***
Ацуши Накаджима сладко сопел на плече своего эмо-друга, что сейчас, робко улыбаясь, смотрел на него. Тигр, недавно проснувшийся, вылез из-под бледной руки Акутагавы, теперь грелся рядом со своим хозяином. Расёмон, запрыгнув на спинку дивана, играл с концами волос Рюноскэ. — Шу-шу, — Акутагава подзывает кота к себе, постучав пястью по колену. Кот, сначала перепрыгнув со спинки дивана на свободное плечо хозяина, а потом спрыгнув на колено, обтянутое тканью брюк, посмотрел на хозяина. Парень погладил питомца. — а глаза у тебя озадаченные, понимаешь, кажись… Перенести в комнату, или пусть здесь лежит? Не хочу потревожить его, дёрнувшись, но, наверно, Я больше потревожив его сон тем, что буду трогать его в принципе… Как думаешь? — животное промяукало, уткнувшись влажным носом в ладонь хозяина. — м-да, советчик из тебя не очень. Может просто разбудить этого идиота? Чёрт, я убью его. Хули именно сейчас?! Ладно, чёрт его побрал, давай перенесём. Джинко, Я тебя ненавижу. Знай это, — Рюноскэ вздыхает, а после, прогнав Расёмона с колена, закинул левую руку за шею Ацуши, а правую засунул под колени. Подняв его в свадебном стиле, и мельком взглянув на настенные часы, парень удалился из комнаты. Акутагава зашёл в спальню друга: небольшая, но уютная комнатка. Светлые обои, большое окно, широкий подоконник и письменный стол. Рядом со стеной постелен футон. К нему Аку и подошёл, положив туда Накаджиму. Ресницы того дрогнули, но глаза не открылись. Бодровствующий подошёл к двери и, уже почти выйдя, резко остановился возле порога. Брюнет повернул голову к пепельноволосому. — Люблю тебя, — прошептал он и вышел, выключив свет напоследок. На самом деле, Ацуши не спал.***
Николай Гоголь стоял возле входа в парк, нервно теребя горловину своей толстовки. Несмотря на то, что холод он переносил отлично — Россия и Украина научили — парень просто обожал тёплые уютные кофты, свитера, толстовки. Они напоминали о тех зимах, которые они — Коля, Федя и Дазай — проводили вместе в России. Ребята жили в этой стране долго. Однако вскоре Фёдор переехал. И переезжал очень много, — с восьми лет — буквально бежал и тапочки терял — в разные страны и города Европы и Азии. Но в итоге в четырнадцать лет прибыл в Японию, и остался там. С Дазаем всё сложнее: если Достоевский путешествовал, с интересом вникая в новые культуры, интересовался традициями и так далее, то Осаму перегоняли из одного приюта в другой, в основном по Леону, России и Японии (где был трижды и в шесть остался там), где его забрал Мори Огай — законопослушный гражданин, прекрасный — на тот момент — человек, работающий врачом, изрядно устающий, что видно по его запавшим щекам и тёмным кругам под глазами. И Николай остался один. Из-за его внешности, привычек и характера, с ним никто не хотел дружить. Ему пришлось научится читать людей. Мальчику нужно было читать настроение других, дабы влиться в коллектив. Но друзей он так и не нашёл. Но это не было плохо. Это было просто… досадно? Ведь даже у заядлых хулиганов были свои приспешники, которых хоть и нельзя назвать друзьями, всегда были за своих лидеров. Но годы одиночества и разъездов с России в Украину и Японию дали парню, так сказать, фору. Он намного быстрее разобрался в себе и своих чувствах. Понял свою ориентацию и страхи. Таланты и то, что его действительно привлекает. И сейчас, стоя здесь и выслеживая иссиня-чёрную макушку среди брюнетов, шатенов и блондинов, он понимает. Николай Гоголь не зря потратил два года на принятие своих чувств. Он видит его. Сизый голубь. Мизофоб-вундеркинд. Отчаянный человек, что всё ещё надеется. Бескрылый ворон. Вот он — Фёдор Достоевский.***
— Катай? Вылезай, Я знаю что ты там, — Куникида, в своей, как обычно сдержанной позе наклонился, чтобы потрясти человека под одеялом. — Ну Доппо-о, — ноет Таяма, вылезая из-под пледа и выключая телефон, на котором идёт что-то типа мастер-класса по взлому аккаунтов. То, что недовзломщик быстро уставал, раздражался и вёл себя обычно довольно апатично, не было секретом — неврастению Катаю диагностировали довольно давно. — Ты опять таблетки не пьёшь? Катай, это же тебе нужно. Ты не можешь нормально сидеть на уроках из-за того, что устаёшь быстро! — А ты только из-за школы это всё делаешь? Доппо, прости, я правда стараюсь, но это просто очень сложно… — Не