Лемминги

Под резным сводом сияла голубизна. Белые, свободные, ангелы вздымали крылья, а посреди них стоял Царь Всяческих в славе, наблюдая понимающим взглядом малых сих — тех, кто собрался поутру у Него в гостях. Ближе стояли жители Царствия, приветствуя младших братьев и сестёр. На ясноглазых лицах — ни тени суеты. То, увы, были только образы. Образа́, вернее. Возвышаясь над разномастным собранием смертных, они могли показаться отпечатком другой, неповреждённой реальности. Далёкой, недоступной из бренного телесного мира... Так ведь? Так мог бы посчитать кто-то, но не Илья. Обычно здесь он яснее всего чувствовал: оба мира, небесный и земной — едины, и до неба можно дотронуться. Пусть не рукой, как до тонкой жаркой свечки, но сердцем уж точно. Даже стены умвельтов, впопыхах понастроенные людьми вокруг самих себя, не могли рассечь этого единства, по крайней мере — пока не могли. Правда, сегодня внимание Ильи на этом чувстве не задерживалось. Может, он слишком привык к литургии, может, наоборот, отвык — сколько он уже не ходил на службу, месяца четыре? Или сказался недосып. Утром он встал непривычно рано, чтобы успеть сюда. Сегодня он просто стоял в душной толчее незнакомых людей. Не вливалась в него полнота радости, и всё тут. Наверное, не хватало места. Когда священник встал перед вратами, читая протяжно: «О мире всего мира... О соединении всех...», Илья очнулся, повторил эти слова про себя, но через минуту вновь погрузился в полусонную мечту. Первыми своими литургиями он дышал, как свежим воздухом, и вовсе не из-за очарования храма. По правде, украшений было раз-два и обчёлся: деревянные оклады, вытертые ковры, пожертвованные прихожанами. Нет, не в эстетике была причина, а в том, что Илья наконец-то ощутил, что нашёл... Или нашёлся. Однако сегодня он явился с другой целью: поговорить. Ему бы хоть одного человека, умеющего ответить на самые странные вопросы. Раз уж его назвал братом такой одичалый тип, как Енле, то в храме-то тем более должны отыскаться братья по духу. — О благорастворении воздухов... — басил священник. Илья подавил непроизвольный зевок и стал представлять, что один-одинёшенек стоит посреди древнего храма, мраморно-золотого, из купола бьёт солнечный луч, а серебристые колокольчики... Чья-то рука коснулась его плеча, вынося Илью из стоячей дремоты. — Извините, вы на исповедь? — спросила незнакомая женщина в синем платке. Обратилась с улыбкой, от которой изношенное лицо её сделалось симпатичным. Илья неловко улыбнулся в ответ, отходя назад, чтобы пропустить женщину. Нет, он к исповеди не собирался. Что ему сейчас называть? Всё, что может, делает. Никого не обидел, ни над кем не заносился. А сегодняшние вопросы — не то, в чём следует раскаиваться. Забавно, раньше он рвался к Таинствам чуть ли не каждую неделю, подмечая в своих поступках и настроениях какие-нибудь ущербинки. «Может, я действительно стал крепче и ошибаюсь меньше? Раньше таких вопросов уж точно возникло бы. Далеко же я ушёл от того наивного начала... Может, и правда — не человек вовсе. Другой потолок развития. Лемминги почему-то внимают мне, как никому другому, но слушаются и хищников — те вообще способны довести их до края, буквально. Значит, что-то есть у меня с этой стаей общее. Да! Да, это аргумент. Но не рассказывать же отцу Ферапонту всю историю? Тогда с чего бы начать разговор...» Пока проходила длинная череда причастников, Илья дожидался около выхода, у ног Архангела Михаила, полностью погружённый в планы будущей беседы. Вот затихло пение, вот уже отец Ферапонт вышел с проповедью. — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Сегодня мы с вами читали из Евангелия притчу о расслабленном. Парализованный человек лежал около целебной купальни много лет, но не мог сделать единственный шаг, чтоб исцелиться. Что это за человек, братия и сестры, кого нам показывает