Лемминги

«Мстительная, жестокая сила, я тебя...» Каждую ночь он падал в постель, не раздеваясь. Каждую ночь повторял одно: «...ненавижу!» Утром звенел будильник. Всё по кругу: быстрый подъём, хлопья преют в кипятке, пока он меняет футболку. Улица. День за днём, неделя за неделей. Отросшие волосы щекотали шею, футболки занашивались, их некогда было стирать. Погода дрянь — то зной, то сквозняк под набежавшими облаками. Вчера ему всучили флаер. Взял по доброте душевной, чтоб помочь раздатчику поскорей избавиться от пачки — а там «Новое супер развлечение, комната страха». Огромный глянцевый череп. Илья скомкал его, но позади оставалась целая стопка таких же, равнодушная рука вручала их направо и налево. Он оглянулся — раздатчик вытаращился в ответ с испугом: по лицу догадался, что сейчас прилетит. Илья сдержался, конечно же сдержался, хотя это было очень непросто. Так же непросто, как избегать путей Фатума. Замирать на месте, когда возникала странная тяга к тому или иному переулку — это ведь ею он раньше определял маршруты? Или нет? Уходить в противоположном направлении, если где-то цепочкой зажигался зелёный на светофорах, будто приглашая. Бежать прочь, обрывая охоту, когда электронные часы на аптечных вывесках показывали одинаковые цифры слева и справа, особенно же, когда там оказывалось число 19 или хотя бы 1 и 9... Обрывать себя каждый раз, когда хочется сказать «О, Господи!», даже мысленно, чтоб не призвать лицемерную, предательскую силу. Так же невыносимо тяжело, как не орать на леммингов. «Тупые скоты», — жарко шептал он, прислонившись ко стене хрущёвки после того, как один из зверьков улизнул от него. Взял и смылся, не останавливаясь для разговора, зашёл в подъезд, ещё и крепко хлопнул дверью. Почему? Неужели не очевидно, что Илья ему лучший друг, может быть, единственный друг в этом безумном, пропитанном ядом мире? Гудела трансформаторная будка в середине двора. Стена холодила спину — Илья не замечал. Мысль о яде заставила его вспомнить: едкая атмосфера, мерцающие красно-зелёные пятна на дне пропасти. Как ров, полный извести — древняя казнь. Когда-то люди позволяли сбросить себя в такой. Ради веры. «...ненавижу!» Его удивила не едкость собственных мыслей, а то, насколько привычной она оказалась. Ох, кажется, последние несколько дней он дышал ею, не замечая. «Чему удивляться, — мрачно подумал тогда Илья. — Я всё-таки такой же, как Енле». Его передёрнуло: никак не мог привыкнуть. Поэтому он поскорей добавил: «Но я действую иначе. Храню свой свободный выбор и оберегаю леммингов. Я — герой этой войны, потому что поступаю правильно.» Стало приятно. Едкое чувство словно поднялось на октаву выше. Теперь оно напоминало не щёлочь, нет, а колючий морозный воздух. Или дымок, или туман... ...Летучий туман ноября, когда голы ветви терновника. Птица, быстрая пташка на серебристых крыльях срывается с ветки, чтобы взмыть над полем. Глазом зорким высматривает она. Кого же? Неужели такая малютка, похожая на певчую, способна... Илья вздрогнул, продирая глаза. Кажется, вспоминая последние двое суток, он начал задрёмывать. Приснится же! А спать действительно пора было — завтра будильник вновь подымет в семь... Илья потянулся к настольной лампе, выключил её и улёгся поудобнее. Чтобы отвлечься от странного сна и духоты в комнате, он принялся вспоминать лучшие моменты прошлого. Всё светлое, милое, когда он не гонялся загнанно за неблагодарными существами. Эпизоды мультфильмов, вечерние прогулки за руку, или как дед учил его разводить костёр... Но вместо этого бледные тени блуждали по памяти Ильи. Кадры бесцветились, словно вымоченные в растворителе. Самое противное — они и на вкус становились не слаще скипидара. Все. Одинаково. «Это ничего, — шепнул себе Илья, переворачиваясь на бок. — Видно, если уж я дитя Бездны, то не могу не замечать тщетности всего земного, что было и есть. Это ничего! Главное, что я выбираю не Бездну. Неважно, что я там вижу в собственной