Лемминги

В квартиру профессора Илья влетел, не разуваясь, и сразу чуть не сбил с ног толстенькую деваху со здоровенным угольником в руках. Это она открыла ему дверь. — Ошалел? — огрызнулась деваха, потирая ушибленное плечо. — Где Евгений Витальевич?! Он дома? Он мне нужен! Но вместо Титарева из комнаты, приоткрыв стеклянную дверь, высунулся другой студент: — В очередь, дружище, в очередь. У нас типа своя консультация в данный момент, лабу делаем. — Да при чём тут ваши лабы, ты телевизор смотришь вообще, нет? Титарев где? Илья распахнул вторую створку двери. В комнате царило нечто среднее между ремонтом и нашествием табора. Возле двери красовалась гора из рюкзаков и курток, увенчанная малиновой сумочкой. Одно из кресел оказалось сдвинуто в угол, а посреди свободного ранее пятачка между шкафами стоял, занимая почти всё место, разложенный кухонный стол. Причём даже в таком виде его ширины не хватало для огромного, из двух половин склеенного листа ватмана. Край листа удерживала на весу спинка стула. Ещё один стул превратился в палитру из маркеров, карандашей и баночек гуаши, одна из которых уже валялась на полу. Ярко-салатовая лужица растекалась по паркету. Вокруг стола суетился лопоухий студентик, приговаривая: — А вот так! А на тебе тридцать миллиметров — сюда! А на тебе сорок — туда… — Масштаб не забыл? Чего-то маловато! — забеспокоился тот, что стоял в дверях, и поспешил к ватману. Илья прошёл за ним. На листах оказалась увеличенная копия схемы со стены. Имена, названия книг — их вписывали по диагонали в цветные ячейки, чтоб выходило покрупнее. — Это и есть ваша лабораторная? А… Какой предмет? — Да никакой, — отмахнулся ушастый. Теперь он возился с транспортиром. — На самом деле, это отработка, что-то вроде штрафа за непосещаемость, — признался первый студент. — По сравнению с комиссией или отчислением — халява. У вас на первом курсе не было такого? — Я не учусь, — сухо сказал Илья. Ему вдруг стало неуютно от того, что какие-то незнакомые молодые люди работают над теорией леммингизма, а он ничего об их участии в деле не знает. Впрочем, сейчас его куда больше занимало другое. Он нащупал в кармане значок Енле. — Так где Евгений Витальевич? Я по срочному делу. Ну? Но профессор уже входил в комнату, по-домашнему одетый в байковую рубаху поверх старых брюк, приветливый и невозмутимый. Почти такой же, как обычно — если не замечать, что морщины под глазами превратились в глубокие борозды. — Здравствуй, Илья! А я уж думал, звонить ли тебе. Видишь, как они подгадали: успели до конференции. Откуда только выведали, хотелось бы знать? О таких мероприятиях не трубят, не концерт ведь — их обсуждают в специализированных, если можно так выразиться, кругах. — Хотите сказать, они сознательно постарались всё устроить до того, как начнут приниматься какие-то меры? Кто такие «они» — можно было не уточнять. Профессор метнулся к столу, шаркая тапками. Осмотрев схему, он кивнул студентам, пробормотал: «Работайте, молодые люди, систематизируйте», после чего, поманив Илью, стремительно вышел из комнаты. Илья двинулся следом. Скрипнули паркетины в неосвещённом коридоре. Проходя к кухне, Титарев обернулся, чтобы дать ответ: — Да, юный коллега, это я и хочу сказать. Таких совпадений не бывает. Илья вспомнил кота-поводыря, который привёл его на выставку. Свою на редкость удачную встречу с Артом. Вспомнил усмешку Глеба Кобры, когда пришли громить его инсталляцию. Слово «фатум», означающее судьбу. Стоя на пороге непривычно пустой кухни, он сказал, теребя подол куртки: — А я думаю, что бывают. — Необходимы, — сказал профессор, садясь на табуретку, — твёрдые факты. Илья подошёл нему и достал из кармана значок. В дневном свете глянец блеснул кровавой каплей. Илья цокнул по нему ногтем, протягивая на ладони: — Твёрже некуда. — Что сие значит? — Этот значок я подобрал, когда… Илья сделал глубокий вдох и признался: — Столкнулся с хищником. Да, снова. Как и в первый раз — будто бы случайно. Там был другой хищник, новый, возрастом как я примерно. — Там это где? — М-м… Сейчас другое