Писание? Так выглядим все мы, когда душа наша, кхм, каменеет, от страстей восстать не может. Итак, Господь сам пришёл к расслабленному, которому никто не желал помогать. Исцелил его. Но что, кхм, что же перед тем спросил у него Господь?.. Илья думал о своём. Наконец, служба завершилась. Прихожане, из постоянных, со смехом обменивались семейными новостями. Почему-то никто не торопился расходиться, даже те, кто остался в стороне от бесед. Люди вроде как ждали чего-то. Отец Ферапонт примостился на дальней скамейке у аналоя, под иконой Серафима Саровского. Пожилой священник, широкий лицом, утонувшим в несколько потрепанной седой бороде — сегодня он выглядел таким измотанным, будто первый раз за сутки присел. Впрочем, так оно и могло быть: когда Илья на первых порах спрашивал про «своего» священника, ему всякий раз отвечали: мол, уехал причащать больных, до позднего вечера не появится. Даже сейчас Илье помешали поговорить с ним. Вперёд проскользнула какая-то пожилая дама. — Батюшка, исповедаться хочу, — зашептала она, дёргая священника за рукав. Отец Ферапонт приоткрыл выцветшие глаза, улыбнулся, будто его отдых вовсе не потревожили, пригласительно повёл рукой: — К аналою, чадо? Но тётушка не последовала приглашению, а вместо этого подсела к нему — не сочла себя чадом, наверное. — Батюшка, каюсь во грехе осуждения ближнего, — тут она заговорила громче, — а именно, Тамары, которая вчерась цветочки-то у храма поливать не стала, одну только леечку опорожнила и ушла домой свои сериалы смотреть. Эти излияния услышала другая старушка. Маленькая, щупленькая, она покосилась в сторону говорившей и сжалась, словно загнанная в угол мышь. Инстинктивно приподняла руки. Белёсая их кожа потемнела на глазах, пальцы скрючились. Илья перевёл взгляд на жалобницу. Та оглаживала на себе вязаную кофту, на животе переходящую в пушистое брюшко лемминга. Сколько бы он ни бегал по городу, лемминги множатся быстрее. Даже святое место им не помеха. Отец Ферапонт с тем же безмятежным видом поглядел на тётушку и сказал: — Благословляю в таком случае молиться за здравие духовное сестры Тамары. Да непременно искренне, чтоб слёзы пролились от сострадания к ея душе. Знаешь, как блаженный Силуан Афонский говаривал? Молиться — это словно собственную кровь проливать. Уж он-то, голубушка моя, разбирался! У Ильи часто застучало сердце. Священник продолжал: — Вот ежели поднимешь такой подвиг, то исцелит Господь вдобавок и твои два греха. — Это какие же два, батюшка? — Один — осуждения, а другой — что порядок исповеди не блюдешь и ближнюю свою Тамару искушаешь, — пояснил отец Ферапонт, понизив голос. Женщина тут же встала со скамьи, сжав губы и сложив руки поверх уязвимого шерстяного брюшка. — Вы знаете, что ей жизнь не мила? Видите в ней это? — спросил Илья, дождавшись, пока она отойдёт подальше. Отец Ферапонт с интересом прищурился на него: — Знаю, что постами себя терзает без благословения, а самого главного поста не блюдёт: «не ешь ближнего», значится. — Ведь сказано, «Возлюби ближнего, как самого себя», — процитировал Илья, чтобы звучать убедительнее. — Логично, что исполнить эту заповедь не выйдет, когда себя — творение Божие — ненавидишь. Священник подвинулся на лавке, приглашая Илью сесть. Похоже, эта тема пришлась ему по душе: — Тут, братец, опасная путаница бывает. Кхм! Себялюбие ведь и есть наипервейший грех. Не одни только монахи, но и миряне ведут с ним духовный бой. Себя любить — грех? — Так же нельзя, — потупившись, выговорил Илья. Весь его опыт спасения леммингов восставал против сказанного. Но спорить с отцом Ферапонтом ему было страшно — вдруг сочтёт его еретиком каким-нибудь? Погонит прочь? Священник хмыкнул в бороду: — А вот гляди, какая закавыка — именно страстями раненая любовь к себе заставляет иного человека унывать, а там и проявлять к себе насилие. Такой вот, кхм, парадокс: