Свет проливается на человека лишь на короткое время — быть может, всего на несколько секунд. И все! Это проходит, и, если не успел уловить заключенное в его лучах откровение, второй попытки не будет. Может статься, что остаток жизни придется провести в глухом, беспросветном одиночестве, в муках раскаяния. В этом сумеречном мире человек уже не способен к чему-либо стремиться, чего-то ждать. Он несет в себе только высохшие призрачные останки того, что было.
Харуки Мураками «Хроники заводной птицы»
(настоящее время)
Я ничего не знал о том, что за мир ждет меня за пределами этих стен. В какой-то момент все вокруг меня поменялось, смешалось сознательное и бессознательное, осязаемое стало неосязаемым, и я сам стал не более чем бесформенным остатком разума в своих собственных воспоминаниях. Не так давно я вычитал одну практику — она называется «эффект колодца» — и, недолго думая, решил ее опробовать, слишком она казалась интригующей, настолько же, насколько и нереальной. Я решил начать изучать грани собственного «я», однако способ выбрал какой-то слишком неординарный. Возможно, все мое видение себя — это не более чем обман, внушаемый людьми, которых уже нет рядом со мной, и обществом, которому нужен идеальный потребитель. Я очень хотел разобраться, где же среди этого всего настоящий я, отлепить от себя все ненужное и оставить свое чистое естество и свой разум. Итак, практика. Она предельно проста, на самом деле, однако люди описывают совершенно разный эффект от нее. Нужно найти колодец, лучше настоящий, но если нет такой возможности, в своем сознании можно сформировать его подобие. Колодец должен быть пустой, осушенный от воды, больше нет никаких требований, самый обычный колодец, покрытый мхом, от которого несет сыростью за километр. Не имеет также значения, где он будет находиться: в пустыне, степи Монголии или во дворе вашего дома, где угодно, самый обычный, ничем не примечательный пустой колодец, дополнять его можно любыми деталями, если, конечно, не иметь дело с колодцем в реальности, в реальной реальности, которую можно потрогать и ощутить, хотя и это тоже весьма субъективно и относительно. Я нашел такой случайным образом неподалеку от Сеула у трассы, однако в тот весенний день я не обратил на него никакого внимания, — колодец и колодец, — пожал плечами и промчался мимо на автобусе. В тот день я ехал далеко на восток. Бывают такие дни, когда ты просыпаешься и тебе просто надо куда-то ехать, где ты еще не был и где тебя никто не знает, где ты совершенно ничего не значишь для кого бы то ни было и можешь раствориться в незнакомых местах, чтобы среди всей суеты наконец-то увидеть себя и понять что-то несомненно важное. Вот и я проснулся тогда, было пасмурно, хотя стоял уже апрель на дворе, о чем говорила неминуемо приближающаяся жара в летний период. Я ненавидел лето: так уж вышло, что летом постоянно случается какая-то срань, и Бог его знает, кто в этом виноват. Я приехал на автостанцию, взял билеты на ближайший автобус и сел у окна, доставая наушники и устраиваясь поудобнее. Только потом я понял, что ехать мне около четырех часов, однако другая часть меня лишь пожала плечами и подумала, что все это, пожалуй, не так уж и важно, когда тебе совершенно некуда спешить и у твоей поездки нет никакой конкретной цели. «Путь вникуда» — так я мысленно окрестил свое путешествие. Иногда я думаю о том, что постоянно что-то ищу и никак не могу понять, отчего же мне так неспокойно. Может быть, поэтому я так любил путешествия или внушал себе, что очень их люблю, на деле проигрывая в этой гонке за непонятно чем или убегая непонятно от чего. Хотя от чего еще может убегать человек, если не от себя самого? Может быть, в этом и смысл человеческой жизни: в бесконечном поиске себя? Мы ехали совсем не спеша, я разглядывал простирающиеся поля зеленого цвета, которые казались настолько бесконечными, что периодически мне чудилось, будто мы совсем никуда не движемся. Это как смотреть на луну из окон трамвая и ловить себя на ощущении, что время останавливается, а я искренне верил в это. Десять