переживай, — вздохнув, Куникида потёр переносицу. — Я тебя понимаю, всё в порядке. Я беспокоюсь о тебе, потому что люблю, ты же знаешь. — Извини, Доппо… Я знаю это, но просто… это просто так унижающе, когда один психически нездоровый заботится о том, кто болен меньше… — Катай, ты же знаешь, что моё ОКР в порядке. Оно не особо мешает мне. А для тебя неврастения — пытка, — Таяма вновь включает телефон и смотрит на говорящего, мол, хочешь со мной? Идеалист вздыхает, и накидывает на плечи парня одеяло, залезая к нему. На его очках блеснул тусклый, от низкой яркости, свет экрана. Усталым взглядом впивается за безжизненные глаза и взъерошенные волосы бывшего одноклассника. Сейчас он в классе 3-С, но вскоре переведётся на домашнее обучение. — Люблю тебя, Доппо. — И я тебя.***
Гин Акутагава никогда не возражала. Её брат любил её, она знала это. Но что же это за чувство, поселяющиеся в груди, когда Рюноскэ нежным взглядом смотрит на лучшего друга, игнорируя сестру, или когда он с восхищением и грустью смотрит на бывшего наставника? Гин знает, что такое ревность. По жизни она была реалисткой, хоть и романтической, творческой натурой. Она игнорировала свою обиду на брата, ведь он, будучи старшим, всегда защищал ее и заботился. Гин понимала его. Зачем тратить на неё, ничем не выделяющуюся из толпы, кроме маски, жёстких, собранных в высокий хвост волос и чёрного брутального прикида, когда есть они? Они, которые своим живительным светом обливали всех людей? Они, которые поднимали настроение просто стоя рядом? Они, которые были идеалами? Дазай Осаму всегда был авторитетом для Рюноскэ. Гин не понимала этого: да, она тоже безмерно его уважала, всё же он дал им лучшую жизнь! Но… Девушка не знала, почему старший бегает за Осаму, словно верная собачка. Они с Дазаем и Ацуши были в одном приюте. Акутагавы попали туда рано: Гин было шесть, а Рю, будучи на год старше, имел семилетний возраст. Акутагава-старший сначала не ладил с худым, зашуганным мальчиком-одногодкой, и не особо уделял внимание семилетке, который был младше него. Брюнет ненавидел пепельноволосого. Ацуши казался ему слабым, ибо маленький мальчик не мог отпустить прошлое. Но если подумать, Рюноскэ был таким же: он ведь никуда не отпускал Гин одну, боясь потерять её. Но Накаджима — другой случай. Его родители были наркоманами. И попал он в этот приют на несколько месяцев раньше Акутагав. Рюноскэ не понимал, зачем хвататься за прошлое? Зачем ненавидеть родителей? Не могли они быть такими! Не могли! Это крутилось в его детской голове, потому что отталкиваться он мог только от своего позитивного опыта с родителями. Они были строги, но любили их — отрицать это глупо. Бывает, что они наказывали их, бывало, что ругали. Но после этого они всегда из обнимали, говорили, что прощают и любят их. И Акутагава отталкивался только от этого. Он не знал, что есть другие семьи (ему семь лет, не вините его). Однако вскоре Ацуши нашёл Рюноскэ. Плачущего. Скорбящего. Он сидел в углу подсобки в куче разного хлама, а на коленях у него была игрушка: чёрно-красное существо, похожее на голову дракона, а дальше идут чёрные ленты с красными полосками по краям. На одной из лент было написано острыми былыми, уходящими градиентом в зелёный: Расёмон. Эту игрушку ему сделала мама. У Гин была серая рубашка с короткими рукавами и длинное, расклешенное пальто. В основном она делала Рюноскэ, который не любил новую одежду, игрушки, а Гин, не играющей в них, платья, рубашки и так далее. Назвали они так дракона-ящера, так как родители любили произведения однофамильца-писателя, известного под псевдонимом — Гаки. Его самое известное произведение — «Ворота Расёмон» — было ещё и любимейшим у его родителей. Акутагава скорбит нечасто. Накапливает все чувства, кроме злости, в себе, а когда дойдет до критического состояния, страдает молча. И сейчас он дошел до своей критической точки. Все его чувства, которые так долго копились в нём: грусть, печаль, тоска, боль, отчаяние — всё выходит наружу, и… … Ацуши Накаджима, самый слабый человек, которого он знает, видит его слабости.***
