Вопрос жизни и смерти

— Яночка, а ты меня любишь? — столько наивной вопросительности в голосе у хмельной немки и безоговорочная влюблённость в совокупности с некой обидой во взгляде. А началось всё у Байльшмидт и Брагинской с застолья на дне рождения у Арловского, младшего брата последней. Началось и до сих пор никак не могло закончиться. И поначалу всё шло цивильно. Пока Никитушка не предложил Марии «чего покрепче». А там уж пошло-поехало, завертелось-закрутилось, понеслось по накатанной. (отметьте нужное.) Русская кое-как смогла уговорить свою немку пойти в ту гостевую спальню, щедро предложенную им Никитой, у которого девушки и решили остаться на ночь. Белорус настаивал, что двум дамам (пускай и не слабым от слова совсем) не следует «шастать по ночам в одиночестве», а вполне трезво соображавшая Россия не стала с ним спорить ввиду усталости. Но усталость эта была вовсе не из-за спиртного, коего в организме девушки не было вовсе в тот вечер. От чего ж так? Да всё очевидно и ясно как Божий день! Яна не выпивает, по крайней мере усиленно старается исключить алкоголь из своей жизни. Не потому, что у русской имелась непереносимость оного или ещё что — вовсе нет! Просто пьяная Брагинская — это непредсказуемая и наглухо отбитая Брагинская. Потому, дабы и себя и близких не подвергать излишней опасности, девушка и приняла эту архиважную политику в отношении к любого рода спиртным напиткам. Никто же не хочет проснуться с утреца пораньше и неожиданно оказаться в эпицентре Третьей Мировой войны? Яна легонько зевает, поправляя тёмно-русую курчавую чёлку, без конца лезущую в янтарные очи. И всё это под пристальным взором чужих, ожидающих скорейшего ответа на озвученный вопрос, небесных глаз. — Мань, ты уже пятый раз меня об этом спрашиваешь. Не надоело? — нельзя сказать, что Брагинская хотела показаться грубоватой, просто её в общем и целом несколько смешила вся сложившаяся ситуация. А ещё девушке неимоверно сильно хотелось в кой-то веки уложить свою драгоценную жену, требующую в нетрезвом состоянии излишне много внимания и ласки, да пойти перекурить на балконе. Стресс после недавнего неприятного разговора с начальством, он и в Африке стресс. Однако ж планы русской с планами немки не шибко сходились. Белёсые брови мило нахмурились, а бледное личико Марии, слегка усеянное пьяненьким румянцем выражало крайнюю степень возмущения. Светловласая девушка вдруг, совершенно неожиданно выпалила: — Ну конечно, я тебе надоела. Ты меня не любишь и вообще женилась на мне из…из…— она икнула — жалости! М-может у тебя даже кто-то есть?! — Чт — не успев и слово вставить, Яна была настойчиво перебита. — Ну конечно есть, как же! Тогда оставь меня тут одну, жалкую и нетревф…нетре…звую. Иди к своей,.этой самой! — и с видом оскорблённой невинности отвернулась, укрылась одеялом, всем своим естеством выражая печаль. Честно, Яне захотелось смеяться и одновременно с этим стукнуть себя же по лбу от таких гениальных умозаключений своей благоверной. Пожалуй той «этой самой», с кем она могла изменять Марии, была такая капризная стерва со звучным именем, которое впору читать по слогам: «Ра-бо-та» — отдаёт чем-то французско-японским, согласитесь же? Но более шикарной у этой незнакомки была именно фамилия — «Ё-ба-на-я», уже веет китайщиной, даже не спорьте. Наконец выйдя из состояния глубокой задумчивости и некого ступора, сопряжённого с непониманием своих дальнейших действий, русская прислушалась. И да, ей не показалось — у кое-кого была довольно тихая пьяная истерика. Байльшмидт, так безапелляционно завернувшаяся в плед, тихо плакала из-за того, что ей же и почудилось в таком нестабильно-расслабленном от хмеля в организме состоянии. Нет, нужно было что-то сделать незамедлительно, потому что даже слышать нечто подобное, а уж тем более наблюдать за