минут в разных ситуациях ощущаются совершенно по-разному: иногда они могут длиться вечность, как в такие моменты, когда ты едешь, а луна стоит на месте, отчего поездка кажется бесконечной, или могут лететь со скоростью света в те минуты, когда так отчаянно хочется, чтобы время остановилось хотя бы ненадолго. Закон подлости, чтоб его, и кто потом мне посмеет сказать, что все работает иначе? Лето и правда приближается, и все неминуемо торопится мне напомнить мне об этом: и зеленые поля, и бесконечно цветущая вишня. Я вглядывался в окно и подвисал, вслушиваясь в музыку, что тихо звучала из моих наушников. Прошлым летом я гулял по дождливой столице с незаконно счастливой улыбкой на лице до самых ушей, весь промокший и вдохновленный. Вызывал такси, записывал какие-то сториз в инстаграм, довольный до чертиков, что в душный раскаленный город наконец-то пришел дождь. Я сжал зубы и цокнул языком, посмотрев на сидение впереди меня. Конечно же, там сидел не он, я ведь не в прошлом лете, и его больше нет со мной рядом. Странно отпускать человека, но еще страннее осознавать, что все действительно закончилось. Тогда было больно и тяжело, тогда было море слез и страхов, а сейчас все прошло. Где-то я читал, что боль после расставания проходит в среднем через полгода — видимо, это правда. И все же странно ловить его призраки спустя такое количество времени и не чувствовать ничего в настоящем. Моя прошлая часть очень тоскует по нему, но каждый день я все дальше ухожу от того момента, где он был со мной рядом, где нам было хорошо и плохо, каждый день я самый старый в сравнении со вчерашним днём. Я снова посмотрел на сидение впереди себя: пусто, только призрачная блондинистая макушка, которой по привычке захотелось коснуться, но там никого нет, и, проморгавшись, я увидел только пустоту. Интересно, луна для него сейчас движется или стоит на месте? Иногда хочется написать просто так, спросить, как дела, чем занимается, что он нарисовал, чем дышит, что заставило его порадоваться, но потом я думаю: «Зачем мне оно нужно? Кому, вернее, это нужно?». Прошлое должно оставаться в прошлом, и лишний раз лучше все-таки не ворошить то, что там осталось, все хорошее и плохое. Не надо затевать этих разговоров, которые дают позже шанс увидеться и что-то обсудить. Не нужно глупых встреч ни мне в прошлом, ни мне в настоящем, только дербанить себе сердце и мучаться потом так, будто бы в тебе живет две личности: одна хочет все вернуть, а вторая уже отпустила и двигается дальше. Пока вторая моя сторона мне нравится больше. Одна подруга сказала мне, что сила в прощении, и на самом деле немногие люди готовы действительно простить — не так, чтобы выставить себя святой жертвой, мол, я тебя простил, а ты должен это видеть и ценить, мучаясь приступами совести. Чтобы ты, сука, каждый раз вспоминал, что сделал мне больно и терзался этим, потому что я такой благородный и хороший, а ты, мудак ебаный, вообще меня не заслуживаешь. Так тебе и надо. Это не прощение, а не более чем манипуляция и способ самоутвердиться в глазах другого человека, привязывая его к себе не любовью, а чувством вины. Сейчас я бы с ней поспорил, потому что мне кажется, что сила в равнодушии. Пока ты что-то чувствуешь к человеку, — неважно, любовь или ненависть, — ты привязан к нему эмоционально, этот человек для тебя как своеобразный якорь, даже если он сам этого и не знает. По сути, человек сам себя якорит какой-то эмоцией к другому человеку, месту или событию. Как только эмоции заканчиваются, лишь тогда ты можешь сказать, что двигаешься вперед, не привязанный путами к своему прошлому. Все уже закончилось, все уже прошло, точки расставлены, за что держаться? Я уже проплакал, я уже отболел все это, я порвал все наши фото, я уже задохнулся от любви к нему и возненавидел его сто раз. Наверное, я бы хотел еще раз рассказать все это: как я летел по тротуарам в тот дождливый день ему навстречу, бросаясь в его объятия, как в омут, как у меня потели руки, когда я нажимал на кнопку старого лифта, и как дрожали мои коленки, когда я бросал магнитик в