...Но всему предшествует печаль и Тьмы партегенез в её божественном начале, Ледяная колыбель — это кров Для рождённого из проклятой утробы Без души Дитя Ветров. © Pyrokinesis. Легенда о Богине Гроз.
Когда Боцману было семь, отец взял его с собой в плавание. Он, слепой от рождения, с первого дня пребывающий в вечной, абсолютной темноте, неуверенно стоящий на тверди деревянной палубы, ощущал какое-то странное, безудержное волнение, когда мягкий прохладный бриз трепал его по светлой макушке. Они отплывали. И чем дальше уходил корабль от побережья, тем сильнее становилось это его предчувствие. Команда изначально была против того, чтобы слепой, немощный ребенок плыл с ними. Косились на него, ощупывали липкими и сочувствующими взглядами. Чуть ли не тыкали пальцами в хрупкую детскую грудь. Шептались, твердили друг другу в пол голоса, что их Капитан окончательно потерял рассудок. И совершенно не скрывали этого своего откровенного неодобрения. Будто считали, что его сын не только слеп, но ещё и глух. «И нем», — думал он сам, не осмелившись возразить злым мужским языкам, так нелестно отзывающимся о собственном предводителе. На его защиту не встал даже Корп, в чьей верности никому не хватало смелости усомниться. Он тоже был против. И теперь, проиграв в ожесточенном споре с его родителем, уязвленно и угрюмо молчал, устремив взор черных внимательных глаз куда-то в даль. Делил с мальчиком эту невольную немоту. Справедливости ради, папа и в самом деле последние месяцы до отплытия вел себя крайне странно. Что-то мучало его, терзало в бесконечном сплетении дней. Вечерами он усаживал сына на колени, целовал прохладный лоб, гладил по голове, неосознанным бормотанием отвечал на воспросительные детские реплики и малыш понимал, что мыслями тот был не здесь. Не с ним. Тогда где? Он с душащей ревностью хватал отца за широкие мозолистые ладони, тянул за ворот рубахи, касался подбородка. Юркие тонкие пальцы шарились в плотных тканях одежды, блуждали по тугому сплетению тяжёлых пуговиц, стараясь привлечь к себе внимание. «Где ты, папа?» Но тот молчал. Они никогда не были особо близки, его воспитанием в основном занимались невидимые, а посему безликие учителя, на попечение которым мальчика отдали сразу, как тому исполнилось пять. Их голоса сплетались в один единый, скрипучий и непонятный. Отец звучал по другому. Вдумчиво и ласково. Почти как несколько лет назад, когда он был ещё совсем-совсем маленьким и молодой родитель, дрожа всем телом, не хотел — боялся выпускать его из своих рук. Столько скрытой заботы и затаенной нежности сквозило в этом низком, прорывающемся сквозь черноту, голосе. И его сын готов был бороться с неведомыми врагами за редкие часы их близости. «Где же ты сейчас, папа?» — Боюсь, Ваш папа болен. Да, он весьма походил на человека, страдающего от неизвестной, неизлечимой болезни. Будто все старое, отболевшее вдруг закровило открытыми ранами, вырвалось наружу и вцепилось мертвой хваткой в это крепкое тело. И дух его ослабел. Симптомы у этой хвори были смутными: почти не спал, перестал появляться за завтраками: уходил куда-то поутру, терялся в первых часах бледного рассвета. Возвращался поздно. Уставшим, постаревшим лет на сто. И все мерил шагами узкий коридор у дверей спальни, не решаясь войти. Словно опасался чего-то. Замирал у самого порога, входил осторожно, впуская в комнату запах влажного морского ветра. Крался тяжёлой поступью к постели сына. Наклонялся, прислушивался, желая убедиться, что тот спит. И, поверив чужому притворству, тихо обещал в самое ухо: скоро, Домар. От интонации, с которой были произнесены эти слова, ребенка бросало в холодную дрожь. Не спасало даже одеяло, которым он, надеясь спрятаться от тронувшегося умом отца, укрывался с головой. Чужое безумие обжигало. Коснешься — спалит до тла, заразит, вклинит разлад в мерно текущие потоки мыслей. А может, прятаться не нужно? Может быть, если его сын тоже подхватит эту дикую болезнь, ему, наконец, станет понятно, куда так часто сбегает отец? Где бродит в холодные рассветные часы и туманные беззвёздные ночи? Слуги молчали, коптили глазами пол, поджимали