moment

And I can't believe its not love

I can't help myself

And you don't have to say that

It sparks across flesh

You'll feel it kicking in soon

Are you falling in love?

I've the feeling you are

«lildeath & vierre cloud — moment»

      Люка Кастеллана невозможно было назвать простым. Никто не мог подойти к нему и сказать что-то вроде «Какой-то ты простой, парень» и уйти безнаказанным: без люковой фирменной усмешки, без удушливо огромного количества паники в глазах и с деньгами в карманах, не-а.       Только через люков труп.       Так вот.       Люка невозможно было назвать простым. Его лицо в девяносто девяти и девяти процентах случаев изображало крайнюю степень коварства (тот сотый процент — выражение искреннего непонимания и беспомощности, когда кто-нибудь подходил с подозрениями его в «карманных похождениях»), его увитое мышцами невероятно прекрасное тело золотом блестело на солнце, как кожа чёртового Эдварда Каллена (нет-нет, он не смотрел «Сумерки»), несколько его сослуживцев имели возможность наблюдать на нём как минимум пару футболок и кожанку от Versace, а на руке изящный ремешок часов Baume & Mercier, хотя работал он всего лишь сортировщиком-доставщиком писем в почтовых отделениях старого доброго «Гермеса»; на улице стоял он в основном в компании странно нервно-весёлых людей с видом нелепых Джеймсов Бондов… В общем, нельзя было Люка назвать простым. Весь он состоял из коварства и секретов, и никому особо в голову не приходило протянуть ниточки друг к другу, чтобы составить картину полностью. Ну, хотя и не то чтобы Люк смог бы позволить собраться такой картине воедино. Все это, кажется, понимали без намёков. И не лезли особо. Люку это нравилось. Его отцу — главе той самой сети почтовых отделений «Гермес» — тоже был по душе такой расклад, поскольку сам он в некоторой степени принял участие в становлении Люка в этой… деятельности и позволил «спрятаться» под его родительским крылом, что Люку нахер не нужно было и нахер нужно никогда не будет, но отцу было нужно, а угрожать он умел, поэтому Люк и воспользовался его позволением, но никогда не упускал возможность его выбесить и стащить часть выручки или пару бутылок рома с кружащим голову привкусом тропических фруктов, коих попробовать Люку не доводилось ранее семнадцати лет, бла-бла-бла…       Иногда (ночами, под звёздным небом и с пряным привкусом отцовского рома в гортани) он размышлял о своём грандиозном падении. Он понимал, что ничего, по сути, не достиг. Только лишней тысячи долларов в кармане. Но хотя когда деньги были лишними?.. Да. Никогда (ведь поло с цветочками само себя не купит, верно?.). И Люк знал о том, что он… никчёмен в некоторой степени. Что он, подобно его матери, останется одиноким и сумасшедшим (а если оно, чёрт возьми, по наследству?..), будет жить в старом доме где-нибудь на окраине Северной Дакоты, среди немцев и норвежцев, где никто не будет знать его имени и видеть его, только когда его холодильнику (и организму) потребуется еда (хотя, ну, есть службы доставки).       Но всё же. Чувства его скуднели с каждым годом, проведённым в мафиозно-воровских кругах, где тебя легко могли набить свинцом (это наиболее милостивое наказание из всех) за какую-нибудь мелочь, где каждая твоя искренность будет растоптана дорогими туфлями от Scarpe di Bianco, где твоё слово никому не упёрлось. Люк ушёл из дома в девять лет, его воспитали улицы и память о слабоумии матери, и Люк знал, что ничего хорошего из него не выйдет, но он старался как мог. Старался и провалился в конечном итоге, облажавшись во всём и сразу так, что ему пришлось скрываться довольно длительное время.       