голове...» К счастью, он достаточно загнал себя сегодня, чтобы сразу после этой утешительной мысли отключиться. Наутро он вышел из дому навстречу свету дня, но свет этот не преломился через разум и память, как бывало раньше. С детства знакомые пути рассудка, по которым Илья убегал от людского зла, в последние недели поросли сорняками. Чёрным казался свет — что заливший улицу, что живущий в памяти. Ну и пускай. Злое божество не сломает его даже такими подлыми приёмами. Пусть отнимает память! Всё равно в ней лишь картины быта человечьего, да ещё что-то о вечном Доме — всё иллюзия, обманка! Но леммингов Илья не позволит у себя отнять. Они — его. Он шёл мимо оград и палисадников, детских садов и ларьков с выпивкой. Без остановок — по тропам наискось через дворы и по шумному проспекту. Без помех — подозрительных чисел не возникало на вывесках и табло. Скорей! Похватать столько леммингов, сколько вообще возможно. Остальным, значит, не повезёт — Фатум, извините... Грохот бетономешалки со стороны дороги. «Баушк, смотри, у крысы лысина смешная!» — у витрины зоомагазина. «Зверюшкам тяжело в тесной клетке, котюнчик. Вон, как чешется, аж шерсть летит. Это она нервничает». Зверюшкам тяжело. Где-то неподалёку тяжело кому-то. Расчёсывает язвы души... Ощущение захватило Илью, как лакомый аромат. Он словно летел на этой волне, он уже почти знал — куда. «Отсюда нужно завернуть на площадь», — подумал Илья. Шаг сбивался на хромоту. «Дурацкие ноги, что ж вы не вывозите темп? Пока не обойду весь микрорайон — никакого отдыха, ясно? Скорей, скорей!» В нём разгорелось веселье. Вот и убедился: для выслеживания леммингов серебряный звон не нужен вовсе. «Так я и думал — это всегда было во мне. Моя способность. Не принадлежит никому, никому не послужит, только мне решать!» Илья нёсся по улице сбивчивым шагом, но мысленно уже подлетал к своей добыче, кружил над ней, целясь. Добыча нашлась возле бронзового бюста старого лидера, в чью честь назвали площадь. Лемминг сидел на скамейке, и у него имелся собеседник. Илью это слегка обескуражило, но азарта не потушило. Он присел на соседнюю скамейку — как же пылают ступни, щиколотки! — чтобы дождаться шанса. Судя по выговору, лемминг был мужчиной хорошо за тридцать. Неожиданно трезвый. Беседа вполне нормальная, мужицкий такой разговор: немного про оружие, немного про политику. — Что-то зажралась эта Америка, надо, чтоб их там встряхнуло. Вот бахнем по ним — сразу станут шёлковые. — Обязательно бахнем, но не сейчас! — подхватил собеседник, взмахнув мясистым кулачком. Пара ближайших голубей-попрошаек отлетела в сторону. — Сейчас, сейчас... Недолго осталось. Весь мир в труху! Мы — имперостроители новейшего типа, как сказал такой-то. — Лемминг назвал фамилию. Илье она показалась знакомой, но задумываться он не стал, слушал дальше. — Такой бородатый? Ну, это голова! У меня зять его смотрит. Слушай, как загнёт иной раз, так и не разогнуть! — засмеялся смуглолицый собеседник лемминга. — А вот разгибай давай, вкуривай. Мы не какой-нибудь там развращённый Запад, которому подавай только деньги, товары и развлекушечки! У нас есть высшее предначертание. Тут, конечно, поработать придётся немало: разъединило нас, такую страну развалили... Но ничего, мы все территории отнимем у местечковых царьков, марионеток этих жалких. — Ну, а если они не захотят? — Кто не захочет? — Ну, там люди на этих территориях живут. Я вот живу, слушай. Хотел бы единую страну — переехал бы насовсем, да и дело с концом. Люди, может, не захотят снова в одном котле вариться. — Да как же они не захотят, если они — наши! Так и будем отличать, — он передразнил, — «слюшай». Собеседник, похоже, малость обиделся на такой поворот беседы: — Ну знаешь! А может, я сам не хочу ни с кем сливаться, а тем более в труху — я тоже, по-твоему, подстилка? Слушай, ты так обидно не говори. Илья напряжённо ловил их перебранку, надеясь подхватить ключ к состоянию зверька. Неподалёку в беседке доминошники