Сгинул в море твой бедный кораблик, Но один ты не сдался судьбе! Так пускай же по капле, по капле Жизни силы вернутся к тебе... Будет первая капля силою, Будет радость капли второй. Не должны умирать красивые, Не должны умирать храбрые, Не должны, не должны, Не должны умирать! © Песня из М/Ф "Русалочка" 1968 г.
Группа из пяти массивных кораблей, поблескивающих светлым деревом на солнце, плавно и величественно двигалась вперёд, рассекая собой непокорные волны. Белоснежные паруса рвал теплый морской ветер, шумел, утыкаясь в прочную ткань. Единственным выделяющимся пятном среди светлого сплетения белеющей в небесном полотне парусины, был беснующийся зелёный флаг, отливающий темной медью. Неистово трепыхаясь у самых верхов крепкой мачты, он напоминал гонимое ветрами колдовское пламя. Арн не мог отвести взгляд. Кажется, даже задержал дыхание. Капли разбитых о корму их судна волн, подобно ледяным осколкам, впивались в нагретое солнцем юношеское лицо, прилизывали вьющиеся темные волосы, метились в густые ресницы. Но он упорно продолжал смотреть, до боли распахивая обожжённые солнцем глаза: расставаться с прекрасным, будоражащим воображение видением решительно не хотелось. Казалось, только зажмурься, только сомкни на секунду веки — и оно испарится, растворится в морской глубине густым облаком тумана, оставляя после себя замершее в восторге воспоминание. Арн очень надеялся, что эти корабли теперь будут являться ему во снах. Никогда прежде молодой юнга не видел ничего подобного. Их собственный небольшой кораблик, вышедший в море около пары дней назад, походил в его мыслях сейчас на убогую ветхую шлюпку. — Эльфы? — раздалось откуда-то сверху удивлённое и добрая половина матросов, пребывающих сейчас на палубе, устремила взор в сторону горизонта. Кто-то выразительно присвистнул. — Не просто эльфы. Королевская эскадра самого Трандуила Орофериона, будь он трижды неладен. — И что, интересно, этой остроухой гадине могло понадобиться на той стороне? — Высокий и худой силуэт почти перегнулся через борт, силясь получше рассмотреть эльфийские судна. Или их обитателей. Мужчина практически висел на одних руках, обласканный со всех сторон юрким ветром. И Арн беззлобно позавидовал чужой ловкости. — Закрой-ка рот, Брунольв, — тучный мужичок, склонившийся над собственной обувью с прилежностью искусной мастерицы, но далеко не с такими же умениями, оторвался от очередной попытки залатать изрядно поношенные сапоги, — Сейчас эта гадина услышит своими острыми ушами твое козлиное блеяние. И тогда, видит Эру, нам всем несдобровать. Говорят, Король Лихолесья очень трепетно относится к своей чести. И крайне немилостив к тем, кто имел неосторожность пройтись по ней своим грязным языком. Хочешь встретить рассвет в эльфийской тюрьме? Брунольв многозначительно хмыкнул и окинул озорным взглядом часть собравшейся на палубе команды. И во взгляде этом не было ни капли страха, только больное затаенное веселье. — Тебе нечего бояться, мой краснощёкий друг. Эльфийский Король рискнёт закрыть такого борова в своих темницах только в том случае, если в его землях случится дикий неурожай. Взгляни на себя, Кетиль. Такой тушей можно прокормить целый народ в голодный год. Благо, их земли пока ещё нельзя упрекнуть в неплодородности. Арн тихо прыснул. Команда откровенно расхохоталась. — Боюсь, у Его Величества от меня будет несварение, — продолжил Кетиль, подхватив чужое веселье. В уголках черных глаз залегли мягкие морщинки, — Это тебе не сочные золотые яблоки жевать. Хотя, признаюсь, форма схожая. — Ты просто недооцениваешь кулинарные способности эльфов. — Два полудурка, — вклинился в их шутливую перепалку третий голос, — Вы оба потеряете свои штаны, спасаясь бегством, едва только Лесная фея удостоит вас своим царским взглядом. Говорят, под этими девичьими ресницами скрывается лекарство от любого недуга. Особенно от хромоты и запора. И по палуба снова прокатились громкие лающие смешки. — Откуда доносятся эти мышиные визги? — за минутным весельем никто не заметил приближения Боцмана, мерно постукивающего по деревянному покрытию железной тростью. Все затихли, — Вы что, крысы морские, совсем страх потеряли? Все по местам! Капитан приказал двигаться к ближайшей пристани. Потарапливайтесь, если не хотите добираться вплавь! Послышалась возня, каждый занялся делом. Натянулись над головами ветхие паруса, заскрипело судно под натиском умелых рук. Один только Арн так и замер, не страшась наказания за непослушание. — Куда же вы плывете, — задумчиво прошептал он, с сожалением провожая корабли взглядом. — Прямо в объятья бури, — прохрипел над ухом глухой старческий голос. Арн вздрогнул, а после громко закашлялся от ударившей в нос струи табачного дыма. Невысокий, но жилистый старик