — Не закрываюсь, не закрываюсь, — успокоительно сказал Иваныч. И полушутя добавил: — Тебя дожидаюсь вот. Парень даже не удивился, а лишь кивнул. Отдышавшись, он затараторил: — Дайте, пожалуйста, баллончик краски, белой, пожалуйста. Какой марки? Не знаю, подешевле давайте... И вот ещё строительные перчатки, самые простые, ага, спасибо, хорошего вечера вам, Ангела-хранителя. Он сунул баллон в рукав, перчатки в карман, и мелкой усталой трусцой побежал прочь. — Ничего себе дела, — пробормотал продавец, доставая из кармана ключи от лавки. *** В сумерках, среди бурьяна случайные прохожие едва ли заметили бы человека с баллончиком у забора. Но Илья вздрагивал при каждом звуке. Краска долго не хотела идти, потом из-под клапана вырвалась почти прозрачная струйка. Он встряхнул баллон, чтобы размешать краску. Тот жутко загрохотал в тишине. Как только этот неизвестный рисовака набрался наглости для своих писулек, хотелось бы знать! Злосчастную надпись пришлось раза три покрывать белым слоем, прежде чем она стала неразличимой. «Вот так всегда, — подумал Илья. — Дурное дело нехитрое, а исправлять его втрое сложнее». Осмотрев свою работу, Илья вдруг заметил ещё кое-что. Рядом та же рука то ли пробовала краску, то ли изобразила некий символ: три жирных чёрных точки в круге. Две сверху, одна снизу. На всякий случай Илья закрасил круглую штуковину тоже. Затем упрятал банку под куртку и быстро, осторожно выбрался с пустыря, стараясь не шуршать ветвями. Попутно он надевал припасённые перчатки. Птичий трупик так и лежал на пешеходной дорожке. Его Илья перенёс в ближайший мусорный контейнер. Перчатки отправились следом. На этот раз выбраться к остановке оказалось непросто. Темнота сделала одинаковыми двухэтажные послевоенные дома. За разросшимися садиками не было видно, поворот впереди или тупик. Вдобавок по дворам шатались какие-то сомнительные личности, провожали долгими взглядами. Надо же, днём тут было куда более мирно... Банка за пазухой предательски постукивала. Илья был уверен: услышат, догадаются — никакой харизмы не хватит, чтобы заболтать их. Отделают под первое число и даже не поймут, что перед ними... да, перед ними непростой человек. Очень непростой. Голодный, измотанный, но — снова победитель. Он сразился с темнотой, впечатанной в стену, уничтожил кусочек запустения. Прошли те времена, когда Илья был лишь беспомощным наблюдателем. Теперь он другой. Пусть хищников целая стая, он-то в одиночку справляется: и с леммингами, и с теми, кто их провоцирует и ловит, словно дичь. Теперь-то он сам способен влиять на облик города! Ради людей вроде Полины, которым бывает неуютно на его улицах. За километр отсюда лысоватый мужчина трепал за ушами пёсика и говорил ему: — Что, Бобка? Знаешь ли ты, кто таков ангел-хранитель? Это, Бобка, ничего себе!