его почтовый ящик. А теперь я в его воспоминаниях удаленный контакт, какой-то знакомец, бывший, часть его прошлого. Хотя странно так утверждать — я ведь не живу в его голове, чтобы знать наверняка, о чем он думает. Я допил его пиво из холодильника и подумал, что так «мы» и закончимся для меня. Мы сидели глубокой ночью в его небольшой квартире, смотрели на зарницы в облачном темном небе. Я бегал по нему глазами и улавливал теплые тени, что отбрасывал торшер из спальни. Я думал, что он самый замечательный в мире и мне не нужен никто больше, лишь бы вот так вот оставаться с ним рядом и изучать складки на его футболке. Только потом я подумал о том, что видел эту спину слишком часто, и не знаю, должно ли так быть, нормально ли это. Мы говорили мало и о какой-то незначительной ерунде, и, боже мой, я так хотел казаться в его глазах лучше, чем я есть на самом деле, что сейчас меня тошнит от такого поведения. Сила в прощении? Тогда где та грань между прощением и жертвованием собой в угоду обстоятельствам? Малейшее внимание с его стороны делало меня таким безгранично счастливым, что сейчас я думаю: «Насколько же это абсурдно?». Мне кажется, что никогда он не нуждался во мне так, как я в нем. С другой стороны, я сам придумал всю эту болезненную влюбленность и сам попал в ловушку собственных чувств, что была основана на моих же суждениях. Грань между нами казалась мне слишком тонкой, и, боясь разрушить то, что мы уже имели, я не дерзнул стать смелее. Он никогда не знал, как это мучительно: быть так близко к нему и так невыносимо далеко, вестись на каждое его слово и радоваться, как в последний раз, от малейшего его поступка. Придурок, ничего не скажешь. Я задыхался от своей любви к нему, от этих обуявших меня чувств, я действительно надолго зациклился на нем, придумал себе, что он непременно тот самый человек, что никто меня не поймет так, как он, и никто не будет ко мне так близок когда-либо духовно. Когда мне было достаточно обнять его и забыть обо всем. Я завидую этой части себя в прошлом. Стоило быть более жадным. — Знаешь, недавно он расстался со своей девушкой, — сказал мне Намджун летом два года назад, дожевывая свою картошку фри, на что я растерянно моргнул, не зная, что и думать тогда. — А разве они не разошлись уже достаточно давно? — На самом деле только пару месяцев назад, и он очень тяжело переживает этот разрыв. — Так они вроде бы не так долго были вместе… — это то, что я знал, и в тот миг я совершенно не понимал, как на это реагировать. — Да ты чего, они были вместе около шести лет, — изумился Джун, на что я нахмурился, окончательно запутавшись во временных рамках. — Погоди, у него же три года назад была другая девушка, эта… Как же ее… — Джиён, — любезно подсказал мне старший, выглядя при этом совершенно невозмутимо. — Да, точно, я уже и забыл. Получается, он встречался с ней, когда расстался со своей нынешней бывшей девушкой? — Все так и есть, — кивнул он, а я прикусил губу, не в силах сдержать эмоций. Проклятая надежда, зародившаяся во мне в тот момент, была похожа на разрушительное цунами. Намджун, казалось, ничего не заметил и продолжил: — Ты на выставку пойдешь? — Конечно же пойду! — восторженно ответил я. Я не пропускал ни одной его выставки: правда в том, что я действительно обожал его картины и они были невероятно мощным источником сил для меня. — Он очень тебя ждет, — сказал вдруг Джун, улыбнувшись. Я замер и подумал, что ослышался. — Он что-то говорил обо мне? На тот момент мы были знакомы уже около трех лет. Наше знакомство произошло каким-то случайным образом, и, если честно, я не придал ему никакого значения. Ну, увидел его, полюбовался его картинами, вдохновился и забыл об этом. А потом мы встретились еще раз и еще раз, и так из простого обывателя я каким-то образом попал в его окружение, а он в мое поле зрения. Может быть, я влюбился в образ его мышления, в его картины, а не в него самого? Я подозревал, что он какой-то чокнутый и странный, несчастный, ведь творческие люди не могут быть нормальными — все они безбожно травмированы жизнью. Конечно