важнее. Вот этот символ, да? Он называется — «мёртвая голова», капут-мортуум. Его рисуют в виде граффити. Я уже много раз видел. Его распространяют разными способами. Уверен, он как-то влияет на людей. Титарев озадаченно глядел на него снизу вверх, явно силясь выбрать, какой же вопрос задать в первую очередь. — Но ты, кажется, говорил, что на твоём чёрном человеке не было никаких эмблем. Илья вздохнул с облегчением, когда профессор взял значок с его ладони. — Граффити я заметил потом уже… И я сначала не знал, что это связано. Теперь вот знаю, и много чего ещё узнал. Они правда хотят перевернуть мир, как я и говорил вам. Буквально. — Узнал каким способом? Не обращая внимания на вопрос, Илья продолжал, стискивая кулаки: — Но всё равно я не успел. Понимаете? Тем, кто пал от рук хищников, не помочь, даже если мы победим уже завтра. Вы не подумайте, я заявлял в милицию! И вообще столько всего сделал… А они всё равно… — В милицию? Ну и перипетии. Отчего же ты, Илья, не посвятил меня в них? Профессор поднял значок на свет. Сощурившись, он повертел в пальцах безделушку, как бы всматриваясь в чёрную дыру посередине, слегка поскрёб край. — Заводская работа, — хмыкнул он. — Ребятам выделили увесистый бюджетец, раз они заказывают такие игрушки. — Какой бюджет! — выкрикнул Илья. — Там люди умерли! Он упал на свободную табуретку. Кажется, только сейчас Илья осознал, что непоправимое действительно случилось. Он делал всё, что мог. Ловил леммингов и обращался в милицию, а небо молил так, что едва не отрывался от земли. Всё прахом: хищники вновь на шаг впереди. Неужели Бездна — превыше всех прочих сил? Если так пойдёт дальше, хищники действительно установят свой порядок на всей земле. Вывернув само понятие жизни, они подменят смысл любой надежды и веры. Все упования — Бездне! Вся любовь — Бездне! Об этом Енле пытался сказать Илье, а ещё о том, что сам Илья этому перевёрнутому миру — родной. Да, именно так пойдёт дальше, потому что раз дело не кончилось одним жертвоприношением, то не кончится двумя. Будут новые. Что-то вроде линейной прогрессии… Стоп, стоп. — Прогрессия, — сказал он вслух. — Если хищники становятся сильнее, жертв должно было получиться больше. А их всего несколько. Что это значит? — Верно, дружочек, правильно мыслишь! Я сам ломаю голову. Присутствует ещё одна странная деталь. В новостях не проговорили, но я уже звонил по межгороду и узнал: судя по осмотрам, эти люди погибли не одновременно. Ощущение, что кто-то из них опоздал… Значит, всё не было организовано заранее как следует? Да, трое — не девятнадцать. Казалось бы, куда меньшая потеря. Однако до той первой, большой группы суицидников никто не знал, что вот-вот на плацдарме умвельтов развернётся незримая война. Этим троим Илья сам позволил погибнуть, упустив хищника. Зажался перед самоуверенным Лисичеством, залип на призрачные видения — да, страшные и непонятные, но всё же как он мог дать слабину? Засомневался, купился на слова о братстве! И, кстати говоря, почему звон не пробудил его от этого сна наяву? Нет, может, что-то там и серебрилось на краю сознания, но в череде видений нельзя было разобрать. О, лучше бы полностью лишиться воли, отдав сознание в руки высшего блага! Пусть бы оно подбирало за Илью верные слова, пусть бы тело шагнуло к противнику, ухватилось за тот дурацкий баул со значочками. Однозначно началась бы драка — а драться Илья едва умел… И ладно! Зато те трое остались бы живы! — Но почему настолько меньше, чем в прошлый раз? — рассуждал профессор вслух. — Что-то не заладилось или, наоборот, затевается? Гм! Опять же, потому, что они спешили… — Он осекся, глядя на Илью. — Не бери в голову, я уверен, сейчас все правоохранители стоят на ушах. — Я поеду туда. — Что? Нет! Нет, ни в коем случае. — Я должен быть с леммингами. — Мало тебе их у нас? Ты видел здесь уже двоих хищников. Что это означает? Что в нашем городе, а он заметно крупнее двух предыдущих, враги тоже что-то предпримут. — Я успею. Сяду на вечерний поезд. Один день… Вся их полная готовность — ничто, если они не