одни из себялюбия холят плоть пищей, развлекают душу впечатлениями, ну, а другие — напротив, ненавидят тело, истощают его. Даже вроде бы из аскетических побуждений. — Ради чего? — спросил Илья, понимая, что вконец запутался. — Как так может быть, что ненавидят из любви? — Из себялюбия, братец, из страсти себялюбия. Не из любви, нет. Противоречие, которого Илья опасался, растаяло. Но на всякий случай он уточнил: — Можно ли сказать, что себялюбие — это привязанность к некоему образу, тогда как любовь к себе — отказ от образов вообще, честный взгляд на личность? — Так ведь оно самое и есть! Себялюбивое изнурение подвигами — это пристрастие к образу себя как подвижника. Человеку бы оглянуться трезвенным взглядом на свою персону, он бы и увидел, что нет в нём для этого подвига ни силы достаточной, ни любви к Богу. Нет понимания, куда и зачем он возрастать-то собрался! Будет понимание, будет и рост, а иначе это не святость, как они себе придумывают — это, кхм, игра в святость. Образ, маска. — Умвельт, — прошептал Илья. Старик не расслышал, он вдруг углубился в собственные мысли, затем вновь прояснел: — А ещё, раз уж у нас тут серьёзный разговор вышел, — тут он чуть наклонился к Илье, — это древняя гностическая ересь так подымает голову, помяни моё слово. Идёт войной лжеучение на веру праведную. Вот так-то. Илья не знал, что такое «гностическая ересь», но на всякий случай кивнул. — Дескать, всё земное греховно — разрушай его, уничтожай, это есть цель веры, тогда только спасёшься. Врут, паразиты! — отец Ферапонт заговорил громче, спокойствия как ни бывало, даже голос его подсиплый окреп. — Стать Богу чадом, вот какова есть цель веры. Добродетельные землю наследуют, а не сжигают. Диавольская она — ненависть ко творению Божьему! Не мытьём так катаньем пытается враг отвратить нас от благой жизни. Любая крайность диавола тешит, лишь бы не по-Божьему! Вот, кхм, и получается — к Богу узкий путь ведёт. Илья опять кивнул и быстренько, пока отец Ферапонт не успел заговорить снова, начал заворачивать беседу в задуманное русло: — Тогда представьте, что некие люди, гипотетические, делают так, что всем вокруг так и хочется, ну, вот этого, что вы сказали: разрушать, уничтожать себя самих. Эти люди, если они вообще люди, создают такие условия особые, причём как бы невидимые. Поговорил с таким типом — сразу всё начало видеться в другом свете. Или, например, попавшие под их влияние начинают вандалить город, то есть вносят в него постоянные напоминания о гибели, о тлении, как бы указующие стрелки на путь разрушения. Что с такими можно сделать? — А что ты, кхм, с диаволом поделать мог бы? Ничего. — Священник снова принял невозмутимый вид. — Та же петрушка с его соработниками. Таковые всегда были и до скончания века сего будут. Непонятно было Илье такое равнодушие. Если подумать, то как раз подобным образом отец Ферапонт когда-то высказался о его собственном даре: мол, главное — соблюдай правила, как все прочие. — Но нельзя же сидеть, сложа руки, — робко возразил он. К его радости, старый священник кивнул: — Всякий христианин зато — соработник Богу. Так всё и перемелется. И всё? Нет, отец Ферапонт явно не разделял тревог Ильи. За весь разговор он только раз напрягся, а так — знай себе, моргал сонными глазами. «Был бы я так спокоен — стал бы вообще отдавать леммингам все свои дни?», — подумал Илья. Но деваться было некуда, и он задал, наконец, свой главный вопрос: — А ещё, если... Другой гипотетический человек просматривает эти процессы так же ясно, как свои пять пальцев. — Тут Илья позволил себе преувеличить. — Видит, как некоторые люди идут по дорожным указателям гибели, при этом умеет развернуть их в другую сторону. Так вот, можно ли считать, что некто с подобными глазами, ну, принадлежит к роду человеческому? — А к чему ещё он принадлежать-то может? Или он дух какой