День у Фёдора не задался: с утра он проснулся лёжа на полу, пролил молоко для каши — он из России уехал, а Россия из него — нет — и разбил телефон, пока шёл на встречу с Николаем. Спасибо, очень приятный день. Достоевский давно влюблён в Николая, он даже не думал отрицать это, понял сразу же. Но, с учётом его религиозных убеждений, мужеложство в Библии — грех. Его чувства грешны, а он — посланник Бога — не мог позволить себе опускаться до обычных людей, быть таким же безбожным грешником. Поэтому старался игнорировать. Нет, он не отрицал: некому доказывать что-то, он уже понял свои чувства, но не мог позволить себе их. Не себе же что-то говорить и впаривать, что ты не влюблён в своего лучшего друга. Николай вёл себя воистину странно эти несколько дней: не шутил, мало говорил, казалось, что задумался над чем-то. А ещё он поглядывал на Фёдора. Достоевский узнает этот взгляд из тысячи: задумчивый, отчаянный, полный горечи и сомнений. Однако в котором прослеживалась надежда. Слепая надежда на удачу. На то, что ему наконец-таки выпадет счастливая монета. Равенетт ненавидел этот взгляд. Он слишком хорошо знал его. Напоминает время, когда им было по шестнадцать лет, Достоевский гостил у родственников в Луганской области. Фёдор попал в аварию. Это было страшное ДТП, несколько человек погибли, включая брата Фёдора. Сам парень находился в коме, в больнице, и тогда Николай практически жил в той палате. А когда юноша проснулся спустя две недели, увидел своего лучшего друга. Под глазами залегли синяки, он был бледен, как поганка, похудел. Лицо опухло, будто парень плакал. И Фёдор увидел его. Этот ужасный, отвратительный взгляд. Когда Коля открыл свои разные глаза, один из которых — серо-голубой — был пересечён шрамом, его глаза выражали глубокое отчаяние, и слабую надежду. Лучик света в его — почти умершем — мире.***
Рандо устал. Он чертовски устал от работы, потрясений, перемен и жизни. Его слабое здоровье было слабостью, так же как и неустойчивое эмоциональное состояние. Рандо любит ромашковый чай, хомяков и приготовленные на пару булочки. Любит хорошие шампуни и маски для волос, любит тепло от пледа и то, как руки греются о чашку с горячим шоколадом. Но больше всего он любит свою семью. Любит то, как Чуя прибегает с радостными вестями со школы и его рассказы по борьбе, футболу и баскетболу. Любит то, как он морщит нос, когда чует запах табака. Любит то, как его глаза загораются, стоит ему прийти в приют для животных. Любит его веснушки, рыжие, мягкие волосы и голубые, словно ясное небо, глаза. Любит то, как он храбро держится и борется, с поставленной несколько месяцев назад возбудимой психопатией. Любит то, что Коё каждый раз просит надевать пальто на улицу, мол, простудишься ещё, любит то, как уголки её губ поднимаются, стоит ей услышать радостные возгласы пришедшего со школы Чуи или увидеть, как Рэмбо с огромной сосредоточенностью и закрывающимися глазами наливает кофе, пытаясь не пролить его на скатерть. Но любит ли? Или любил?***
Николай Гоголь чуть ли не трясся от волнения. Искры страха, надежды и волнения сияли в глазах. Сейчас не очень поздно — даже четырёх нет, но вот, он стоит здесь и ждёт своего возлюбленного. Сердце бьётся в башеном темпе, будто бы парень пробежал марафон. Колени от волнения дрожали, глаза выискивали худощавую фигуру брюнета. Он видит его. Наконец-то! Мог бы опоздать ещё на пять минут, он бы подождал, конечно! Николай, может внутри и негодовал, но на лице была привычная широкая улыбка. — Привет, Дост-кун! — Гоголь накидывается на друга с объятиями. — Здравствуй, Николай, — Достоевский, уже привыкший к излишней энергичности друга, просто сдержанно улыбнулся, слегка приобняв одной рукой. — чего звал? Что, больше никто не соглашается на твои гулянки с утра-пораньше? — язвительно спрашивает, щуря свои фиалковые глаза. — Я не виноват что и ты, и Сигма спите до двух, а Осаму не может из-за Мори! — обиженно надувает губы пепельноволосый. — но на самом деле… Я хотел тебе что-то сказать, — щёки — что непривычно для парня — краснеют, и тот отводит взгляд. Руки сцеплены замок и стоят перед телом, будто пытаясь закрыться. — я… я… — Господи, Коль, что случилось? Это не похоже на тебя. Несколько дней сам не свой ходишь. — Я… — Что «я»? Скажи уже! — Та люблю я тебя! Чёрт возьми, люб-лю! Л-Ю-Б-Л-Ю! Ты же вроде умный! Почему не мог догадаться?! — Любишь?.. — Люблю! А дальше Николай почувствовал… привкус ежевики на губах? Ох, точно. Достоевский такой и пользуется. Ему кажется или его действительно… целуют? Нет, всё правильно. Фёдор Достоевский, всеми известный как человек, что холоден, словно лёд, человек, известный своими неярко выраженными эмоциями сейчас просто проявил любовь? Это же люди называют любовью? — Кажется, да простит меня Господь, грешить это не так уж и плохо. — Это значит да?.. — А ты как думаешь? — Ну Дост-кун! — Ладно, ладно. Да.***