видят того, что вижу я. — Илья, послушай меня. Именно потому, что там сейчас подняты все правоохранительные органы, тебе нельзя там показываться. Ты будешь говорить с леммингами, то есть тебя заметят рядом с людьми из группы риска… — Что они знают об этой группе риска?! Никто ничего о ней не знает! Их вообще не замечают! До последней минуты, а потом только ходят вокруг и переговариваются, мол, преждевременная смерть, как жалко, такая молодая… Где они раньше… — У органов есть опыт. Есть криминальные психологи. Илья, они могут решить, что ты и есть, как они это называют — провокатор, сектант. Говоря по-нашему, хищник. …«Ты наш брат», уверял Енле, а затем поехал выманивать леммингов к Бездне, и ни одна сила на свете не помешала ему… — Может быть, — сказал Илья, глядя исподлобья на профессора, — они не будут далеки от истины. Во взгляде Титарева появилась такая изумлённая тревога, будто перед ним раскололся алмаз. Илья уставился в пол, в трещинку на паркетной ёлочке. — Опыт… Что ж они с таким опытом одного меня заменить не могут, — негромко добавил он. — Илья, — профессор потрепал его за плечо. — Посмотри на меня. Ты живёшь в этом городе — значит, тебе его и защищать. При всём желании ты не можешь охватить всю область и тем более всю страну. Давай каждый из нас сосредоточится на том, что можно сделать… Профессор неторопливо громоздил слова, словно пытался стеной отгородить Илью от произошедшего. Может, стоит забыть? Не придавать значения, ведь по первым девятнадцати он так не убивался. — Да. Да, вы ведь совсем скоро отправляетесь… — Илья несколько раз провёл по волосам ладонью, как будто пытаясь запихнуть вспышку гнева обратно. — Они выслушают вас, ну, эти все… Ответственные лица. Кто у нас занимается общественным благополучием, безопасностью. Вы им всё объясните, они примут меры, и тогда наконец-то этот ужас закончится. Извините, мне просто так жаль, что мы совсем чуть-чуть не успели. Но теперь-то всякие важные специалисты точно увидели, что проблема есть. — Увидели, — осторожно сказал Титарев. — Если они действительно заинтересованы в благополучии и безопасности… Нет, нет, ничего. Я хотел сказать, что процесс, безусловно, стартует. Неизвестно только, с какой скоростью. Постепенно система раскачается, будут приняты определённые меры. — У нас же очень непротиворечиво всё получилось, правда, Евгений Витальевич? Про то, что лемминги существуют, говорят мои отчёты. Про то, что картину мира — умвельт — можно перенастроить шиворот-навыворот, изменив жизненный курс человека вплоть до того, что возникнет новая вера… — Новая революция, — мягко поправил профессор. Илья пропустил мимо ушей его слова: — Так вот, это иллюстрирует ваша гигантская схема. Если им там схемы недостаточно, то можно доказать алгеброй! — Он вынул из-за пазухи мятую тетрадку. — Смотрите, с помощью простого преобразования множество превращается в изнанку самого себя, когда это же происходит со всеми его элементами. Достаточно отработать на одном, чтобы перевернуть их все! А вот ещё, смотрите, можно представить жизненный курс как вектор, у которого один минус меняет всё направление. Мы все внутри большого умвельта. Если какой-то процент людей станет леммингами, то за счёт сложения скоростей очень быстро покатит нас к Бездне. Всех нас. Листая странички, Илья не глядел на профессора, а то бы заметил: тот хмуро смотрит не на выкладки — на своего младшего сотрудника. Так, словно видит впервые. — И самое главное, — воскликнул Илья, закрывая тетрадь, — я видел, как они заманивают жертв! Ключевой параметр вектора — это не жизненные обстоятельства, не здоровье, а некий духовный слух или чуткость. На него враги приспособились влиять специальной музыкой. — Музыкой? — Ритуальной музыкой. Помните, ваш дореволюционный Стриндберг писал о магии? Он не в переносном смысле имел в виду! Профессор поднял ладонь. — Дело в том, что Стриндберг… Как бы помягче сказать? В общем, имел паранойяльно воспалённое сознание. Ему казалось… — А книга из обычного магазина, посвящённая тёмным богам? А когда сам хищник