бесплотный, этот твой некто? — Не знаю, — огорчённо признался Илья. — Может, какой-нибудь перерождённый... Воплощённый? Нет, не уверен. Но вы-то знаете? — А ведь я тебя, чадо, помню, — заметил отец Ферапонт. — Крестил тебя Илиею, приходил ты частенько, потом исчез. В новый храм, что ли, ходишь? На Пасху не видел тебя тут. Тут священнику пришлось прерваться, потому что к нему с громким «батюшка, благословите» поднырнул высокий, крепкий мужик. — Да я не праздновал Пасху, — рассеянно ответил Илья, провожая мужика взглядом и привычно оглядывая всех вокруг. Сейчас люди сгрудились ближе к дверям — наверное, собирались расходиться. Запах ладана, отдающий мёдом и костром, понемногу развеивался. — Это как так? Это ты, братец, шутишь, что ли? — Ну, я занят был. — Нет, — сказал отец Ферапонт, да вдруг как хватил ладонью по скамье — Илья чуть не подпрыгнул. — Нет такого занятия, чтоб православному не позволило приобщиться к Воскресению Христову! — Я людей спасал! — выпалил Илья больше от неожиданности. — Многие спасают. А пропускать Пасху негоже, преступление самое натуральное. Ах, Маринушка, сюда! Подходи к благословению! — это он уже обращался к иссушенной, сгорбленной девице с вывернутой ногой. Узнав голос священника, она просияла и заковыляла к нему, тот поднялся навстречу, подхватил оттопыренный локоть. Вот те на. Разговор так хорошо начинался. Ни разу Илья не видел, чтоб отец Ферапонт выходил из себя — тот самый добродушный дедуля, который даже признание Ильи в особом зрении принял с полным равновесием. — К чему такие рамки? — спросил Илья, когда суета вокруг девицы завершилась и отец Ферапонт вернулся на лавочку. — Ну праздник, и что? Я любые выходные пропускаю, я вообще всю жизнь отдал этой работе. Может, это не специальность из трудового кодекса, может, у меня никогда не будет отпусков, пенсии, но моя работа реальна, понимаете? Отец Ферапонт недоуменно заморгал, как будто ему рассказали чересчур путаный анекдот. Значит, опять. Арт со схожим недоумением глядел в ответ на просьбу позаботиться о накуренном лемминге. И многие, многие другие... Вот так смотрел директор, когда Илья увольнялся с первого рабочего места. Не сердился даже. Просто не понимал. Никто ничего не понимает. — Всё могло быть иначе, если бы больше людей видели проблемы своих ближних, замечали, как те уходят всё глубже в свой личный мрак, — заговорил Илья, склонив голову. — Я мог бы сейчас дурью маяться на каком-нибудь складе или за прилавком. Получал бы деньги за просиживание штанов, катался бы, как сыр в масле, по выходным веселился бы с друзьями. Книжки бы читал, сколько влезет — и голова бы не болела, когда в сюжетах встречалось бы зло. Так вы говорите, я виноват, что пропустил праздник? Да нет у меня никаких праздников, пока их нет у других — у всех потерянных, что погрязли в образах, в иллюзиях! — Какие уж тут, братец, обвинения. Ты сам себя осудил, большой радости лишил, когда в стороне остался. Оно конечно, работа — я понимаю, но неужто запас веры торжествующей не нужен, чтоб людей от уныния выручать? Святой Серафим неспроста поучал: «спасись сам, и тысячи спасутся вокруг тебя». Ты подумай об этом. Пасха ведь не просто, — морщинистая рука повертела в воздухе пальцами, — какое-нибудь застолье, песни с плясками. Пасха — праздник праздников, потому что Господь лишил ад силы, смерть нашу попрал раз и навсегда. — Но ведь в наше время эти события не происходят. Это вроде как символ, да? Или воспоминание. Иначе... Иначе почему по всему городу прямо в праздничную неделю начали умирать голуби? Отец Ферапонт сложил губы трубочкой. — Или этого вы тоже не заметили? — не удержался Илья. — Вот ты, чадо, говоришь — по городу. А это ведь... — старик прочистил горло и долго не продолжал, наконец заговорил напевно, почти торжественно: — Город — это ведь, значится, пространство, людьми созданное, людьми