губы. Это молчание настораживало. Даже раздражало, скапливалось на нижних веках досадливыми слезами. Сколько бы он не пытался, какие бы вопросы не задавал, исход всегда оставался тем же: их рты были замко́м, а ключ хранился у больного отца. Шуршащие длинными платьями женщины так же безмолвно вытирали эти слезы, смиренно проводили одинаковыми руками по дрожащей спине. Иногда Домару казалось, что им тоже известно что-то, что неизвестно ему самому. Что-то очень важное. И вместе с тем, невероятно пугающее. Тайна. Спрашивать у отца было страшно. Он с опаской и нервным, стягивающим внутренности в тугой узел, волнением, ждал наступления этого судьбоносного дня. А день приближался. Медленно, давая лёгкую, призрачную передышку перед встречей с неизбежным. «Скоро» — дрожало в голове тихим больным голосом. «Скоро» — уверенно повторял он сам, холодея до кончиков пальцев. И вот это «скоро» наступило. Стоило только бескрайним морским водам заполнить собой все пространство, а золоту суши остаться для матросов всего лишь далёким воспоминанием, капитан приказал сбросить на воду шлюпку. Усадил, почти скинул в нее маленького сына, прыгнул следом и, отчаянно орудуя веслом, начал стремительно уводить ее от опешившей команды. В спину, гонимые ветром, едва долетели отрывистые, лишенные былой уверенности, мужские окрики, умоляющие вернуться, и — юный Боцман узнал — выразительная, досадливая брань Корпа, его лучшего друга. Верного и преданного советника. Опоры. Своевольного, но справедливого. Человека, ранее неизменно рассказывающего ему перед сном удивительные, поражающие своими сюжетами, сказки. Таким когда-то был его отец, пока его разума не коснулись загребущие руки неизлечимой болезни. И пока он не отдалился ещё задолго до ее первых симптомов. От ласки, наполняющей этот голос бархатом в минуты ночного уединения, не осталось и следа. «Чтоб тебя, Сандар*! Он же ещё ребенок! Совсем с катушек слетел? Если эта дикая...о, Эру! Если морская пучина не проглотит вас обоих, я лично приколочу твои ноги к земле! Туда, где им и положено быть! Слышишь, ты, безумец?» Сандар даже не повернул головы. — Куда мы плывем, папа? — растерянно спрашивал Домар, чувствуя под собой шаткие спины игривых волн. Они заглушали его голос, лились бурным потоком, подпрыгивали, будто желая прикоснуться, прижаться к горячей, судорожно скачущей жилке на тонкой шее. Наверное, это бы его успокоило. Солнце пекло, вижигая на темных густых волосах нити яркой меди. Загорелое, покрытое мелкой сетью морщинок лицо его отца приняло выражение какого-то странного, почти безумного упорства. Карие глаза лихорадочно блестели. Но напуганный ребенок не мог этого видеть. Отец молчал, только греб все усерднее, практически срастаясь сильными руками с деревом весел. Дышал громко, почти всем телом. В нос ударяли такие схожие сейчас запахи морской соли и мужского пота. Домара тошнило. Они плыли до самого заката. Домар не видел яркого солнца, укладывающего длинные пряди багровых волос на самый край горизонта, — те медным раскаленным шелком сверкали в водной глади, — но чувствовал, что становится прохладнее. Позже, из чистого любопытства, высунул за бортик руку, коснулся волн. Они лизнули протянутую им узкую ладонь, до синевы обожгли холодом кожу, подняли точно такую же волну мурашек по детскому телу. Нырнули в плечи. Он поежился, обнимая себя обеими руками и обречённо вздохнул. Очень не хватало тяжёлого одеяла, расшитого молчаливыми служанками. Того самого, под которым он, месяцами ранее, пытался укрыться от почти физически ощутимого взгляда отца. Рубашка, которую ещё днём так яро трепал теплый ветер, на вряд ли могла защитить от настоящего холода. А тот приближался, колкими порывами угрожая вступить в полную силу. Какие они — ночи в открытом море? Корп рассказывал ему о ярких звёздах и черном, будто отвергнувшим все краски, небе. Но для ребенка весь мир был олицетворением такого неба. И звёзд в нем никогда не было. Шлюпка остановилась. Погруженный в собственные, не самые приятные мысли, приправленные скользким волнующим ожиданием, ребенок не сразу осознал, что они стоят. Дернулся, расправляя