И поэтому он невообразимо удивился, почувствовав странную гамму эмоций при виде парняги лет семнадцати с тёмными волосами, кончики которых были окрашены в синий, с глазами голубого (голубого? не мог придумать получше, тупица?..) цвета, всего испачканного в странных голубых крошках и держащего в пальцах остатки куска синей (!!!) пиццы. Эта волна, этот шквал заставил его остановится и пересмотреть свои взгляды на жизнь примерно за долю секунды — это создание было божественно милым и домашним, отчего в мыслях возник невероятно притягательный божественно домашний образ того, что люди, вероятно, называют счастьем. Люк в это время пытался спрятать свою многострадальную задницу от стремительно надвигающихся проблем и сделал вывод, что кондитерская с несколькими столиками внутри, стоящая неподалёку и какая-то не совсем приметная в этой веренице магазинов — довольно неплохое укрытие. Однако он оплошал. Люку было двадцать четыре полных года и иногда (как бы странно это ни звучало) он хотел поучаствовать в тех-самых-отношениях, а не в отношениях с девчулями из подозрительных притонов (не то чтобы он хоть раз этим занимался). Ну и в общем, как бы сказали влюбленные подростки, в его сердце внезапно вонзилась стрела, вернее даже гарпун (или, быть может, трезубец), который это сердце (глупое) из его груди вытянул прямиком к ногам того-самого. Прям сразу. С первого взгляда. С первой у-улыбки.       Отстойно, — сказал тогда Люк себе и впялился глазами в эту очаровательную мордашку, при этом почувствовав себя старпёром, желающим совратить малолетнего (хотя его совершеннолетие не особо давно и случилось).       Только потом, вдоль и поперёк изучив своего ангела божьего (второе имя Люка было Богохульник, а первое, очевидно, Конченый), он заприметил блондинистую девушку, размахивающую туда-сюда своей шевелюрой, будто это было лассо, а проходящие мимо люди — быки на родео. Но он, привыкший добиваться своего с помощью сотни различных махинаций на любой случай, не обратил на это внимания и уселся за столик напротив того парня, чтобы иметь возможность на него смотреть. А чтобы не шибко выделяться из толпы (пять человек, включая его, в зале на семь человек), он купил себе какое-то синее с золотым пирожное и американо в пластиковом стаканчике из автомата (такой-себе на вкус, как обычно) и приготовился безнаказанно смотреть на свою жертву через стёкла солнцезащитных очков (никакой я не трус-с-с-с, я сохраняю свою анонимность).       А потом начало случаться нечто… странное и необъяснимое. Парень начал смотреть в ответ. Хотя не то чтобы в ответ (трусливый блудный взгляд Люка был надёжно защищён тёмными стёклами) и не то чтобы это было необъяснимо — Люк по себе был довольно привлекательным (офигеть каким), но почему-то когда было надо, эта привлекательность не желала работать (была ли она вообще?). Но вот сейчас… Как только девушка покинула насиженное место напротив этого парня, Люк проследил за ней глазами (одними лишь зрачками, не поворачивая головы, как чертов трус мафиози) до угла соседнего здания, где она скрылась, и только после пустился в атаку: пересел на то место, предварительно воспользовавшись нормами этикета, спросив «могу ли присесть» с видом галантного джентльмена, пропускающего дам вперед и переводящего старушек через дороги, и получил неуверенный, но положительный ответ. Нужна была причина, по которой Люк, собственно, и пересел — эту причину Люк придумал пять минут назад (сколько он тут пялится?..) и готов был использовать по назначению в любое время. Поэтому он как можно более соблазнительно-непринуждённо спросил: — Здесь делают синие пиццы? Синие пиццы — это поразительно. Один мой друг коллекционирует необычную еду, и мне кажется, Вы можете помочь ему пополнить коллекцию, — Люк подмигнул и «нерешительно» закусил губу. — Если, конечно, Вы не против.       