* * *
Гром привык, что Юра заходит обычно, когда Игорь дома. Возможно, компенсировал какие-то свои незакрытые гештальты — он не вдавался в эти мысли. Но когда Смирнов заявился к нему вечером, когда сын Кости ночевал у Прокопенко, старший Гром нахмурился, удивлённо хмыкая. — Слушаю внимательно, — фраза не очень располагала к гостеприимству, но дверь перед мужчиной тот открыл. Юра улыбнулся уголками губ, а после поднял руку с бутылкой шампанского. — Ты меня за кого считаешь, шампанское хлебать? — Ой, смо-отрите, мужик нашёлся, — подкол, конечно, засчитан, но обидным не становится; напарник заходит в квартиру вальяжным шагом, и Костя невольно засматривается на этот шаг. Юра при всей своей дерганности и активности очень плавный, изящный, пусть и прячет это под пальто, что явно на размер ему больше. — Надо приобщаться к искусству! — И ты решил начать с алкоголя? — Костя приподнимает бровь, закрывая входную дверь. — Неплохой вариант, не всегда же водку да пиво хлебать, а билеты в театр нынче очень дорогие, — Юра ставит на стол бутылку, по-хозяйки ищет хоть что-то похожее на бокалы, но после пары тройки попыток берёт кружки. Костя наблюдает словно хищник, притаившийся за камнем, чтобы напасть. Но причин нападать пока нет. — Ты идёшь? — Не думал, что тебя будут интересовать деньги, — Гром проходит к столу. — В ситуации, где я бы пару часов разглядывал твою недовольную мину, я всё же выберу алкоголь, чем культурное место, — Смирнов разводит руками, смеётся в приемлемой ему манере и снова что-то говорит — Костя не слушает. Костя смотрит. На улице уже почти стемнело, и последние лучи заходящего солнца падают на лицо Смирнова, путаются в волосах, отливая в красивый тёмно-карамельный цвет. А ещё на нём все та же шикарная рубашка, которой он хвастался, и Константин просто теряет адекватные мысли, смотря на Юру. Ему адекватность кричит «Гром, ало, это твой напарник, это мужик, в конце-то концов», но Константину почему-то всё равно. Юра скидывает пальто с плеч вальяжным жестом, аккуратно складывает его на спинку дивана и садится на стул. В какой момент тот успел открыть шампанское, хозяин квартиры не помнит, но приятный запах алкоголя ударяет в нос, и тот становится намного лояльнее. Шампанское правда хорошее, хотя это не удивляет Костю от слова совсем — в хорошем алкоголе, вещах и цацках Юра разбирался почти как эксперт. Вечер перетекает в ленивое обсуждение сначала тем о работе, а после и о каких-то повседневных делах, и это кажется всё настолько правильным, что Гром отметает все навязанные образом жизни настороженные мысли и впервые за столько лет просто расслабляется. Да, это определённо правильно.* * *
Порой эта уютная красота квартиры разбивалась о стекло криков и непонимания. У Юры, на самом деле, ангельское терпение — ему бы позавидовать — но не когда ты в паре с Громом. А в паре ли они? — Какого ебанного хуя ты опять попёрся в одиночку? Ты что, кот, блять, с девятью жизнями, объясни?! — у Смирнова такая ядерная смесь в глазах и голосе, что Гром сначала не знает, как на это парировать. — Что, героем себя возомнил? Костя закатывает глаза, вздыхает тяжело, на что получает по голове тяжелой пуховой подушкой. — Я, блять, с тобой разговариваю, или со стенкой? У Константина взгляд тяжёлый, он проедает тебя не хуже какой-нибудь концентрированной серной кислоты. Смирнов даже хочет к стене попятиться, но берёт себя в руки, смотря в ответ. То, что они менты, не означает, что нужно свою жизнь каждый раз кидать в бой, да бой такой, что не вернуться — легче лёгкого. — Что ты хочешь от меня услышать? — Гром, видимо, в этом разговоре не видит смысла, а Юру срывает, он снова чуть не потерял напарника, любимого, чёрт подери. С Костей сложно — это факт. В голове Юры пролетает мысль, как Федя его до сих пор терпит с этими замашками, но во взгляде всё рушиться, битым стеклом по сердцу проходится, оставляя тысячу мелких ран. И Гром хочет видеть это в последнюю очередь, осознавая, что снова делает больно. — Ты снова делаешь больно, Кость, — Смирнов очень хочет, чтобы его голос не выдавал его боли, страха и прочих очень «нужных» сейчас эмоций. — Но, блять, Костя… Ты мог не вернуться… Не вернуться к Игорю, к Феде… Ко мне. Это последнее «Ко мне» звучит так истошно и болезненно, словно окатывает огромным ведром с ледяной водой — Гром поднимает голову, понимая, что Юра прав. Он снова полез без веской причины со своей самодеятельностью, снова подверг себя, и не только себя опасности, и да — они остались на стороне «победителей», но какой, черт дери, ценой? Зашитой раной Кости? Юре, которому раскроили нос «красивым» ударом тяжелого ботинка? Истерикой Игоря, который пусть и пытался показывать, что уже привык к тому, что его отец вечно в неприятности влезает, но всё равно каждый раз волнуется как в первый? Константин Гром, а ты знатный долбоёб. — Юра… — он тянет руку к Смирнову, который статуей застыл на месте. — Ю… — Да что ты, блять, хочешь? — он смотрит в ответ, и Косте становится так стыдно, как раньше не было. — Сказать, что «Да ничего, обошлось же»? Охуенная отмазка, спасибо. Юре плохо. Юра устал. Не от работы ментом или работы под прикрытием — это уже обыденность, а от того, что каждый чёртов раз ему приходится сходить с ума от того, что его напар… нет, любимый человек лезет в самое пекло. Он думает какого Дьявола он каждый день встаёт с кровати и выносит этого человека, хотя мог послать его далеко и подальше, но выносит — каждый чёртов раз выносит и делает это добровольно. Сильные руки накрывают его внезапно, небритая щека мажет по шее, и Смирнов уже хочет вырваться, устроить новую волну истерики, но Костя внезапно, вдохнув воздуха, говорит: — Прости меня. Слова, пропитанные желчью, исчезают вмиг, и впервые Смирнов не знает, что говорить. Он греется в этих руках, объятиях, и снова готов простить Косте всё и вся, хотя не должен. Его колотит, а на глазах выступает такая дурацкая и позорная влага — эмоции волной его захлёстывают, при том настолько сильно, что он не в силах их контролировать. — Прости меня, Юра, — дыхание у Грома-старшего горячее, обжигает подобно огню, но Смирнов был бы не против в нём сгореть. — Ты всё правильно сказал. Идиот здесь только я. Федя бы, наверное, перекрестился, если бы эти слова услышал, потому что извинений от Грома обычно только на эшафоте услышишь, а тут он сам, добровольно, и это искреннее, из его души идёт. Юра разворачивается, руками с мозолями в ладони громовское лицо берёт и смотрит прямо в душу. — Тогда обещай, что на рожон ты лезть не будешь. У тебя ещё есть ради кого жить. — Обещаю.