Он менялся в храме

      Он менялся в храме. Всегда шебутной, громкий и притягивающий взгляд человек вдруг становился незаметным и, даже, робким. Всегда широко раскрытые руки канатами повисали вдоль тела. Движение и громкость голоса пропадали, стоило перешагнуть порог церкви. Охра окружала и грела, но в тоже время замораживала, оставляла его в прострации.       Тарталья становился тихим в храме. Не было шуток, наполненных ядом или искренним смехом, не было выкриков и зазываний на бой. Не было ни-че-го, словно его губы склеивались, а голос мог вырваться только шëпотом. Пропадали вечное копошение и мельтешение. Парень просто замирал. Оставался стоять в своих мыслях, отгораживаясь от мира вокруг него.       Он никогда не останавливался в центре храма. Всегда где-то возле стен. И всегда подальше от икон, стараясь даже лишний раз не понимать взгляд на глаза святых. Чайльд даже взором не любил гулять по окружению вокруг. Он занимал такое место, где никто его бы не увидел, если бы не искал специально, но при этом оставался там, где видно небо. Расписанный купол уходил вверх, своим объëмом занимая всё сознание юноши. В тот момент для него ничего не было важно. Лишь тишина церкви, едва слышный шëпот других людей и мелкий сквозняк, холодящий ноги.       Аякс не любил церкви, даже ту старую церквушку в Морепесок не мог спокойно посещать. Однако из раза в раз оказываясь там, парень замирал, выходя лишь спустя несколько долгих часов. И возвращался. Возвращался туда, где охра грела, где мигали и дрожали свечи и где от стыда за себя было почти спокойно. Где сердце заходилось в щемящей боли, но этой «пыткой» можно было наслаждаться.       Вместе с запахом ладана, вместе с теплом церкви, вместе с воском на пальцах, в душе что-то начинало шевелить. Это движение и давление на грудь Тарталья и искал. Ведь они помогали понять, что он жив. И даже до сих пор чувствует стыд. Он-то! Человек, что побывал в Бездне, человек, что зубами был готов выгрызать себе путь наверх — на землю. Человек, что за три года дня превратился в зверьë, способное лишь убивать всё живое вокруг.       Тарталья менялся в храме. Его пустые глаза, что матовым светом глушили уверенность врагов, начинали мутно блестеть. Это не блик прежних лет, нет. Бездновский пëс не станет прежним. Однако здесь и сейчас, в запахе воска, в тепле деревянных рамок и лавок, в тишине молитв, глаза юноши блестели. Блекло и хрупко, но на несколько часов глаза Чайльда становились вновь глазами того маленького Аякса, что верил в чудеса.       Тарталья не любил церкви. Но вновь и вновь заходил в них. Ставил свечи за здравие родных, писал молитвенные записки, оставлял монеты на пожертвования и стоял в стороне. Он не молился и не причащался. Не видел в этом особого смысла. В чëм идея просить прощения в грехах, если ты снова их совершишь? Но каждый раз поднимал глаза на небо, рассматривая роспись. Каждый раз купол своим объëмом вытеснял рой повседневных забот и мыслей о работе. Блаженная и желанная тишина в сознании била сильнее, чем молот соратников. Молодой Фатуи выдыхал, закрывая глаза, так и замирая с поднятой головой. Он слушал жизнь храма, иногда попадая на пение хора, иногда заставая тихое переругивание старушек. Он видел и слышал многое, но память это всё пропускала мимо себя. Оставалось лишь тепло охры и блеск свечей, скрип полов и шелест юбок женщин.       Тарталья не любил церковь, но искренне улыбался детям в храме. Стоило ему увидеть или услышать их свободное веселье, то тепло затапливало его самого с головы до ног. Аякс всегда был любимцем детворы. Они любили его, а он любил их. И не только Тевкр был благословлëн дорогими подарками, но и дети из приютов Сандроне. Там дети с чëрными глазами и мечтами. Но даже они робко кривили губы, если Тарталья отправлял им сладости или игрушки.       Тарталья не любил церковь, он менялся там. Там он становился Аяксом…