И вот каким-то непостижимым образом у них завязался разговор. О еде. О синей еде. Люк не на шутку втянулся и получил возможность рассматривать этого парня «в оригинале», без искажения стёклами очков, что было очень и очень кстати, но, знаете, если так смотреть, то можно совершенно точно поехать кукухой, ведь, ну, он такой… милый. Заманчивый. Превосходный, подобно древним мраморным статуям на подпольных аукционах. Люк любил разглядывать эти самые статуи — оригинальные, мраморные, сделанные буквально с душой старыми мастерами, мраморные, отреставрированные лишь в некоторых местах, собранные из деталей и ими же совершенные, такие невероятно мраморные, мраморные, мраморные… Глаза Люка не хотели ни на секунду отрываться от его прелестных морских (придумал все-таки, идиот) глаз, от его точёно-изящной шеи и тонких, едва выглядывающих из футболки (синей!) ключиц. Люковы глаза выжигали на наверняка чуть суховатой коже невидимые подписи, будто Люк уже выкупил его и таким образом снова и снова присваивал себе.       Урод.       Минут через двадцать они додумались друг другу представиться: Люк и Перси. Перси-как-тот-самый-Персей Джексон, и Люк-просто-Люк. В сущности, их разговор был похож на дружескую беседу латентных гомиков (помилуй, отец, бутылку рома), полную интересных историй и адски горячего флирта, который Перси, кажется, не осознавал… или не хотел осознавать, периодически всё же очаровательно почёсывая затылок. О чём они говорили?.. Про рыб Перси, одной из которых сородичи откусили пол задницы?.. О красивейших закатах на вершине Эмпайр-ты-как-там-зевсовы-подштанники-оказался-стейт-билдинга?.. О тупых парнях?.. Про настолько синюю вермишель, что её цвет мог посоперничать с цветом дна океана?..       Они разговаривали…часа два. Смогли бы ещё больше, но Перси позвала та белобрысая девчонка, и Люку ничего не оставалось, кроме как с ловкостью трусливого самурая закинуть в карман его, Перси, толстовки бумажку со своим номером телефона и ждать… Скорбно было признавать, но Люк не продумал эту часть плана от слова совсем (тактическое отступление), потому что само общение с Перси было чем-то излишне эфемерным и почти недостижимым. Ведь, ну, кто такой Люк без своей коварной улыбки и брендовых вещичек? Кто? Быть может, тот, кто совершенно не подходит таким, как Перси.       Урод!       Люк…ничего не слышал о Перси больше месяца. Он не видел его, не получал смс. Не то чтобы Люк сильно много тусовался у того заведения (спагетти были невероятными)…но всё же он там был. Не там, не прям там в нём, конечно, а только рядом, подсматривая трусливо исподтишка, но всё же… Это было неожиданно; его природное очарование, а также пылающее огнём несправедливости эго серьёзно пострадали, настолько серьёзно, что в конечном итоге, по истечению этого неожиданно долгого неповоротливого месяца Люк всё-таки зашёл в эту кондитерскую (пирожные там делали, конечно, вкусные). А внезапно встретившись там с невероятно голубыми глазами, чарующими своей глубиной (уймись, придурок), понял, что этот день настал: пора менять документы и валить торговать палёными сумками в Сингапур, потому что сердце его и душа его, уже длительное время пребывающие в нестабильном состоянии, просто не выдержат ни одного взгляда на него, невозможность прикоснуться будет царапать их и разрывать в щепки то, что от них осталось. И больше от Люка в итоге не останется ничего. Ни сердца, ни души, ни чувств, ни чертовски раздутого эго.       Но Перси только удивлённо воскликнул, заметив его, подбежал, взял руку Люка в прекрасную ангельскую свою и нескромно потащил его к подворотне, за зданием кондитерской. Сердце Люка пустилось вскачь, ведь такое положение дел означало либо то, что его смачно поцелуют, либо то, что смачно надерут ему зад, и, честно говоря, его перспектива ни того, ни другого не пугала. Но, остановившись у заборчика, Перси, с видом ребёнка, у которого отняли полкило синей еды конфет, только отвёл взгляд и сказал: — Ох… Э-э-э…прости, Принц, но дело в том, что, э-э-э, моя кузина, вроде как, сказала, что ты выглядишь как полный придурок, который только притворяется плохим парнем, а ещё, что твоё эго размером со Статую Свободы, если не больше, а так же…       Господь всемогущий, как же Люк сильно был влюблён. — И, в общем, она сложила твой номер (он же был твоим, да? скажи да, пожалуйста) самолётиком, пустила