перестукивались костяшками — отвлекало. Тем временем, ворчание лемминга прорезали истеричные нотки. Он почти попискивал: — Обидно тебе? Это историческая правда! Это данность. Сомневаться тут нечего. Изменения назревают в воздухе. Может, уже через несколько дней — указ в наступление, а ты тут вертишься: хочу-не хочу. Вас там совсем уже пропаганда промыла, а мне нужны люди, с которыми не западло умереть. На этом знакомый лемминга не выдержал. Буркнув: «Ну, знаешь...», он покинул скамейку, чтобы перейти за стол к доминошникам. Лемминг тихонько выругался. Он остался на скамейке, но стал копаться у себя в шерсти. Илья наблюдал искоса, делая вид, что разглядывает взъерошенного голубя перед собой. Голубь тяжело дышал. Лемминг тем временем извлёк откуда-то тяжеловесный кассетный плеер. Щёлкнула кнопка. Из динамика, заглушая шорох плёнки, раздалось: «...А удача — награда за смелость.» Илья едва удержался, чтобы не зажать уши. Он знал эту старую песню. Более того — он её когда-то очень любил. Потому что дальше шли такие слова: «А песни довольно одной, чтоб только о доме в ней пелось.» О Доме, в который Илья верил. Казалось, даже обрёл его, но лучше бы не обретал. «Ненавижу», — проговорил он про себя, отторгая и это. Осталось только желание заткнуть поскорее музыку, чтоб не призывала на его голову лишнего, и разобраться с грызуном. Илья соскочил со скамейки и мигом очутился перед леммингом. — Очень хорошая песня, мне тоже нравится, — произнёс он, натянуто улыбаясь. — Не перевелась ещё молодёжь! — добродушно хрюкнул лемминг. Илья в который раз отметил: зверёк бодр, не унывает. Нетипично. Остановив кассету, лемминг добавил: — А вот ещё какая замечательная песня есть: «Комбат, батяня, батяня комбат...» Он пел всё громче, а оттого начал фальшивить. Шерсть на холке встала дыбом, когда лемминг выкрикнул: — Огонь-огонь-огонь... Агония! Даже постукивания за столом доминошников смолкли на минуту. Зверьку же всё было нипочём: он жмурился, клацал жёлтыми зубами — казалось, последнее слово привело его в экстаз. Илья представить себе не мог, что так может звучать горькая песня о войне — вернее, о людях, выбивающих себе и другим ещё хоть час, минуту жизни. Лемминг... Перевернул её смысл. «Тупая ты зверюга», — подумал Илья, но тут же оборвал себя. Нужно в каждой мелочи оставаться спасителем, чтобы не превратиться в тварь самому. Хранить себя, особенного. — Вот такую музыку должна слушать молодёжь, — заявил лемминг, немного успокоившись. — Вам всем ещё родину защищать! Ты как, служил? Вижу, хлипкий какой-то. — Я людям служу, — осторожно ответил Илья. Лемминг махнул лапой: — А-а, тыловая крыса... «Ты и есть крыса», — чуть не ляпнул Илья. — Таких пятая колонна любит вербовать, — наставительно сообщил лемминг. — За кого голосовал? А, молчишь... Послушай, парниша: мы не остановимся. У наших — роль в этом мире особая. Мы, знаешь ли, не запад, но и не восток. И та, и другая цивилизация деградируют и вот-вот уже рухнут, а наши спасут человечество. Величайший философ современности сказал, — лемминг назвал фамилию, и теперь Илья вспомнил её, — что народ наш мессианский, потому что его национальная идея — смерть. Козни Запада проклятущего разъединили нашу державу границами, но скоро мы возьмём своё, объединимся, а затем перевернём весь мир! — Зачем? — в отчаянии выкрикнул Илья. — Потому что такова наша миссия от Бога! — рявкнул лемминг, оскалив резцы. Капелька слюны брызнула Илье на руку, но не это заставило его сорваться. — От Бога? От сверхъестественного чудовища, что притворяется благом! Ложная надежда! Философ твой — я тоже его как-то раз смотрел. Бородатый пророк, он говорил, что святые сливаются с демонами, ага. Так ты, дядька, вот этой мерзости служишь? — Илья ухитрился-таки сжать гнев в кулак. Быстренько сделал тон заискивающим: — Ты же хочешь человечеству блага, я вижу, так значит — твоя роль в созидании. Подумай только, ведь красота созидания... — Ничто по сравнению со зрелищем