затёкшие от долгого нахождения в одной позе мышцы. В ногах закололо. Обратился в слух. Тихо. Абсолютная, всепоглощающая тишина. Море застыло, отец, сидящий напротив, нервным движением стиснувший в ладонях основания вёсел, кажется, перестал дышать. Всплеск. Ещё один. Минута шаткого, волнительного, осточертевшего ожидания. И тут что-то тяжёлое упало, облокотилось о бортик, придавило его силой множества тел. Со всех сторон ребенка окутало холодное, расслаивающееся на несколько голосов, дыхание морского тумана. Судно накренилось, зачерпнуло воды. Маленькое сердце забилось в отчаянном испуге. В горле пересохло. «Кто здесь? Папа, это ты? Мне страшно, слышишь? Папа!» — Здравствуй, — выдохнул Сандар, обращаясь явно не к нему. В судорожном выдохе отчётливо слышалось блаженное успокоение. Вот оно. То самое, что так мучило отца долгие месяцы. Оно здесь. Повсюду. — Любовь моя. Мальчик вздоргнул, отшатнулся, будто ему отвесили хлесткую пощечину. Волна дикого непонимания накрыла с головой и громким звоном отдалась в ушах. Что происходит? Кто это? Что-то поднялось из воды со стороны его отца, ударило длинным телом о дно шлюпки. Она покачнулась, заскрипела. Действие, произошедшее в следующий момент, звучало как звонкий, целомудренный поцелуй. Пахло солью и морской свежестью. Воды осели, существо покорно вернулось на облюбованное им место. Морские брызки впились зубами в бледную шею. — Поздоровайся с матерью, Домар, — сказал отец, укладывая мокрые ладони на хрупкие детские плечи, — Ну же, она долго ждала вашей встречи. Он остолбенел. Выпучил в немом испуге бельмо светлых глаз. Тьма смотрела в ответ изучающе, пробирала до злых кусачих мурашек. Но не смела касаться, ожидая чужого дозволения. Этого просто не могло быть. Корп сказал, что его мать умерла ещё при родах. Неужели... Его толкнули. Подло толкнули в пасть этой тьме родные отцовские руки. — Я не хочу, — только и успел всхлипнуть напуганный, натянутый, как струна, Домар, окончательно сбитый с толку подобным предательством. От удушающей обиды захотелось разрыдаться. Его всего колотило. Это было похоже на один большой обман, бесчестный заговор. На коварную ложь. И он был очень близок к истине. Ледянящее прикосновение длинных скользких пальцев подействовало отрезвляюще. Он закричал, заплакал, почувствовав пики острых когтей на своей рубашке. Принялся отчаянно вырываться, когда обладатель когтей безапелляционно потянул мальчишку на себя. Утащил в ледяную воду, резко сомкнувшуюся над светлой головой. Море приняло его с распростёртыми объятиями. Словно тоже мучилось от долгих дней ожидания. Мальчик вопил, барахтался, зажмурившись от режущей глаза, соли. Вырывался, отталкивал от себя невидимого врага, ревел, кусая чужие пальцы, одаривающие его лицо ледяными прикосновениями. Но вырваться не получалось. Холодное отчаяние стучало в висках, вырывалось изо рта длинными струями воздуха. Спустя несколько долгих, ужасающе долгих ударов сошедшего с ума от безудержной паники, сердца, Домар осознал, что его не топят. Нет, не топят. Обнимают. — Открой глаза, — высокий, разливающийся звучным эхом голос, уткнулся в затылок, — Посмотри на меня. Мальчик вздоргнул, упрямо замотал головой. Тьма обманывала его. Не ей, нет, не ей должен принадлежать такой голос. Разозлился, сжал зубы, силясь удержать внутри крупицы последнего воздуха. Хотелось сказать, что он не может. Что Эру лишил его такой возможности — смотреть. Хотелось. Но... Послушался, нехотя разлепляя подрагивающие, налитые свинцом веки. Поднял голову. Посмотрел. Вдохнул. Посмотрел! Вдохнул! Глубокие синие глаза, пропитанные искрящимся счастьем, уставились на него с красивого, одуряюще красивого женского лица. Она лучезарно улыбалась, склонив к нему голову. Руки прижимали более не сопротивляющееся тело к белой, покрытой серебристой чешуей, груди. Волны густых волос разметались по застывшей воде, удерживали их на своих массивах, ласково поглаживая пряди белого золота. Тянулись к его щекам. Как же она была прекрасна. Белоснежная, неприступная. Вылепленная словно из самого мороза. Даже слепой от рождения ребенок, никогда прежде не