в окно и сказала, что перестанет подтягивать со мной математику, если я его найду и позвоню тебе…       Перси, морской цветочек, уймись, иначе сердце Люка и правда разлетится в щепки. — А также что я официально стану для неё невероятным-тупицей-номер-один (поднимусь на место выше тебя)…       Это было бы абсолютно невыносимо, если бы не было так прекрасно. — Но нет, Люк, я не звонил не потому, что хотел заниматься математикой и остаться на втором месте в списке тупиц Аннабет, просто дело в том, что, э-э-э, я не смог найти этот самолётик, — Перси отвёл взгляд и застенчиво почесал шею у основания, а потом тихонько воскликнул, подняв в защите руки: — Аннабет (ну, та самая кузина) тоже его искала! Мы правда не знали, где он! Мы обшарили все кусты! Клянусь оставшейся половиной Эндрю!       И как известно, у таких плохих парней, как Люк, очень быстро едет крыша от откровений таких милых парней, как Перси. Поэтому Люк сделал единственное, что пришло ему в голову, а именно: а) со всей вездесущей нежностью, на которую только были способны его руки, он приобнял встревоженного Перси за предплечья; б) своим отрепетированным у зеркала неделю назад фирменным взглядом протаранил стену малой знакомости между ними; в) сказал самую невозможную глупость, из всех, когда-либо крутившихся у него в голове (о, ангел невероятный, мне абсолютно по барабану твоя белобрысая кузина, я могу в любой момент опять подкинуть тебе свой номер, тем более прямо сейчас, просто выходи за меня замуж, пожалуйста, ты точно не пожалеешь, потому что я научился готовить синие осетинские пироги); г) умер от стыда за свой тупой болтливый язык.       Но… по истечению некоторого времени, за которое их близость медленными шагами всё же настигла пика, Люк понял одну простую истину: каждый момент, проведённый рядом с ним, собирал по кусочку его психику, подорванную дерьмом, через которое он прошёл много лет назад и проходил каждый день своей никчёмной жизни. Перси каждый кусочек лелеял в своих объятиях, будто Золушка хрустальную туфельку, обмазывал клеем своих потрясающих чувств и ставил на истинное место, на то, которое было будто изначально уготовано судьбой.       Перси и есть его нежная Судьба.                                      Его невозможно было не любить: невозможно было не тискать, завалив на кровать, и не проваляться с ним до четырёх утра, утопая в поцелуях, развратных поглаживаниях, разговорах, еде и играх на приставке, крайне невозможно, — скажет вам Люк, завалив абсолютно не сопротивляющегося Перси на ближайший диван, чтобы защекотать до нехватки воздуха в лёгких. Его невозможно было не любить: спонтанные разговоры с ним на глупые темы вроде «Люк, ты знал, что рыбам в аквариумах — отстойно?», переходящие постепенно в «Люк, а рыбой быть отстойно???», поражали невозможностью нормально ответить на них и не упасть в грязь лицом, но приносили такую дозу умиротворения в душу, что Люк постепенно умирал и рождался заново, чувствуя всепоглощающее счастье. Его невозможно было не любить: он любил в ответ сильнее всех, отдавался чувствам с неприсущей обычным-тупым-парням пылкостью, искренностью, целовал чуть ли не до впадения в клиническую смерть и обнимал всегда, везде и так, что у Люка, не видавшего подобных близких контактов, постоянно щипало в глазах. Его невозможно было не любить: Люк удостоверялся в этом раз за разом, день за днём, час за часом, и в тот раз он убедился настолько, что пожелал запереть сердце Перси в своём и никогда-никогда не выпускать.       Тогда они не виделись дней шесть — у Люка была работа. Немного ненормальная работа, та самая работа, о которой не говорят. Люк, честно, пытался завершить это дело, поэтому связался с парнем по кличке Кронос, который обещал завершить его карьеру (ну ясно какую, да?). Но получилось так, что завершить его карьеру Кронос пытался его смертью, сначала подставив его, потом подстрелив (удивил).       