врагов, закованных в цепи, — отчеканил лемминг. — Все эти голливудские звездульки, идолы западного мира, все пройдут в кандалах на главной площади. Скоро, уже совсем скоро! Я хоть через несколько дней готов идти в атаку. Слышен гул железных шагов — это наши идут. Таких как ты, для которых святая Родина — пустой звук, таких мы будем мочить! В этом, как его... В овраге, — добавил он неуверенно. Овраг. Вывернутая голова, припорошенное чёрное пальто. Просто невезение. Не пове-ЗЛО. Птичка, до сих пор кружившая над полем, сложила крылышки. Пикируя, она щёлкнула острым клювом, собирая его в лезвие, в иглу, в точку столь малую, что та сравнялась с нулём — пустотой. — Да пошёл ты! Вот сам и свалишься в овраг, понял? Да у тебя на морде написано, что со сломанной шеей конец встретишь, мохнатая ты тварь, неблагодарное животное! Грызун... Вредитель! Мощный тычок в живот заставил Илью сложиться пополам. Скорее инстинктивно он закрыл голову руками, и это его спасло — новый удар пришёлся в предплечье, а не в лицо, куда метил нападавший. Когда вернулось дыхание, Илья сообразил, что третьего удара так и не последовало. Он опустил руки. Лемминга держал под локоть старик в кепке — видно, из доминошников. Такой же дедуля подступался к Илье. — Он сам начал, я его пальцем не тронул и не собираюсь, — буркнул Илья и сплюнул. Из глаз текло. На диво, лемминг сопротивления не оказывал. Он позволил старикам увести себя в беседку. При этом зверь бормотал одну и ту же фразу, словно в трансе: — Говорит, со сломанной шеей. Говорит, там овраг будет. Вдруг он вывернулся из рук и удрал в боковую аллею. Никто не стал его догонять. Илья сидел на скамейке. Согнулся пополам, опустив голову. Перед ним бесцельно топтался взъерошенный голубь с лысой макушкой — остальная стая улетела. — Вспомнил, что за птица, — сказал Илья голубю. — Ох, какая же подлая тварь, а с виду-то... С виду-то безобидная, похожая на певчую, она расправляет крылышки со стальным отливом, чтобы поймать грызуна. Свою добычу эта птица не пожирает сразу. Найдя острую ветку, сорокопут нанизывает на неё зверька про запас. Длинные шипы терновника тоже сойдут. — Сорокопут. Так называется птица. Когда Илья махнул на голубя рукой, тот тяжело отлетел ко пьедесталу памятника и даже сумел взгромоздиться на его край. Может, выживет ещё. Вон, как старается. «Да нет, о чём речь? Никто не выживет больше. Подлая тварь — это я.» Разогнувшись, Илья до рези в глазах всматривался в небо. День был безоблачным и жарким — в том смысле, что отсутствовали облака и росла температура воздуха. В то же время он был чёрен и холоден — в том смысле, что небо не дарило ясности, душа не согревалась под ним. Морозный воздух среди лета, колючий туман. «Это я всю жизнь хранил себя в умвельте, — понял Илья. — Пора признать, я просто закрывал глаза на то, каким на самом деле должен быть мир. Консервировал доброту, надежды какие-то, понятия... Всё — ошибка. Правда в том, что я напал на лемминга — и мне понравилось.» Где-то за площадью пророкотала по дороге фура. Она уехала, а грохот остался звучать в ушах. «Я верил, что мир обласкан и любим Богом, но мир — это тьма. Вижу это, как никогда раньше. Зачем я делал себя слепым? Я... Предал правду, да?» Он вспомнил, что именно пообещал, запирая икону в шкаф: какой бы ни была правда — принять её. «Ну вот и всё, — сказал Илья себе, вставая со скамейки. — Все так долго пытались донести мне простую истину. И Кобра, когда говорил, что я обязательно приду вместе с той магией, что живёт во мне. И этот пророк бородатый, который православие изучал всерьёз, а не игрался в молитвы и добрые дела.» Гул в ушах не смолкал, вместо этого — вырождался в шелест. «Я был слеп. Прости меня, Боже. Хищником быть или жертвой? Какую бы роль Ты ни отвёл мне, я приму, потому что лишь правда достойна исполнения.» Где-то в городе ходил некто, чья песня показалась Илье очень-очень родной. Неясный шёпот, отстуки металлические. А вот и звон. Пора идти.