имевший возможности познать чужое лицо, не ощупав его привычными осторожными прикосновениями, это понимал. И висел сейчас безвольной тряпичной куклой в сильных объятиях, открыв рот в немом изумлении. Совсем не так он представлял бы мучителя своего отца. Если бы вообще имел возможность представлять. Его собственные руки, неосознанно сжимающие узкие, но сильные плечи, покрылись тонкой, голубой синевой инея. Но холода не было. Он исчез, испарился, стило только глазам столкнуться с яркой, волнующей улыбкой. Домар сомневался, что этот холод присутствовал вообще. Он не помнил сковывающего кожу льда, когда его утянули в морскую пучину. Может просто не успел осознать. Страх покинул тело. Дышалось легко и естественно. Словно его лёгкие были созданы для них — неизведанных морских глубин. Домар вдохнул ещё раз, поднял вокруг себя пар мелких пузырей. Происходящее кружило светлую голову своей нереалистичностью. Быть может, это всё иллюзия? И он, наглотавшись воды, лежит сейчас на самом дне, где измученный от недостатка кислорода разум показывает ему искаженные яркие сны? Да, яркие. Неимоверно подходящее, точное слово. Каким же все было ярким! Оказывается, мир, окружавший его с самого рождения, наполнен невероятными в своем существовании красками. Будто кто-то длинной когтистой рукой приоткрыл черную завесу, все это время застилавшую ему глаза. И мальчик жмурился, боясь снова ослепнуть от окружающего его мерцающего великолепия. Он, изумлённый внезапной способностью видеть, никак не мог отвести взгляда от собственных рук — между маленькими пальцами натянутой кожей протянулись перепонки, соединились между остриём длинных когтей. Трогал их, вздрагивал от колючих прикосновений. И улыбался дрожащими губами. Голубоватые вены, оплетающие его пальцы, не казались чем-то отвратительным и отталкивающим. Наоборот — правильным. Теперь все было верно. Удивительно. Пугающе, но удивительно верно. Что это — настоящее чудо или злое, искажающее проклятье? Он снова посмотрел на женщину, все это время внимательно наблюдающую за ним самим. Материнская нежность окутывала ледяное лицо, делало его близким и родным. Домару будто вернули что-то, утраченное несколько лет назад, но такое необходимое ему на протяжении всей жизни. Он понял, что она, прекрасная морская дева, тоже нуждалась в нем все эти годы, когда в уголках выразительных глаз сверкнули бриллианты счастливых слез. Ещё никому до него не приходилось видеть, как плачут русалки. У нее был рыбий хвост. Длинный, мощный, уходящий плавниками в чернеющее дно. Его собственные ноги, кажущиеся в стылых водах чем-то чужеземным и инородным, по длине едва доходили до того места на ее хвосте, где у людей начинались бедра. — Мама? — осторожно спросил он, ловя руками чужие слезы. Какое же горькое послевкусие было у этого слова. Она ахнула, прижалась теснее и, уткнувшись носом в его волосы, быстро задышала. — Дитя мое, — шептала она, покрывая поцелуями детские щеки, — сынок. Тело дернулось от непривычного, произнесенного женским голосом, обращения. Требовало еще. От нахлынувшей волны разноликих эмоций, хотелось рассмеяться. А после утонуть в собственных рыданиях, цепляясь руками за красиво очерченный подбородок. Держать его перед собой, чтобы — не дай Эру, — не исчезло, и спрашивать, кричать с больной детской досадой, крепкой обидой: почему? Почему она покинула его? Почему не появлялась раньше? Это было нечестно, жестоко, больно! Как она могла? Он поднял глаза. Рябь волны показала ему расплывающееся, словно в кривом зеркале, лицо его отца, возвышавшегося над чистыми, безукоризненно прозрачными водами. Домар видел его впервые. Лицо, по которому столько раз гуляли собственные руки. Но сознание упрямо не хотело узнавать дорогого сердцу человека. Он глядел вниз, а его взгляд...