У Люка появился ещё один шрам. Ещё один повод подумать о своей дурацкой жизни, которая явно не хотела, чтобы он вылезал из сточной канавы. Ещё один повод оставить Перси быстрее, чем Перси оставит его.       Но, слава Богам, шрам был не на лице. Только, упаси Гермес, не на его высеченным силами свыше лице. — Что? — спросил тогда Перси с набитым ртом, почувствовав на себе непроницаемый взгляд Люка. Всё его лицо было испачкано в сахарной пудре, что выглядело невероятно мило и комично одновременно: Люка бросило в жар, потом он еле смог сдержать смех и в итоге понял, что его, (почти) карманника с опытом в (почти) пятнадцать тысяч долларов, не пойманного ни разу, нагло обворовали: украли самое дорогое — его сердце и возможность сохранять спокойное лицо. Уже давно. С первого взгляда, с первой у-улыбки. И он не оставит свою Судьбу, сколь не кривлялась бы его поганая жизнь. — Да, я собираюсь тебя игнорировать дальше, как ты игнорировал меня, — ответил он на незаданный вопрос. — Я сказал то, что сказал, и не буду забирать свои слова обратно. Ты поступил ужасно. Отвратительно. Ужасно. Ты меня и-г-н-о-р-и-р-о-в-а-л, — он рукавом потрепанной люковой толстовки стёр злосчастную пудру с щёк и рта. — И да, я знаю, чем ты занимаешься на самом деле, поэтому всё это, — он неопределённо взмахнул рукой, рассыпав по дивану, по себе и по бедной, бедной, как сам Люк, толстовке пудру, — не менее ужасно.       По спине Люка мгновенно пробежало стадо слонов-мурашек, и он от страха (такого страха ТРУС он не испытывал даже перелезая через забор с колючей проволокой) чуть не грохнулся прямо на этот дощатый, наверняка неудобный пол. Он попытался возразить, в ужасе раскрыв рот, но Перси его прервал: — Нет, Люк, послушай, — и внезапно мило покраснел, став цветом со спелый персик в соседском дворе из детства Люка, словившего тогда ещё больший ужас от этого цвета, появившегося по непонятной причине, — я… я… я люблю тебя, я всё ещё люблю тебя, и, сказав честно, полюбил ещё тогда то твоё невероятное трусливое лицо в очках, чертов нахал, и я знаю, что ты лучше, чем ты есть. Ты лучше, чем ты сейчас себя… показываешь. Чем ты был, когда получил это. Боже, подойди ко мне, я поглажу тебя, тебе ведь было очень больно, мой любимый… И не смотри на меня глазами побитой собаки, ты знаешь, это всегда срабатывает, а я всё ещё немного расстроен…       Люка невозможно было назвать простым, а уж тем более сказать, что он может быть лучше. Те подошедшие достаточно близко люди, кто разглядывал его естество за его личиной (или наоборот), обычно насмехались над его жалкостью и отвратительностью, стремительно покидали его и его жизнь, не оставив своих следов (чертовы нахалы). Люк не мог представить, что этот чудесный человек, мать которого его, Люка, подозрительного и неумеющего строить семейные отношения, безоговорочно приняла, пригрозив для вида огромнейшей порцией синющего пирога, этот невероятный человек, вылавливающий божьих коровок из глубоких луж после дождя, мог любить его после такого. Ужасного. Отвратительного. Ужасного.       Поэтому Люк стоял с распахнутым ртом, со слезящимися от непонимания глазами и… стоял. Пока Перси не вскочил и буквально не влетел в него, закрыв в своих объятиях от всего мира и поддерживая поцелуями по всему лицу (невероятно красивому, если вы вдруг не забыли). С Люка медленно спадало оцепенение, тонуло в ласках и заботе, пока вовсе не покинуло, доведя до подогнувшихся коленей. — Спасибо, — единственное смог прошептать Люк ему в ухо, зарываясь носом в волосы на виске, и вдохнуть до упора, как делал обычно, чтобы успокоится окончательно. — Спасибо… — Молчи, Принц, — Перси нежно обвёл край его губы пальцем и ласково поцеловал. — Теперь нам нужно будет позвонить моему отцу, чтобы он помог со всем этим разобраться… И не упаси ты ещё хоть раз! хоть раз! не скажешь мне о том, в какой глубине задницы тебя искать!       И с тех самых пор и он, и Судьба его и его всё ещё невероятных масштабов эго были неразлучны.