же мне хотелось думать, что я такой особенный, смогу ему помочь, смогу вытащить его — зеленый сопляк, что с меня взять. Сколько же мне было тогда? Двадцать два, кажется. В тот день, два года назад, когда Намджун сказал, что он одинок, я подумал: возможно, у меня есть шанс стать к нему ближе. И не ошибся. Мы стали общаться чуть чаще, переписки в социальных сетях из поздравлений с открытием новой выставки перетекли в небольшие диалоги о жизни. Иногда он звонил ни с того ни с сего, и я думал, что мое сердце вот-вот выскочит. Это могло произойти в пятницу, в три часа ночи после двух месяцев тишины, а потом мы говорили всю ночь о том и о сем. Я сидел в темной комнате, боясь шевельнуться, глядел куда-то в одну точку, отвечал невпопад и чувствовал себя сущим идиотом перед ним, а я, вообще-то, постарше. Потом он стал приглашать на банкеты, своего рода приватные вечеринки, куда допускались только самые близкие. Вернее, как это было: ко мне выбегала его менеджер и волокла куда-то через подсобные помещения, по дороге ругаясь с охраной и крича им в лицо, что я свой и меня должны пропустить. Мне было неловко, и я поверить не мог временами, что смог приблизиться к нему так близко — к человеку, который рисует картины, что буквально смогли вдохнуть в меня жизнь. Для меня это было подобно тому, словно я сблизился с богом. — Ага, говорил, что хотел бы увидеть тебя, — продолжал Намджун, выдернув меня из воспоминаний. Я смутился и был рад, я был влюблен в него. Или в его образ, который успел себе придумать. Выставка, со слов организаторов, была посвящена интерпретации боли в пейзажных эскизах и рассуждениям на тему того, когда же эта самая боль перерастает в творчество. Иными словами, он решил показать в своих картинах, что страдания — это красиво, и боль для человека — самый сильный двигатель для развития и самосовершенствования, мол, все препятствия человек преодолевает путем сублимации своих эмоций в искусство, и этот способ выражения своих переживаний самый продуктивный и безболезненный. И действительно, гениальное решение — выплеснуть свои чувства куда-то и сделать из чего-то разрушающего нечто поистине прекрасное, что потом признают шедеврами. Я был в их числе. Картины его я люблю до сих пор, но так сложилось, что теперь они для меня неотделимы от их создателя. Я считал его гением, рассматривал его зарисовки и смелые акриловые наброски по полчаса, не в силах оторваться. Его картины производили на меня какой-то неизгладимый эффект. Больше всего я любил его работу, где был написан закат в поле. Не знаю, почему она меня так зацепила, но я смотрел на нее около сорока минут и посреди зимы почувствовал, как это солнце меня греет, ласкает мою кожу уходящими лучами и обнимает. Меня так покорил этот пейзаж, что я даже не нашелся как выразить свои слова восхищения, заикался и пытался сформулировать свои мысли хотя бы каким-то образом. Он улыбался и обнимал меня, рассыпаясь в благодарностях. А потом затащил в какую-то подсобку, заваленную холстами и мольбертами, откуда пахло растворителем и масляными красками, и поцеловал. Наверное, этот момент и стал для меня решающим. Я приехал куда-то в Каннын и двинулся оттуда еще дальше на север по побережью. В конце концов я вышел на какой-то одинокой остановке, что находилась на пустынном пляже. Я прошелся по берегу и нашел себе место на больших качелях, без раздумья сел на них и выдохнул. Много всего произошло между нами, а вроде бы и совсем ничего. Я шмыгнул носом, ветер был совсем не весенний, промозглый и пробирающий — самое то, чтобы пострадать как следует. Я подумал о том, что солнце с его картин было теплое и ласковое, а солнце над моей головой — бездушная звезда, которая когда-то взорвется. Безобразно, насколько я романтизировал в своей голове свои чувства и наши отношения, в которые я хотел верить до сих пор, несмотря на свою уверенность, что уже все прошло и я отболел всю эту вонючую влюбленность. На пляже было пусто, волны совсем спокойные, ни души вокруг и солнечно, в отличие от пасмурной столицы, лишь тихая морская гладь ослепительного