странная, не описуемая словами эмоция. Остервенелый голод, горячая одержимость. Море зашептало в самые уши, рассказало о причинах этого взгляда, недобро скрипя тяжестью вод. Эта тяжесть заполнила Домара, влилась в его детское тело, почти разрывая на куски. Хват чужих объятий, в яростном желании защитить, стал крепче. Но шёпот не прекращался. Усиливался. Наростал. Море давно ожидало своего юного слушателя и не собиралось так просто его отпускать. Яркий свет ледяной цепью прошёлся по спине, выгнул ее, нашел выход в детских глазах, прорвался наружу, залил собой пространство. Она, тяжесть этих знаний, почти топила его. Но злость, скрывавшаяся в них, была адресована совсем не ему. И Домар все понял. Понял, чего именно так опасался Сандар. Куда убегал, терзаемый тяжёлыми думами. Почему взял его — своего сына — с собой в плавание. Понял истинную причину этой трижды проклятой слепоты. Моргал, стремясь прогнать из глаз плотную белизну, искал помутневшим взором силуэт отца. Нашел, вгляделся. Ужаснулся. Мама никогда не оставляла его. Это он. Это всегда был он. Стремясь навсегда оставить при себе самое дорогое, что он когда-либо имел, его отец совершил великую, непростительную подлость. Отнял, украл его у родной матери. Осознание пронзило мальчика насквозь. Туманные видения мелькали перед глазами воспоминаниями чужой, болезненной любви. Море говорило с ним, рассказывало самое сокровенное, делилось ставшими сейчас общими, переживаниями. Бесконечной болью утраты. «С возвращением, сын двух небес». Отец прыгнул вниз, разогнал своим телом морское спокойствие. Окружившие шлюпку со всех сторон, русалки, испуганно кинулись врассыпную. Серебристые хвосты блеснули, слились с яркими точками на темном небе, затмили собой красоту звёзд. Он целовал ее, его мать. Прижимал руки к своей груди, почти отталкивая изумленного сына. Просил, отчаянно просил прощения, задыхаясь в мареве обжигающей воды. Опомнившись, принялся целовать и Домара, но тот уклонялся, не верил более этим поцелуям. А она прощала. И верила. Истосковавшееся по сыну сердце, копившее в себе старую боль, все ещё хранило в себе память их любви. Но только ли память? Домар не понимал. Какими же они были разными. Его родители. Русалка подставляла нежные губы под страстные поцелуи, шептала что-то, успокаивающе гладила чёрное сплетение волос. Била хвостом о подошвы ботинок, стремясь вытолкнуть наказывающего сейчас самого себя, избранника. А он продолжал целовать, бледнея, задыхаясь тягучим головокружением. И море, видя чужое запоздалое раскаяние, тогда ещё не держащее зла на разбои небесных детей, принимало этот союз с тихим смирением. Тоже верило. И постепенно успокаивалось, усмиряло свой гнев. Склоняло голову перед выбором своей дочери. Но не замолкало ни на минуту. Он снова ослеп, стоило только мягким водам вытолкнуть его тело на поверхность. Рукам вернулся прежний облик, лёгкие сжались от заполненности, поток воды хлынул изо рта и носа. Домар закашлялся. Тело укрыл пронизывающий ночной ветер, хлестнул — до озябшей дрожи. Но теперь он, получивший ответы на все свои вопросы, был в порядке. Слепой мальчик, чувствующий себя по-настоящему прозревшим. Ни одна тьма больше не могла заслонить этот остекленевший взор. Теперь он видел ее насквозь. Мама поцеловала его на прощание в уголок дрожащих, сжатых крепким замко́м, губ. И этот поцелуй ещё долго звучал на них незнакомой колыбельной. Они виделись в первый и последний раз. Он знал, что больше не вернётся сюда, к ней. Не сейчас, не тогда, когда голос моря зазвучал в голове оглушительным в своем величии, голосом. Ещё он знал, что теперь стал неотъемлемой его частью. Что соединившись с его глубинами, не сможет больше исторгнуть из себя их суть, что жизнь его будет долгой для обычного человека. Что он, на самом деле, никогда и не был обычным человеком. Нужно было немного переждать. Свыкнуться с мыслью о том, где теперь его настоящий дом. Как же это было мучительно — снова оставлять ее, тякую живую, хрупкую, подрагивающую в своей безукоризненной белизне. Отец весь обратный путь не проронил ни звука. Молча забрался на ожидающий их корабль, траурным взглядом окинул занимающийся рассвет и ушел в свою каюту. Команда бросалась в его ссутулившуюся спину острыми, не сулящими ничего хорошего, глазами. — Вижу, ее колдовство коснулось и тебя, — сквозь зубы прошипел Корп, наблюдая за тем, как уверенно Домар шел по палубе. Наклонился, вцепился руками в худенькие предплечья. Острый