поникшей немкой было для Яны сродни пытке. Под левым ребром неприятно защемило, а в голове созрела довольно смущающая, однако ж дельная мысль. Яна присела на кровать и сразу же придвинулась ближе к этому «печальному да разобиженному» холмику из пледа, каким-то неведомым образом сориентировалась, обняла его покрепче и только потом, не встретив никакого сопротивления, кроме разве что недовольного и оскорблённого бурчания, произнесла полушёпотом: — Мань, вылези и выслушай меня, пожалуйста. Мне действительно следует кое-что тебе рассказать. Бурчание удивительно быстро стихло и из-под шершавого малинового пледа показалась белобрысая макушка, а ещё чуть погодя и белоснежное личико немки, всё ещё красноватое, теперь уж не только от градуса, но и от слёз. Вопросительности во взгляде голубых глаз вновь было немерено, но это Яне и было нужно — полное внимание. Брагинская бережно коснулась своей ладонью левой щеки Байльшмидт, слегка задев кончик векового шрама, надо сказать, по личному мнению первой нисколько не уродовавшему её лицо. Мария всё так же не сводила вопросительного взора с лица своей благоверной, даже будучи раздосадованной отмечая, что Яна безумно хороша, точно тёмный омут, в котором так приятно тонуть, погружаясь всё глубже и глубже в пучину. Резкая смена действий — как показалось немке, на деле же всё было достаточно плавно — и вот уж такое тёплое ощущение родных губ на своих собственных, что Мария почти сразу забывает суть этого странного одностороннего конфликта. Она крепко обнимает русскую за шею, прикрыв глаза от удовольствия, а Яна в свою очередь несколько углубила поцелуй. Без воздуха они, знамо дело, не помрут, однако как только его нехватка стала больно ощутима, Брагинская отпрянула от чужих разгорячённых губ. Удивительно, но молчание прерывает не она: — Я-яночка, ну…зачем, ты же не любишь привкус спирта… Я, ахм! — очередной поцелуй, но довольно смазанный и нацеленный куда-то в шею — «слабое место» у немки — не дозволяет Экс-Пруссии более нести бессмысленные речи. — Спирт я, может, и не жалую, но тебя люблю, значит и потерпеть могу. Немного. — как-то смазано улыбнувшись, еле заметно, произнесла девушка — Да и…возможно у меня действительно кто-то есть… Мария вновь напряглась, лениво и сонно хмурясь: — И кто она? Что это з-за сука? Брагинская вздохнула, выдержала паузу умышленно и неспешно протянула: — Моя работа. Ебёт только так и довольно грубо, вообще без прелюдий. Байльшмидт смешно закатывает глаза, почти так же, как это делает обычно, если русская откровенно дурачится или уклоняется от своих обязанностей по работе, однако и несколько по иному. Хмель ещё не выветрился. — Ой, да ну тебя, Яна! М-могла бы не паясничать. Я же… — вновь какой-то томный тон голоса и поддержание прямого зрительного контакта — Я же тебя люблю и уже ни…не…никому не отдам! В какой-то момент, России действительно становится физически тяжело не улыбаться. Ситуация слишком подходящая, чтобы невольно посмеяться. — О как. Грозно. Мне аж страшно стало, кхе… Мань, может приляжешь всё-таки? Хоть на часик? —Ммхмм… Только если ты останешься сейчас со мной! — немка крепко обнимает девушку, не давая возможности отстраниться, тянет за собой и в результате они обе укладываются на кровать. — Ну куда ж я от тебя денусь? — выдыхая, ленно и сонно отвечает Брагинская, думая, что покурить она успеет и завтра, как проснётся. На утро одну, не знающую своей меры в спиртном, немку мучило похмелье. А позднее к нему добавились угрызения совести от воспоминаний о вчерашнем вечере. Стыд, смущение и неловкость — Яна же старалась внушить своей жене, что «бывает-не страшно», попутно ещё пыталась не засмеяться. И ведь у русской вполне сносно получалось. А Мария зареклась пить в принципе, даже по праздникам, даже немножко, даже если хочется. Ни-за-что.