обжитое. Разные в нём обитают, праведные и нечестивцы... Кому принадлежит город? — неожиданно спросил он. Илья растерялся. — Так это, государству. Кесарю кесарево. Ну, там, вообще всем людям принадлежит, наверное. — Так, так. И что люди? Привлекают ли они в город благодать Божию или, может, какую другую силу? Хотят ли жители, чтоб в их городе правил Царь, пустят ли его на улицы? Или откровеннее: позволят Ему навести здесь порядок небесный, как думаешь, чадо? Илья молчал. Он хотел спросить о «другой силе», но постеснялся. Да и так понятно было. — Во-от, — сказал священник. — Птица — тварь подчинённая, людского хозяйства раба. По всему выходит, что когда в городе Пасхи нет, то даже бессловесная животина задыхается. Со стороны храмовых дверей донеслись приветствия, смех. Илье вдруг стало неприятно. Прихожане, наверное, праздновали всё подряд, пока он гонялся за обделёнными радостью. Хорошо им. — Есть же в городе церковь, — возразил он. — Почему, в таком случае, она не содействует? Не хочу никого упрекнуть, но... Если творятся такие дела — может, это всё-таки означает, что символы и ритуалы не ахти как весомы? — Вот так вот многие думают, да. Многие судят, мол, если их острому зрению нечто недоступно, — отец Ферапонт метнул на Илью быстрый взгляд, — то этого нету вовсе. А ведь человек не всё может узреть, ой, не всё... И символы, и ритуалы — не выдуманы, как не выдуманы улицы и дома. Просто они, кхм, собой составляют высшее, сакральное пространство, что лежит между людской душой и горним, которое непознаваемо вовсе. А человек считает: ну что там, картинки какие-то? Вот тут я вижу, вот тут я чувствую теплоту сердечную — значит, это работает, а ничего сверх чувств и нету. Так думают те, в ком веры нет, вот что я тебе, чадо, скажу! Вот, скажем, Символ Веры, который ты перед крещением выучивал не без труда — помню, помню... — Священник закашлялся, но перебить себя не дал. — Почему он так называется — Символ? Ты его, кстати, не позабыл ещё? — Он же только для крещения был нужен, — пожал Илья плечами, раздумывая тем временем, что бы Полина сказала насчёт «пространства». — Я больше о других молюсь, а просто говорить «верую»... Вроде, и так понятно, что верую. — Батюшка Ферапонт! К их скамейке подбежала тётка-свечница — худенькая, маленькая, сущий воробушек. Если можно представить себе воробья в косынке и с цветным хвостом-юбкой. — Иваныч звонил, батюшка! — Сейчас, Танюш, сейчас. Молодого человека отпущу и приду. В храме уже почти не оставалось людей. Илья надеялся, что больше их никто не прервёт. Он снова кинулся говорить, чтоб опередить возможные упрёки. Всё, что он наблюдал в храмовом зале по ходу беседы, да и всё, что они со священником сейчас обсуждали, натолкнуло его на дерзкую, но крайне заманчивую идею: — Послушайте, может, вы мне поможете? Если попросить прихожан сообща... — Символ Веры, — перебил отец Ферапонт спокойно, однако настойчиво. — Да не до того мне! Странные дела творятся. Вы, вон, сами сказали: диавол и его соработники. А где же соработники Божьи, почему никто ничего не делает и даже не замечает, как сгущаются тучи? Почему... Почему, в конце концов, я сам ничего не понимаю ни в себе, ни в происходящем, а свыше — никаких ясных указаний? — Потому что ты боишься, чадо. А следует — верить. — Батюшка Ферапонт! — снова послышалось вместе с топотком туфель по каменным плитам. «Двух минут не прошло», — с досадой подумал Илья. — Батюшка Ферапонт, вас там из областной вызванивают! — страшным шёпотом провозгласила свечница, глядя почему-то на Илью. На этот раз отец Ферапонт, охнув, тут же поднялся и с неожиданным проворством кинулся в сторону свечной лавки. — Ну, договорим, дай Боже, — бросил он Илье на прощанье. — Но это важно! — с недоумением возразил Илья в спину священнику. Ему не ответили. Тогда он пошёл следом, втиснулся в лавку, повторяя свой