нос уткнулся в его грудь, вбирая в себя морской прохладный запах. Так пахла его мать, — Но не волнуйся. Обещаю: я сниму это проклятие с вас обоих. — Обоих? — повторил Домар и почувствовал скалящийся всем нутром мужской испуг. Корп отшатнулся от него. А он видел. О, он видел, что на самом деле таилось в этих черных, поблескивающих от ярости, глазах. Совсем не беспокойство, за маской которого Корп скрывал свои истинные мотивы. Оказывается, мальчик совсем его не знал. А мужчина не знал, что Домару уже доводилось видеть подобное пылающее безумие, отголоски вечной одержимости. Так смотрел на русалку больной, сгорающий в огне собственной страсти, моряк. Его отец. Корп. Преданный Корп тоже желал его мать. — Не просите у моря того, — тихо начал Домар, прожигая холодным бельмом побледневший лоб, — Чего не смогут унести Ваши плечи. Матросы ахнули. Зашептались. Домар, мучаясь от резко вспыхнувшей головной боли, неровной, пошатывающейся походкой ушел вслед за отцом. Голос моря, крепко спаянный с его сознанием, ставший постоянным спутником за весь их обратный путь, наконец, замолчал. И мальчик, свернувшись клубком у ног спящего мужчины, провалился в бездну долгожданного сна. Этот сон, наполненный блаженной тишиной, был исключительным. Последним по-настоящему спокойным в его жизни. Все следующие годы своего взросления, Домар видел живые, поражающие своей реальностью, кошмары. Видения, насылаемые на него морем. Мальчик невольно стал чужой отдушиной. Бродом, соединяющим два разных мира. Тем, кто мог услышать. Понять. Предотвратить. И однажды, одним из таких снов, к нему пришла дикая, суровая буря. Праведный, разрушительный гнев. Он проснулся, желая стереть с лица болезненные ледяные пощёчины, стряхивал с плеч иллюзию острых когтей. Лизнул прокушенную губу, ощущая на языке вкус морской соли. Лицо Корпа, бледное, забрызганное его собственной, тающей в бурлящей воде, кровью, смотрело на него с темного дна. Из груди торчал длинный деревянный обломок. Нечёткие, расслаивающиеся картинки мелькали, кружились в голове, повторялись чужими криками. И среди нестройных голосов он узнал крик матери. Почувствовал, как в тело впиваются веревки тяжелых сетей. Как сотни грязных рук собственнически касаются её — его — тела, желая урвать себе кусок побольше. Замер, заледенел в ужасе. Моргнул, положил трясущуюся руку на ноющу грудь. «Мама?» Никто не отозвался. Она была мертва. — Где Корп? — Домар почти влетел лбом в лицо напуганного слуги. — Отплыл вчера ночью. Ваш отец сейчас на пристани, собирается идти следом. «Нельзя!» Домар выбежал, как есть, босой. В одной ночной рубашке. Сердце обеспокоено стучало в ребрах, лёгкие горели огнем. Жёсткая трава царапала икры. «Успеть-успеть-успеть». Он вбежал на скользкий деревянный мостик, обессиленно упал на колени. Разбил их в кровь. Поднял голову, чувствуя, как горячо и влажно стало раскрасневшимся щекам. Море выло так, что хотелось заткнуть уши. Чтобы никогда, чтобы больше никогда... Корабль отплывал. — Отец! Назад, поворачивай назад! «Ты опоздал! Мы оба опоздали!» Уже ничего нельзя было изменить. — Не делай этого! Сандар, каменным изваянием замерший в центре идущего в лапы бури, судна, — как ему удалось сдвинуть его с места в одиночку? — повернулся, посмотрел расфокусированным взглядом в его сторону. Как же он постарел за эту ночь. Словно отголоски недавнего кошмара, насланного морем, коснулись и его. — Она простила тебя, слышишь? — юноша поднялся, едва ли удерживаясь на пульсирующих от боли, ногах, — Она давно тебя простила! «А ты? Ты меня простил?» ,— громыхнуло в ответ, придавило к земле, не давая идти следом. Белая полоса вспорола небо и Домару вспомнилось, как белоснежные пряди ее волос вспарывали толщу воды. Нет. Каждый новый стук сердца отдавался глухой болью. Карие глаза искали что-то в лице сына, вздрагивали, как от удара, так и не сумев найти. Запоздалое «мне жаль» сорвалось с обветренных губ. Это было подло — красть ребенка, чтобы после оставить его одного. Хотя, если разобраться до конца, до встречи с морем Домар всегда был один. Если Сандар и любил сына, то только за то, что тот