упомянул магию, да ещё таким тоном, будто она неотъемлемая часть мира? Евгений Витальевич, им не политика интересна. Если они захотят, под их дудку запляшут любые политические силы — хоть прогрессивные, хоть за старину которые. Я сам это видел, понимаете, своими глазами! Илья сбился, понял, что несёт бессвязицу и замолчал. — Ты хочешь сказать, что видел, как хищник управляет людьми при помощи мысли? — Музыки! — Тем более. Представители закулисья очень хитры, Илья. Ты мог стать жертвой мистификации, имитации. Неужели ты хочешь, чтобы я на конференции выступил со словами: «Магия существует, тёмные силы реальны»? — Ну конечно! Люди должны знать правду. Илья вскочил с табурета, не в силах сдержаться. Люди должны знать правду и узнают её. Ха! Хищники просто не взяли в расчёт, что кто-то особенный, пусть даже похожий на них, способен проникнуть в их замысел. Но теперь нападение Бездны предсказано, нанесено на ватман и описано алгебраическим языком — короче, его невозможно отрицать. Все, кто хоть чуточку заинтересован в общечеловеческом благе, наконец-то раскроют глаза, чтобы построить мир без леммингизма. А вернее, чтобы остановить превращение мира в антимир. Перекрыть путь Бездне. Скоро у Ильи, наверное, начнётся новая жизнь. Даже малость страшно: его дар начнут исследовать или контролировать. Уф-ф! А может, завербуют в специальное отделение? О таком писали в журнальчике «Икс-Файлы», который дед Ильи подсовывал под тумбу на балконе — для равновесия, а Илья выцарапывал и читал — нет ли репортажа об аномальной личности со способностью видеть людей-зверьков. Наверняка такие вот журнальчики начнут писать про Илью всякую чушь. И пускай, лишь бы… — Лишь бы все узнали правду, Евгений Витальевич! Можете им даже про меня рассказать. Чего бояться? Вы там с ними всё обсудите, придёте к решению. Там же будут придумывать решение? Такое, чтобы все эти специалисты вооружились им? — Я… Гм. Давай ещё раз пройдём по аспектам твоей модели, — попросил Титарев, указав на тетрадь. — На чём ты предлагаешь акцентировать внимание? Что это за стрелочки, что за «альфа»? — Ключевой параметр. Мы с вами когда-то обсуждали, что лемминг по неясной причине реагирует на проблемы иначе, чем другие люди. Вот я подумал, если представить его жизненное направление в виде вектора, то некий ключевой параметр в этом векторе будет у лемминга в отрицательном значении относительно большинства людей. Хищники знают, что это за параметр, я — нет. Только предполагаю, что это нечто душевное или духовное… Но на него можно влиять, изменяя картину мира человека — то, во что он верит — то есть умвельт этот самый. Вырваться по своей воле лемминг уже не может, ведь для этого ему придётся отрицать весь свой мирок, а мирок в то же время отрицает его самого… Ладно, речь не о том. Нужно узнать, какая сила может вытянуть эту «альфу» из отрицательного состояния… — Из любви к смерти, как я разумею? Из мортидо? — Ага. Вытянуть в положительное. — В любовь к жизни. — Нет… Да… Не знаю, как сказать, Евгений Витальевич. Многое из того, что делают лемминги, уже прочно увязано в людском понимании с любовью к жизни. Ах, нет, не в этом дело… Просто я уже лучше понимаю мортидо, чем то, какая сила стоит за жизнью, представляете? И ещё — как происходит сама перенастройка веры, не возьму в толк. Хищники могут водить людей за собой, вдохновлять образами антимира, зазывать в определённые места, но как это работает? «Магия» — это ведь ничего не объясняет. На что они действуют своей музыкой, знать бы? Сырья-то для умвельта у хищников навалом: им достаточно привнести в городское пространство кусочки искусства, рисующего антимир. Художники-музыканты рады стараться — только вдохновение дай. — Так. — Лицо профессора приняло самый сосредоточенный вид. — Значит, у хищников есть договорённости со множеством творцов и публичных персон? Это опять же указывает на бюджеты. — Да не договорённости! Ну, толкую же: у творцов в голове тяга всякие образы выражать. В пределах их умвельта появляется что-то от Бездны, а они полагают — это их