вопрос: — Скажите, хоть кто-нибудь замечает, что надвигается неладное? — Ты машину водить умеешь? — рассеянно спросил отец Ферапонт, кружа пальцем по старому дисковому телефону. — Нет... На момент отвлекшись от телефона, священник высунулся из окошка лавки: — Танюша! Слышишь? Зови Вовку, пусть подгонит жестянку-то свою, ехать надо. Алло? Областная? При этом ни тени волнения не легло на отрешённое лицо отца Ферапонта. Разве что лоб прочертила глубокая морщина. Как будто кора древесная, а не лицо. Ему вообще на всё наплевать, что ли? Делать было нечего. С огорчением Илья выбрался из тесной дверцы лавки. Эх, вот бы ему машину — сколько бы он тогда леммингов наловил... Он немного постоял у иконостаса. Рядом, вздыхая, била поклоны какая-то старушка — кто её знает, о чём просила, понимала ли, к Кому обращается, или опять — самоуничижение... впрочем, меха или противных крысиных резцов было не видать. С икон на двоих людей смотрели двое архангелов, стражей врат: не лица — простор, не руки — воздух. Но Илья отвёл внимание, вновь размышляя о своих вопросах. Тут же закралось непривычное: понимают ли эти высшие существа, каково бродить по земле, когда на город ложатся хлопья смысловой сажи? Далеко не все люди, вон, понимают, хотя их это прямо касается... Может, наивно было спрашивать о тайном, почти мистическом действе — у человека? Что оно мистическое — сомнений нет: нежный неслышимый звон оставался выше материи, как бы прошивая её по законам вне людского познания. Возведя глаза к лучистому солнцу над вратами, в чьём свете купалась посеребрённая фигурка голубя, Илья с тоской помыслил: «Чем я такой особенный, Утешителю мой, что лемминги слушают меня? Отчего другие не могут того, что могу я? Почему хищники так настойчиво зовут меня, держа за своего?» Но потолок не разверзся, не раздались громовые слова ответа. Тихие тоже не раздались. На что он вообще рассчитывал — непонятно. На приятное ощущение серебристой чистоты на душе, простора, свободы? Ну есть оно, толку-то... А ведь он просил ответа столь крепко, что сердце саднило, как от горя. Ну и ладно. Илья наскоро помянул всех, о чьей участи беспокоился, и отправился на выход. В дверях он ещё раз оглянулся. На всех этих, в платочках, со свечами, с кружечками-стаканчиками, над записочками. Пусть у них будет ещё один безмятежный воскресный день. Ему же, особенному, стоять на страже в звонких серебряных латах — груз, какого не носил никто из них, но и красота, недоступная их пониманию. Вот так вот. Пусть держатся символов... Если им дела нет, что совсем другой символ, похожий на череп, наводняет город. Тяжёлая дверь с трудом подалась, выпуская Илью в небольшой дворик, мощёный свежей плиткой. Тут он увидел, куда, оказывается, перешла большая часть прихожан. Они собрались вокруг некоего человека в чёрном клобуке. Женщины, мужчины, старики... А малышни-то сколько! Это что, воскресной школы ученики? Да уж, тут собственная жизнь кипит. Не в силах оторвать взгляд от клобука, Илья подошёл поближе. Схимонах казался ненамного выше обступивших его детей. Неясно было: то ли он сгорблен годами, то ли застыл в вечном полупоклоне. Протискиваясь между взрослыми, выбирались к нему девочки-подростки, а отходили — на цыпочках, с ошеломлёнными лицами. Родители подносили на руках младенцев. Илья понаблюдал за этим немного, а потом сам шагнул в медленный людской поток. Его пихнули локтем, толкнули сзади, пухлый мальчишка наступил ему на ногу — так Илья довольно быстро оказался рядом с центром всеобщего внимания. Он попытался разглядеть схимонаха получше, однако чёрная ткань надёжно укрыла всё, что могло бы выразить индивидуальность. Из-под накидки виднелся только нос да рот в обрамлении сизо-белой клочковатой бороды. Казалось, знаки на клобуке этими седыми волосками и вышиты. — Чадо, — приглашал старик, и очередная девочка в газовом платочке