Кажется, день Фёдора был не таким уж и ужасным. Его пассия, человек, из-за которого он много раз пытался пересмотреть свои взгляды, призналась ему в чувствах! И Достоевский, в своей всё ещё сдержанной манере, целует нежно, трепетно. Они ходили по парку до вечера, и Николай будто расцвёл на глазах: улыбка до ушей вновь появилась на его лице, привычные шутки и звонкий смех звучали, и были для Фёдора лучше всякой классической музыки. А вечером случается всё самое интересное. Немногие знают об увлечении Гоголя астрологии, но Достоевский — не один из них. И сейчас у него назрел вопрос… — Коль, почему решил сегодня признаться? Что в этом дне такого особенного? — Фёдор нежно взглянул на возлюбленного, чья чёлка мирно покачивалась на ветру. Вдалеке кричали чайки, а портовые корабли готовились к отплытию. — Знаешь, Федь, как иногда бывает… Любишь человека, любишь, да откладываешь признание всё дальше и дальше. Будто отмахивается от чувств, а жизнь… а жизнь так коротка… и не успеешь моргнуть, как твое тело уже едят черви, приятного им аппетита. И… и в итоге не успеваешь, а человек так и живёт в неведении. Н-но, понимаешь, Феденька, я не смог продержаться. Не смог сдержать своих чувств. И рад этому, ведь ты бы так и остался в неведении, а меня… меня может и не быть, понимаешь? Не быть! Не стать! Я просто… просто исчезну! И никто даже не вспомнит! — из глаз медленно полились жгучие слёзы. — и-и вскоре меня уже тут не будет, а я буду захлёбываться от чувства безысходности, ведь больше я не увижу тебя. П-понимаешь, вскоре я…***
— Акутагав-ва? — осторожно спрашивает Накаджима, робко просунув голову в щель в двери. — Тигр? Что ты тут делаешь?! Проваливай! — Рюноскэ, вытерев слёзы с глаз и шмыгнув носом вскочил и злобно посмотрел на мальчика. — Н-но- — Проваливай, я сказал, а сейчас твоего тигра запихаю тебе в… — Всё-всё, не продолжай! Тебе… С-с тобой в-всё в порядке? — Со мной всё нормально, — брюнет отвернулся от пепельноволосого, сжав игрушку. — Но я же вижу… — Молодец, что видишь, очки тебе не нужны. А теперь свали, чёрт побери. — Н-нет! — испуганно, однако твёрдо произнёс, заикаясь, Ацуши. — Не понял, повтори? — Я не уйду. Тебе же п-плохо. Я вижу. — Уйди, уйди, уйди! — Ты ведь любил своих родителей, да? — Не смей говорить о моих родителях! — поворачивается лицом к Накаджиме, топнув ногой. Ацуши складывает руки на груди. — Ты ведь боишься потерять сестру, правда? Понимаю, это страшно. Мой старший брат умер. От передозировки. — Он у тебя наркоман, что ли? Ну и правильно, что умер, незачем мир засорять. — Нет… Мои родители- — Даже не думай! Я знаю, что ты ненавидишь родителей, неблагодарный! Родители столько всего для тебя сделали, всем пожертвовали, а ты! Ты- — Это родители. Они моего брата закололи. Наркотиков было слишком много. Он умер. Из-за них. Акутагава, если твои родители были такими распрекрасными, то это не значит, что у всех так. Что ты знаешь о тяжёлой жизни? Говоришь мне, что я слабак просто потому, что не отпускаю прошлое, хотя сам такой же. Меня несколько раз накачивали наркотиками, избивали родители. — Что я знаю?! Это не ты заботился о сестре целый год живя в трущобах, пока полиция не нашла нас! — Вы тут хотите травмами помериться? — весёлый голос раздаётся за ними. Это Осаму Дазай — местный шут и весельчак. Рюноскэ мало что знает о нём, на самом деле даже не разговаривал с ним. Ацуши же просто боялся говорить с Осаму, однако тот, несмотря на то, что был младше на пару месяцев, защищал ребёнка от хулиганов. — весело у вас тут… Да… Ацуши-кун, вот твой Тигр-р, — Осаму, смеясь, отдал игрушку. Недружелюбные ребята успели её подрать и в нескольких местах порвать, однако Дазай, как друг с ловкими руками и умением шить, помог другу. — С-спасибо, Дазай-сан, — нечасто можно увидеть, как ребенок обращается на «-сан» к человеку, что младше него. Но Осаму был для Накаджимы авторитетом. Старался брать с него пример.***
— … Уеду из Йокогамы в Лубны. Навсегда.