в редкие часы до боли походил на свою мать. То же самое происходило и сейчас. — Ступай домой, — совсем тихо ответил отец, но Домар услышал, — Ступай, а не то простудишься. «Что ты знаешь о любви, мой нежный белокурый мальчик? Ведь я никогда не дарил ее тебе. Вся она — в ней. В холодной морской пучине, дразнящей своим блеском в рассветных и закатных лучах горячего солнца. Но не дающая по-настоящему к себе прикоснуться. Как же так вышло, что моя любовь утонула в море, а сердце всегда было на земле, росло, не познав настоящего тепла родных рук? Разве могут они, две части единого целого, существовать по отдельности? Знай же: я плыву не умирать, я плыву забрать то, что должно принадлежать тебе. И я верну, я верну это, обещаю». «Прости меня, сын». И отвернулся, пряча лицо в завывании ветра. Небо скулило. Корабль уплыл. Домар смотрел ему вслед, содрогаясь всем телом от собственного бессилия. Он снова чувствовал себя маленьким и слепым, отчаянно тычущимся в дверной проход. «Где ты, папа?» И на этот раз отец не выйдет, чтобы, тихо посмеиваясь, впустить его внутрь. Он видел, чувствовал свою жизнь наперёд. Тысячи сражений вдалеке от моря, алое пламя, сжирающее поля. Лязг мечей, боевой клич ветров и сизый дым, стирающий бледность собственной кожи. Знал, что ему не удастся уйти от своей судьбы, сколько не пытайся. Что, в конце концов, незримые цепи, связавшие, соединившие его с вечным потоком, притянут обратно. Вернут на законное место. Туда, где прозрачные светлые глаза становились ярко-синими — только нырни, только окунись в прохладные воды. Море знало, чем привлечь. Но Домар знал, что никогда более не нырнет в темные воды по своей воле. Ещё он знал, что отец больше не вернётся домой.***
Новое видение, сравнимое по силе с кошмаром, явившимся к Боцману столетия назад, снова встало перед глазами: Тонкое длинное тело, кровящее синевой из израненного хвоста, прижималось к подрагивающему в задушенных конвульсиях, белоснежному витязю. Губы двоих сошлись, соединились подходящими по форме, вырезанными будто из самого времени, деталями. — Зачем ты снова показываешь мне это? — устало спросил мужчина, сжимая крепкими пальцами переносицу. Хотелось закурить, но трубки под рукой не оказалось. Домар хмыкнул. Море делилось с ним своей жгучей досадой, почти тыкало в нее лицом, требуя успокоить. Утешить. — Глупый исполин, — в его хрипоте мелькнула горькая усмешка, — И кто из нас слеп? Стремясь уберечь последнее дитя, ты сам стал виновником этого поцелуя. Я, будучи отцом, трижды потерявшим своих детей, могу понять твою боль. Могу разделить вечную горечь утраты. Но такую беспощадную, бессмысленную жестокость — никогда. Спать бы тебе и дальше сотни лет, марэ, да вот только воды твои без нее более не узнают покоя. Он повернулся спиной к суровой воде, тряхнул головой, больше не желая ее слушать. Вернулся в каюту, поставил у стены тяжёлую трость. Взглянул на неподвижное тело в собственной постели. И тяжело вздохнул. Они выловили девчонку из моря около пяти дней назад. Боцман смотрел на белизну ее волос, на изломанные тело, укрытое кипой одеял, и не мог понять: как она осмелилась? Совсем юная. Бледное, почти серое лицо слабым, подрагивающим огнем выделялось на фоне темных простыней. В жёлтом свете ламп оно казалось мертвым — лицо его матери. Эта болезненная, рвущая душу на части, схожесть, была сравнима с морской солью, посыпаемой на старые раны. Но, в отличие от этой русалки, его мать никогда не выходила на поверхность. Никогда не принимала настолько человечьего облика. Она была неделима с морем и не желала ни на мгновение, ни на крохотный миг расставаться с родными водами. Даже ради любимого мужчины. Даже ради сына. Под его ладонями горело, извивалось злое, брошенное в сердцах, проклятье. — Если бы ты не обрушил свой гнев на ни в чем неповинных эльфов, — шепнул Домар, поправляя одеяло на узких девичьих плечах, — Если бы взглянул на вещи прежним взглядом, этой встречи бы никогда не случилось. «Кто проклял твои глаза, марэ? Не ты ли сам?» Что же, сделанного не вернёшь. Осталось только ждать. Девушка, поглощённая утягивающими на дно пучинами