богатый внутренний мир. Они действуют как бы от себя и думают, что реализуют свои мечты, но по факту работают на хищников. Ни единой инструкции они не получают, понимаете? Тот граффитчик, который рисует эмблему «мёртвой головы», как на значке — он прям извёлся весь, что один-одинёшенек без единомышленников. — Этот парень сам тебе так сказал? — Ну да! Он ничего не знает о хищниках, это очевидно. Не мог же он врать столько дней подряд? — Илья уже не заботился о том, чтобы прикрывать обтекаемыми фразами свои похождения. Профессор покачал головой: — Сказать можно многое. Некоторые люди умеют не одну нитку лжи свить, а целую сеть. — Так что вы думаете о моих моделях? — Это, конечно, очень оригинальное мышление, но я не могу просто так бросить на стол гипотезу… В общем, мы посмотрим, Илья, посмотрим. — Так вы им расскажите всё, что мы вывели насчёт умвельта и так далее! Нужно просто найти то главное слабое место, которое делает лемминга леммингом и массово всех проверять по стране… По миру… Разве это так сложно? — Илья, Илья. Тебе надо сейчас успокоиться. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы запустить процесс. Но нужно время. Ты пойми, для большинства людей, кто не видел предпосылок… Для них это шок, это разрыв гранаты под ногами! — Время? Илья остановился, с недоумением взглянув на профессора. — У нас нет времени. Хищники на охоте. Вы сказали, я видел в городе двоих? Неверно — троих. Я говорил с ними. Говорил и с теми, кто им содействует, но этого не осознаёт. За стеной раздался взрыв хохота. Титарев растерянно оглянулся, бормоча: «Как бы не порвали…». Потом он обратился к Илье: — Мне тяжело это говорить, но мы не можем сотворить чудо. Мы можем только делать то, на что хватает возможностей. Утащить на себе весь мир, когда у противника такой перевес, невозможно. — Но мы должны! — Мы не ответственны за всё человечество, — покачал головой профессор. — Илья, тебе пока что нужно беречь нервную систему, не то можно лишиться и тех возможностей, что есть. Да, да. Юный друг, вы превзошли себя, но сейчас вам остаётся только ждать и делать свою повседневную работу. Илья понял, что разговор окончен. Он положил тетрадь на табуретку, попрощался и вышел. В коридоре он вновь наткнулся на студентку: та продолжала хихикать над общей шуткой, пробираясь в кухню, но взглянула в лицо Ильи — мигом стихла. Он мотался по городу, пока лица людей, отблески вывесок на тротуарах и портреты с рекламных плакатов не слились в одно размытое пятно. Когда Илья вошёл в квартиру, залитую сиреневатым вечером, то спина у него ныла пуще прежнего. С улицы в дом через открытую форточку неслась музыка. Илья в обуви прошёл на кухню, где выхлебал целый чайник воды. Не найдя чистой кружки — прямо из носика, отплёвываясь от кусочков накипи. Музыка во дворе шумела всё навязчивее. Кажется, кто-то врубил автомагнитолу и вытащил колонки. Илья глянул вниз. Так и есть: несколько молодых людей, мангал. Праздник у людей. Пивасик. Куда без него. Они-то не видят, как мир сыпется и зияет прорехами. Никто не видит. Мир — как шарик, собранный из точек, который он видел на экране компьютера. Когда одна точка уходит в изнанку, в ничто, весь шар искажается. «А если кто-то из ваших близких провалится в одну из этих дыр? Не до мангала будет!» — захотелось ему крикнуть. Но быть громким Илья не умел — недавно попытался уже, много толку из этого вышло? Прикручивать боль, улыбаясь прохожим — вот его удел. Людям всё равно не объяснишь, что дело не в самих развлечениях, а в том, что будет потом. Если закончится вкусная еда, пляски, цветные огни — долго протянут развесёлые чуваки? На сколько их хватит прежде, чем они станут леммингами? Если вакантное место окажется нечем заполнить, та самая дыра и останется. Свято место пусто… Что там слушают, интересно? Он, в конце концов, тоже любит евробит, как любят копеечные леденцы. Тунц-тунц — глухо вибрировало за стеклом. Илья приоткрыл окно, впуская прохладу, запах жареного мяса и звуки синтезатора. Он облокотился на подоконник, слушая танцевальный пульс — не