голубого цвета, что сливается с небом где-то на горизонте — рай интроверта, не иначе. Мы никогда не приходили сюда вместе, хотя я очень хотел, чтобы мы тут побывали. Мне нравилось, что у нас появляются «наши» места, а сейчас же я чувствовал благодарность за то, что тут нет ни духа от него, я мог только воображать и придумывать его образ рядом, гадать, как бы все происходило, будь он со мной, но все это не имеет ничего общего с реальностью, потому не задержится надолго в моем сознании. По крайней мере, я очень хотел в это верить. Все-таки выдуманная реальность — это не воспоминания из прошлого, хотя в моем случае одно было похоже на другое, ибо я имел отвратительный талант делать свои образы слишком реалистичными. Я злился на себя тогда: я же уже отпустил все это, я уже отболел, я порвал все наши фотографии, тогда какого черта я сижу тут на дурацких качелях где-то у черта на куличках и восторгаюсь тем фактом, что его тут никогда не было? Какая все же память коварная штука: так мозг любит цепляться за то, что ранит, так любит страдать и добивать себя песнями, воспоминаниями, мечтами и представлениями! Я убеждал себя, что ничего не чувствую, но, может быть, я себя обманул и мне до сих пор не все равно? Показное наплевательство и самовнушение — разве не то же самое якорение к человеку? Я закрыл лицо руками и тяжело вздохнул. Мне двадцать пять лет, а я страдаю какой-то хуйнёй по какому-то чудаку, что сам себе на уме — совсем, что ли, чокнулся? Хотелось себе треснуть. Я совсем перестал понимать, где правда и что из всей кучи информации я себе придумываю. Может быть, поэтому я и поехал в тот день тогда подальше ото всех в попытке найти ответы на вопросы, которые меня тревожили. В конце концов я ничего тогда и не решил. Просидел три часа на этих качелях, а потом поплелся домой, опоздав на один из автобусов. Разочарованный, я пришел домой, телефон мой разрядился, думать я устал и по итогу решил просто плыть по течению дальше, не забивая себе голову всякой ерундой в духе чувств и наших прошлых отношений. В конце концов все уже прекратилось, это было в прошлом, время прошло, все это осталось где-то там, а я здесь, значит, я в настоящем не имею никакого отношения к событиям тех дней. За что держаться, если все закончилось? Временами я думал, что было бы хорошо иметь такую систему, как в «Вечном сиянии чистого разума», ибо, готов биться об заклад, каждый из нас хотел бы стереть пару человек нахрен из своей памяти. Вот и я хотел бы стереть его. Позже, анализируя эту мысль, я пришел к выводу, что это травма покинутого человека и подход нерациональный — иными словами, это не решение проблемы. Кризисы и сложности делают нас сильнее, воспитывают нас, преподносят уроки, через которые мы делаем определенные выводы и становимся мудрее. В наших отношениях не все было так плохо, больше непонятно, но я сам в этом виноват, и нужно иметь достаточное количество смелости, чтобы признать перед собой, что это был мой косяк. Оставалось только верить, что позже я пойму, к чему все это было, и сделать какие-то конкретные выводы. Я за собой заметил, что, вспоминая наши отношения, я зачастую впадал в крайности: это были либо исключительно хорошие воспоминания, теплые, яркие, либо что-то совсем неприятное, и никогда никакой середины, одно всегда исключало другое. И это тоже нерационально, все это свидетельствовало лишь о том, что оно до сих пор болит. Все мои подходы к анализу были необъективными, и я предпочитал все это переваривать исключительно в одиночку, пялясь на подаренную им картину в моей спальне, что покоилась прямо напротив кровати. Только спустя полгода после нашего расставания я начал понимать, что к чему и как дела обстояли на самом деле. Я хотел, чтобы он боролся за наши отношения, чтобы они были ему нужны так же, как и мне, но только позже я осознал, что у каждого человека свои ценности, и так бывает, что они не совпадают с нашими представлениями и убеждениями. Если у меня отношения с ним стояли на втором месте, условно, то это не давало никаких гарантий, что у него все сложится