больного сна, выгнулась, застонала. Прокушенные губы на белом лице алели чужой кровью. «Она умрет без него», — понял Домар. И тут же грустно улыбнулся, вспомнив безумные глаза отца. «Тяжело же тебе, сейчас, Владыка Лихолесья. Ни один из тех, кто хоть раз имел возможность прикоснуться к белокурым морским девам, больше не смог забыть этого колдовского прикосновения. Помнили, лелеяли его до самой смерти, терзая собственные души острыми отголосками воспоминаний. Эти видения на вряд ли погубят тебя, Трандуил. Но точно сделают вечную жизнь настолько невыносимой, насколько это вообще возможно. Надеюсь, эльфийские лекари смогут усмирить твой взбунтовавшийся разум. По крайней мере, до ее появления». Дверь скрипнула. Боцману не нужно было поворачивать головы, чтобы узнать вошедшего. — Она очнется? — шепотом спросил Арн, приближаясь к кровати, — Капитан злится. Хочет быстрее выяснить, кто она такая и как оказалась в море. Боцман одарил Арна внимательным стеклянным взглядом. Не беспокойство капитана привело мальчишку сюда. — Пусть не тратит силы зря. Насколько мне известно, голос, вместе с прежним обликом покинул ее тело. — Прежний облик? О чем ты говоришь, Домар? Юноша выглядел озадаченным. Боцман хмыкнул, пряча в густой бороде лукавую улыбку. — Ты что-нибудь слышал о русалках, зеленоглазый Орёл?***
Изящная рука эльфийской целительницы опустилась на чужую, неосознанно сжимающую в болезненной судороге шелк простыней, руку. Пульс был слабым, а кожа влажной и холодной. Будто ледяная глубина, желавшая отнять у их Короля жизнь, никак не хотела покидать просторы сильного, отчаянно борющегося с пеленой бреда, тела. Нехорошо. Очень нехорошо. Глаза под сомкнутыми веками ходили ходуном. Он рвался куда-то, стряхивал с себя ее руки. Светлые пряди разметались по золоту подушек, крупные гроздья пота выступили на лбу. Широкая, укрытая тонким одеялом, грудь, вздымалась от рваного, тяжёлого дыхания. Так спертый, нагретый воздух искал лазейку в надтреснутом сосуде, угрожая окончательно разорвать, разбить его изнутри. Как же он был болен. Целительница склонилась над ним, желая услышать, узнать, что так яростно шепчут пылающие алым огнем губы. Быть может, ар-Трандуил просил ее о помощи? Быть может, сейчас ей удастся узнать причину такой долгой лихорадки? Замерла, задержала дыхание, подалась ближе. — Верни, — тихо-тихо, заставляя напрячь слух. Мочку уха обожгло дрожащим теплом, — Я не давал его тебе... Тихая струя неразборчивого бормотания. «О чем он говорит?» «Вернуть что?» Эльфийка склонила голову ниже, почти впечатавшись ухом в беспокойное лицо. Ну же, пусть повторит отчётливее. И он схватил ее. Вцепился сильными пальцами в темные волосы. Потянул на себя, до боли впиваясь сухими горячими губами в шокированный рот. Эльфийка замычала, пронзенная острой стрелой чужого безумия, с трудом отстранилась, метнулась в дальний угол комнаты, загнанно и громко дыша. Выругалась сквозь зубы, чувствуя, как собственная кровь течет по подбородку. Щеки вспыхнули. Посмотрела — черными от гнева глазами. Никогда прежде ей не доводилось сталкиваться с таким сильным проклятием. Тихо, боясь снова попасть в плен одурманенных колдовством и болезнью, рук, целительница снова подошла к его постели. Коснулась тыльной стороной дрожащей ладони холодного лба. Прикрыла глаза. Под веками, поднимаясь из самых глубин, восстала тяжёлая волна и рухнула ей на голову. Эллет вздрогнула. — Лаваин, — звучный мужской голос заставил напрячься и без того напряженную спину. — Как скоро поправится Владыка? Помолчала, опустив глаза в пол. Выдавать своего волнения не хотелось. Ещё больше не хотелось рассказывать о том, что только что произошло. Эллет чувствовала, что для настоящего беспокойства ещё было рано. Возможно, она лукавила, желая успоить собственные тревожные мысли. Возможно, просто хотела уйти. — Боюсь, нам придется дождаться возвращения главного целителя. Моя магия тут бессильна, — холодно отозвалась Лаваин, стирая с лица тонкую багровую полоску. Обернулась. — Что с ним? Она пожала плечами. Направилась к выходу, старательно обходя высокий силуэт. — Владыка думает, что тонет.