слыша. В размытом небе птицы клевали первую звезду. Он вновь посмотрел вниз только когда в очередном треке появились слова. Ребята внизу качали в такт головами, притоптывая, ведь с шашлыком на тарелке особо не поскачешь. Зато девушки вовсю скакали под нежное и скорбное: «Ни один ангел дня не споёт для тебя — никогда!» Радостно прыгали, вскинув руки, как будто преклоняясь перед этой идеей. Просто развлечение. Люди, отсечённые от смысла слов. Слова с перевёрнутым смыслом. Илья не мог смотреть на это молча. Табуретка. Шкаф. Дедов японский магнитофон. Спрыгнуть с грохотом, удар пронзает позвоночник. Тунц-тунц — сердце. От розетки до подоконника — провод, натянутый струной. Кассеты хранились в узорной жестяной коробке, задвинутой в самую глубину комода. Вся «Абба», «Энигма», курсы английского и Крис Ри вывалились на постель, а Илья с трепетом взял в руки её — ту самую. Безымянный кусочек пластика с синей фабричной наклейкой надёжно заключил в себе сокровище: «Одинокого пастуха». Илья услышал эту музыку лет в пять по телевизору и так узнал, что за пределами обыденности есть нечто большее. Следы этого большего встречались в сказочных фильмах и книгах, но оставались так неуловимы и нереальны, что он отчаялся прикоснуться к ним взаправду. Он уже начал смиряться с сероватым миром своего детства, который не всегда отвечал на его улыбки и рисунки. И тут вдруг — флейта с экрана. Он донимал ею всех: маму, соседок, а иногда незнакомцев в автобусе. И однажды кто-то из взрослых наконец отыскал на барахолке и принёс заветную кассету. Не такая флейта, как у Кобры. Прямая и чистая. Не перевёрнутая. Распахнув окно пошире, Илья нажал кнопку магнитофона. Стоило первым нотам осторожно, деликатно тронуть его слух, как он сполз под подоконник. Щемящие звуки всё крепли, они превратили его внутренний крик в слёзы, и он уже не помнил о тех, во дворе. Когда он пришёл в себя и нажал «стоп», за окном было тихо. Он знал — тишина продлится недолго, потому что песнь Бездны уже пришла в мир. Илья слышал её сам: в металлической скобе Шамана, в осквернённом инструменте Кобры. Бездна звучит подобно пущенной задом наперёд пластинке. Звучит повсюду. Зло, о котором Илья отстранённо читал с месяц назад в профессорской коллекции, действительно самовыразилось руками людей, как безвольной кистью. Дикими лилиями прорастало зло, а цветы тех лилий — словно рупоры: их слышали, им внимали всей душой безобидные в общем-то любители искусств. Топорщилось сорняками зло среди простого люда, и люди, исколотые им, зверели. Обыватель или мудрец — зло находило подход к любому и всё глубже его руками копало тот котлован, который звался Бездной. Или, можно сказать, плело паутину, сквозь которую не видать было чистого неба. Но что страшнее всего — кроме бесчувственности первых и пустого эстетства вторых существовала искренняя любовь людей-хищников. Для невежды есть надежда на воспитание, для истерзанных трудностями — на милосердие сильных, а искусство, наверное, можно спасти обсуждениями и вкладами тех, кто по выражению отца Ферапонта — соработник блага. Но хищники, что они такое? Ведут себя так, будто они иной природы и по естеству содержат в себе зло… Знать бы наверняка, так ли это, ведь пока в человеке остаётся человеческое — его можно спасти! Что, если так? Тогда почему спасительные силы иногда не достигают цели, почему зверьки ускользают из заботливой руки? Тревога за всех, кого Илья встретил или, наоборот, не сумел, размазалась в одно слепое пятно. Когда он стоял на вечерней молитве, привычные слова не наливались чувством. Взамен из сердца поднималось только одно: «Почему нельзя заставить их прозреть?» Те, из криминальной колонки соседнего города, те шагнувшие с края. Почему нельзя было остановить их силой? Или Бездна — сильнее? Илья, огонь настольной лампы и троеликая искорка надежды на полке за стеклом — каким же это всё было слабым и убогим, каким… Нереальным. Это новое осознание ткнулось в его картину мира, словно угорь в песок: стремительно и упрямо ввинтилось в растерянную душу. И стало так.