аналогичным образом и для него это так же важно, как и для меня. То, что я люблю, ничего не значит, потому как не дает никаких гарантий, что тебя так же любят в ответ. Ведь у каждого человека свои ценности, приоритеты, убеждения, и я понимаю это сейчас, но не был готов мириться с этим тогда. Незрелый пиздюк, что с меня взять. Несмотря ни на что, вся эта ситуация действительно многому меня научила и открыла глаза на разные грани реальности, будто бы розовые очки мне выбили внутрь, прямо в глазницы, чтобы побольнее, чтобы я проорался и резко все понял, вот так вот, без сожалений и каких-либо поблажек. Может быть, оно и к лучшему. В итоге, осознав примерно, что к чему, я прекратил страдать и занялся своей жизнью, потому что самое лучшее, что я мог сделать — это вложиться в себя и позаботиться о себе. Я вдруг понял, что я у себя один и отношения с самим собой вроде как важнее всего остального. Гармоничные отношения с кем-то — это, конечно, здорово, но на первом месте должен стоять я сам в своей иерархии. Когда меня осенило, жить стало как-то проще. От нечего делать я работал и постоянно читал, гулял и слушал нескончаемую гору музыки, рассуждая о наших отношениях уже с другой позиции. Перестав страдать, я постарался на все взглянуть трезвыми глазами взрослого человека, анализируя свое и его поведение. Тогда до меня дошло, что он ничего не сделал, у него были другие приоритеты, с которыми я не был готов мириться, отчего и устраивал сам себе истерики. Захотелось хлопнуть себя по лбу. Я стал анализировать в таком ключе, будто бы смотрю фильм как сторонний наблюдатель, прокручивая воспоминания на пленке и останавливаясь, чтобы понять, что я ощущаю при виде той или иной ситуации. При взгляде от третьего лица наши отношения стали для меня предметом изучения и сподвигли всерьез увлечься психологией. Читая на веранде своего дома очередной труд, я и узнал об этом колодце. Тогда я вспомнил, как ехал в Каннын и увидел там этот колодец. Заинтригованный, спустя почти год с того события, я снова собрался в дорогу. Я не считал себя идиотом, потому решил позаботиться заранее обо всем необходимом. Во-первых, я понятия не имел, сколько там пробуду, поэтому собрал целый рюкзак. Во-вторых, я не намеревался там сидеть и просвещаться, когда не удовлетворены физиологические потребности. О каких высших рассуждениях могла идти речь, когда вся голова занята мыслями о еде и сне? Поэтому я взял с собой фонарик, перекус, термос с горячим чаем, теплую кофту, небольшой плед, аптечку, навигатор и сменные носки, надел подходящую обувь, предполагая, что стены, скорее всего, будут скользкие, а внутри окажется влажно и холодно. На полпути я подумал, что уже рехнулся в своих приключениях, но отступать было некуда. Колодец действительно оказался самым обычным, поросшим мхом, в пустом поле недалеко от трассы. Я заглянул внутрь: дна видно не было. На пробу я кинул подвернувшийся камушек, и он тихо приземлился без всяких намеков на плеск после того, как я досчитал до пяти. Действительно высохший колодец. Я глубоко вдохнул, чувствуя, как поднялась моя грудь, и на пробу перекинул ногу через камни, убедившись, что рядом нет никаких досок или крышек, чтобы никто меня тут не закрыл ненароком. Спустился я безо всяких препятствий, спрыгнул на дно, отряхнул руки, осмотрелся. Тесновато, так и клаустрофобию недолго заработать. Я набрался смелости и разобрал свой рюкзак, постелил себе плед, накинул теплую кофту. Ну что ж, вот я в колодце, сижу на дне, прижимая к себе колени, сверху светит солнце, и что дальше? Сколько тут сидеть? От нечего делать я стал изучать землю под ногами, разглядывать травинки, мох на стенах — ничего необычного. Почувствовав, что подмерзаю, я достал термос и налил себе чашку. Держа ее в руках, я почувствовал, как глаза теряют фокус, пока я пытался всмотреться в облака пара. Колодец и колодец — совершенно не понимаю, что я должен тут найти или понять. Я решил, что и не подумаю больше продолжать чтение той книжки, где все это было описано. Бестолковая ерунда, напишу им еще отрицательный отзыв. Я