протягивала ладони. — Принцессой станешь, — говорил, перекрестив. Голос надорванный, как осенняя паутинка. Подходила другая, старец сообщал: — Чадо, а ты профессор, — и та, смущённо опустив глаза, покидала толпу так быстро, будто ей вручили тайное письмо. О чём это он? С каждым отошедшим Илья делал шажок вперёд, потому что за спиной и по бокам продолжали толкаться. Вот отошёл мужчина с ребёнком на руках — Илья оказался прямо перед иеромонахом. Как так вышло? Он вроде бы собирался только со стороны посмотреть, послушать... Старец поднял голову. Глаза у него оказались совсем прозрачные, но сосредоточенные, как у юного послушника перед постригом. Однако фокусировался взгляд не на Илье, а словно глубже и дальше. — Керигма, — отчётливо проговорил схимонах. Кивнул пару раз, словно утверждал нечто совершенно очевидное. Скрюченные пальцы вывели в воздухе стремительный высокий крест — благословение. Илья растерялся, а старец сразу развернулся в другую сторону, где собралось точно такое же беспорядочное подобие очереди. Илью оттеснили, выдавили наружу, и больше он, как ни старался, ничего не мог разглядеть за спинами прихожанок. Да, опять оттеснили. У всех есть дела поважнее. Вечером, добравшись до квартиры, Илья не улёгся отдыхать, а стал копаться в книжном шкафу. Икону он на сей раз не трогал. Вместо этого с большим трудом вытащил из глубины шкафа толстенный энциклопедический словарь. Пришлось выложить на пол сборники советской фантастики и Александра Грина, но всё равно книга подавалась туго. От неосторожного движения хрустнул зелёный корешок, из которого и так лезли переплётные нитки. В нетерпении Илья уселся прямо на остальные книги, уложил словарь на колени — ух, тяжёлый. Раскрыл наугад. «О», областной комитет, «Н», наяда — личинка стрекозы... Не то. Буква «К» должна быть куда ближе к началу. Он долго терзал словарь, но во всей толстенной книге не нашлось ничего похожего на «керигму». Сложив книги, он попробовал было встать на вечернюю молитву, но внутри воспротивилось: сколько можно рвать себе грудь за одних и тех же людей? Не глядя на икону, один вид которой тормошил все чувства, Илья выговаривал привычные слова, не проживая их. Как будто осторожничал. Как будто из недоумения этих дней проросла усталость, колючая ветка: шевельнись — оцарапаешься. «Молиться — это кровь проливать», так сказал отец Ферапонт. Он ещё какую-то цитату приводил, но её не вспомнить, а эти слова впеклись, как ожог. Вот ещё новости. Значит, надо быть осторожнее, ведь эдак можно совсем опустошиться. Кому тогда отлавливать леммингов? Нет, мысль о такой жертве побуждала оттолкнуться двумя руками, оградиться... Проще говоря, выводила из равновесия. В общем, тем вечером Илья опять не позвонил Титареву и не рассказал о значке и новом хищнике. Не то, чтобы ему боязно было признаться... Но сегодня одна беседа уже пошла совершенно не туда. Теперь вообще ни с кем общаться не хотелось, ну разве что с Полиной, но она так и не дала свой номер. Пока Илья раздумывал, стоит ли связываться с профессором сейчас или уже слишком поздно беспокоить его, телефон зазвонил сам. Илья с некоторой опаской взял трубку, но услышал не голос Титарева и даже не милицейское сухое приветствие. Он еле вспомнил обладателя голоса, но когда узнал-таки его — с трудом подавил тягостный вздох. — Кто?.. Да, здравствуйте. А... Значит, квартал уже закончился? Да, могу. Хорошо, подъеду послезавтра. Вот, возникло оправдание: послезавтра Илья будет занят делом, ради которого нужно морально собраться. И Евгению Витальевичу сейчас нужно готовиться — у него конференция. Разволнуется, а что пользы? Нет, не в колебаниях было дело, не в сомнениях — кому теперь следовать и чему принадлежать. Возникла масса поводов отложить разговор. Всего лишь на два дня. Ничего, бывает. Так и вышло, что Илья тем вечером ни с кем больше не созвонился.