пожалел, что приехал уже под вечер, когда солнце клонилось к закату — стоило прибыть сюда пораньше, так был бы шанс вернуться домой до захода солнца, принять ванную и не заморачиваться всей этой ерундой. Я сидел на земле и чувствовал, как стремительно вечереет и начинает смеркаться. Я хотел уже плюнуть и вылезти отсюда, но когда я попытался встать, мое тело отказалось совершать хоть какие-то движения — слишком сильно затекло. Я не знал, сколько я уже тут сижу, но по ощущениям уже больше часа, а ума взглянуть на смартфон мне почему-то не хватило. Чай уже остыл, и я даже не пытался выпить его, лишь сидел и смотрел, как жидкость медленно плещется в чашке, постепенно исчезая в темноте. Она пришла очень неожиданно и внезапно, шокируя меня, будто бы я вдруг оказался совершенно слеп. Я отставил чашку, боясь выронить ее и все разлить на себя, ведь сидеть в этом холоде в мокрой одежде мне не хотелось совершенно. Я хотел было достать фонарик из рюкзака, но совершенно не понимал, где он сейчас находится; более того, я не видел даже своей собственной руки. Как будто бы темнота отрезала мои конечности и я стал каким-то существом с культями вместо рук и ног. Я смотрел на свои ступни, вернее, туда, где они должны были быть, но не видел ничего: их там будто бы и не было, словно чернота этого колодца сжирала их. Я попробовал подвигать рукой, но почувствовал только как шевелится плечо. Я не ощущал своего тела, не чувствовал боли в спине, не понимал, как затекли мои ноги, не ощущал спазма мышц, будто бы моих ног не было, как и рук. Меня начала охватывать паника. Я взрослый человек, который оказался совершенно дезориентирован в крохотном пространстве. Судорожными движениями я ощупал свое лицо, губы, нос, ресницы, попробовал коснуться плеч, но вздрогнул в ужасе от ощущения, будто бы кто-то погладил мои плечи, а не я сам, будто бы мое тело существовало совершенно само по себе и совершало все действия без моего участия. Я ощупал свою ладонь и снова поймал себя на ощущении, что это не походило на привычное касание, а скорее напоминало что-то очень странное, необъяснимое для меня, будто бы кто-то касался моей ладони, ведомый командами моего мозга. Я сделал несколько глубоких вдохов, попытался вразумить себя, что это мои руки и они не могут быть чьими-то еще, что тут никого нет, мозг передает импульс по нервным окончаниям до моих пальцев и они совершают то, что нужно именно мне, но по ощущениям все было совсем иначе, и этот когнитивный диссонанс разрывал меня, будто бы был я, а было мое тело, и мы существовали совершенно отдельно друг от друга. В этот момент на грани сознания я задумался о том, что, наверное, душа и вправду существует и, пожалуй, так оно и ощущается, когда дух существует отдельно от твоего физического тела. Я сделал несколько глубоких вдохов, буквально заставляя себя почувствовать, как двигается моя грудная клетка, поднимаются плечи и бьется мое сердце. Я замер, а оно все так же билось, отдаваясь эхом в живот. Хорошо, это не мое тело, меня касается кто-то так, как мне того хочется. Мое тело растворилось в этой темноте, которая отрезала мои конечности, оставив с безобразными обрубками, очень подходящими моей уродливой душе. — Не говори такого, мне не нравится, когда ты отзываешься о себе так плохо. Я закрыл глаза, погрузившись в темноту окончательно. Я знал этот голос, и это был не мой голос. Если вы когда-то думали про себя, то в голове мысли всегда озвучиваются чьим-то голосом, и, сфокусировавшись на этом, несложно понять, кому же он принадлежит. Раньше в моей голове звучал строгий голос надзирательной матери, которая так и норовила сказать что-то колкое, как-то задеть и обидеть меня, сделать мне больно. Я научился заглушать его. Сейчас голос в моей голове принадлежал другому человеку. Я сфокусировался на мушках, что мелькали перед глазами, расплываясь кругами и какими-то причудливыми спиралями, которые можно увидеть, если сильно зажмуриться. Спустя целую вечность они стали приобретать более четкие очертания, и я увидел закатное солнце в поле, где стоял он. Я ничего не делал, ни о чем не думал, просто позволил своему подсознанию нести себя куда-то вперед, теряясь в своих мысленных абстракциях. Он был в своей любимой джинсовой куртке, его волосы золотились на солнце, словно колосья, он выглядел расслабленным и каким-то даже счастливым. Он напомнил мне того себя, в которого я влюбился когда-то. Я хотел было разозлиться, что он тут находится, но мой мозг будто бы заблокировал эту эмоцию, и я остался смотреть на него в этом поле на закате, где солнце ласкало мою кожу и обнимало меня тысячами лучей. — Как ты поживаешь? Ты в порядке? Его голос отдавался эхом и терялся, будто бы искажаясь, но все же его я не мог перепутать ни с чьим. Я хотел спросить, что он тут делает, но, видимо, поняв все без слов, он лишь мягко улыбнулся мне. Вернее, та версия его, которую я запомнил. Видимо, мой мозг до сих пор хотел его видеть именно таким, не омрачая и не очерняя его образ. — А я вот… — он пожал плечами и перевел взгляд на заходящее солнце, — подумал, что ты будешь рад. Я ничего не мог сказать, даже едва ли что-то чувствовал, я просто стоял и смотрел на его фигуру, впитывая его тепло вместе с заходящим солнцем. Я столько хотел спросить и узнать, где он, как его дела, что он рисует, но почему-то знал, что он мне не ответит — в конце концов, он ненастоящий, он ведет так себя потому, что мое подсознание того хочет, и это просто проекция моих воспоминаний, суммарный образ, оставшийся в моей памяти, не более. — Ты ошибаешься. Все совсем не так, как тебе кажется, не так просто. Я оставлю свое эхо там, где не видно звезд. Он сказал это с последними лучами, когда солнце уже спряталось за горизонтом, и в моих глазах снова потемнело. Когда я пришел в себя, то почувствовал, как невыносимо свело мои ноги судорогой. Я растер их как мог, руки от долгого бездействия отказывались мне подчиняться, все еще сжираемые чернотой, но у меня не было времени обращать на это внимания. Я чувствовал боль и готов был сделать что угодно, лишь бы она прекратилась. Когда мое внимание оказалось обращено на меня самого, я понял, что загнанно дышу, держась за сердце. Я начал бешено метаться по дну колодца в поисках своего рюкзака и невероятно обрадовался, обнаружив его совсем рядом. Руки все еще не слушались, но я рыскал в поисках фонарика, и когда с пятого раза его включил, то посветил на свои предплечья и ноги. Только тогда я смог выдохнуть с облегчением: мои ноги, мои руки на месте и слушаются лишь меня. Свет — главное оружие против темноты, и сейчас удача была на моей стороне. Загнанно выдохнув, я выпил залпом холодный чай, не отходя от единственного источника света. Я пришел в себя и снова начал растирать плечи и бедра. — Какого хрена… Свой собственный голос показался мне чужим, хриплым, отчего я прокашлялся, подняв свой взор наверх. Колодец вдруг показался мне безумно высоким, и меня захлестнуло ощущением, что я не выберусь отсюда никогда. На небе не было ни одной звезды, лишь темнота и медленно плывущие куда-то вдаль облака, безразлично глядящие на меня сверху вниз. Я собрал рюкзак, сжал челюсть и закинул его на плечо, взяв фонарик в зубы, и начал выбираться наверх, чувствуя неимоверное облегчение от того, как пугающая темнота отпускает и перестает меня засасывать. Она останется там, на дне этого проклятого колодца, вместе с моими руками и ногами. Я вылез и жадно вдохнул, снова заглянув в самую толщу темноты, которая, казалось, не пропускала ни лучика света, сжирая все на своем пути, будто она была такая плотная и вязкая, что мне невольно захотелось поежиться и стряхнуть с себя это. Я сел на край и выпил воды, осушив бутылку залпом. Мне казалось, что оттуда сейчас что-то вылезет и затянет меня обратно, и я почувствовал себя глупым ребенком. Я был шокирован. Обернувшись через плечо, я боязливо бросил взгляд туда, где, по моим предположениям, было дно, и мне почудилась золотистая макушка. Я сжал зубы и зажмурился, отгоняя навязчивые образы. — Какого хрена происходит, Тэхен, скажи мне? — Но темнота, ожидаемо, не ответила, лишь смотрела на меня своими черными бездонными глазами.