беззлобно рассмеялся и хлопнул того по плечу сухой крепкой ладонью. Слепой седовласый Боцман, своим суровым окриком заставивший команду собраться и заняться подготовкой к отплытию, выглядел сейчас не опаснее уличного бродяги. Только крупная медная серьга зазывно поблескивала в ухе. Он пах дымом, созиданием и пепелищем, оставленным после многочисленных кровопролитных сражений. И, чего уж лукавить, крепким, забористым пойлом. — Обвыкнешь, малец. Арн, до которого только что дошел смысл чужих слов, удивлённо запрокинул голову к небу. Ни одного облачка. Боцман, будто почувствовав его нехитрые действия, — он вообще умел это: чувствовать, — мгновенно повторил их, поднимая бельмо выцвевших глаз к безукоризненно голубому небу. Растянул сухие тонкие губы в подобии улыбки, прищурился под напором яркой голубизны. Будто и правда мог ее увидеть. Солнечные лучи ласково прошлись по сплетению тугих морщин, скользнули по бороде и утонули в вороте добротной рубахи, прямо в спуске острого кадыка. — Может, ещё не поздно нагнать Короля и предупредить о надвигающейся опасности? — взволнованно спросил Арн, где-то на периферии чувствуя правдивость чужих слов. Боцман никогда не ошибался. А он...Ему было жалко удивительных кораблей и созданий, двигающих эти корабли в пасть непокорной морской пучине. — Не стоит тебе, зеленоглазый Орёл*, лезть не в свое дело. Никому не стоит. Эльфы через одного колдуны, если не все разом. Ар-Трандуил должен был почувствовать переменчивость нынешнего климата. Сегодня уж точно, — старик опустил голову, покрепче ухватился за трость. Арн всегда удивлялся тому, откуда в этих сухих бледных жилистых пальцах столько силы и твердости, — Если, конечно, обманчивое солнце не ослепило его царский взор. На последней фразе он весело, почти по-мальчишески, фыркнул. Что-что, а самоиронии у Боцмана было не занимать. — Ветер меняется, — продолжил он, спустя пару взволнованных ударов юношеского сердца, — Если Князь что и решил, то так тому и быть...нрав у него будь здоров. Под его взглядом землю с собственной подошвы слизывать будешь, да ещё и благодарить за дивный ужин и оказанное гостеприимство. Ни к чему тебе это, парень. Не нашими ртами говорить с Великим королем Лихолесья, не на нашей посудине сражаться с обезумевшей морской стихией. «Не для нас эта буря, сынок». — А если Владыка погибнет? — бросил Арн в уже удаляющуюся худую спину. Боцман не повернулся. — Что ж, — уже совсем невесело ответил он, замедляясь, — Тогда, как сказал бы Брунольв: морскую деву ему в жены.***
Она лежала на спине, блаженно прикрыв глаза и слушала неразборчивое, приглушенное бормотание морских глубин. Прохладный песок ласково укрывал не менее прохладное тело, забивался горстями под острые выступы чешуи, укутывал, нежил в своих объятьях и она охотно принимала эту нехитрую ласку, зарываясь массивным гибким хвостом в самое нутро темнеющего глубокой впадиной дна, рыла его пальцами, впивалась длинными ногтями в вязкую субстанцию, раскатывала по ладони. И не думала ни о чем. Ее старшие сестры давно покинули этот свет, слились со своим началом, стоило только истечь пятиста годам. Столько лун она хранила в своей памяти их заливистый звонкий смех, столько лун ожидала возвращения этого смеха в родные воды. Ждала, обращалась в слух всякий раз, как только знакомые длинные силуэты мелькали в сознании нечеткой рябью. Но волны оставались безмолвны. Умирая, русалка растворялась в море, становилась густыми завитками морской пены. Из которой после, ей на смену, неизменно рождалась другая, не менее прекрасная. Старшие сестры заглядывали новорожденной в лицо, сталкивались с живой синевой детских глаз и видели в них все печали и горести канувшей в небытие. Они застывали там холодными ледниками. Но в ледниках этих сияли золотыми бликами момены чужого счастья и наивная, робкая улыбка от радости скорой встречи. Сомнений быть не могло: она была ее продолжением. Море улыбалось, светилось изнутри нежным аквамарином. Разделяло со своими дочерями эту детскую, наивную радость. Так почему же сейчас закрученные спиралью водовороты морской пены, собственноручно вылепленные могущественными глубинами, не исторгали из себя ничего, кроме болезненных воспоминаний о былом? Неужели их время действительно прошло? Неужели морю больше не хотелось познать счастье материнства? Цветущий сад из коралловых рифов вплетался буйным цветом в прозрачные светлые пряди длинных волос. Играл с ними, мастерил тугие косы, касался белых, нетронутых румянцем, щек. Нежная, сотканная из самой морской пены более ста лет назад, русалка была отражением самого моря, но мерцала в нем своей жемчужной бледностью как инородный предмет. Как яркое украшение, как бриллиант, вставленный умелыми руками в рукоятку острого кинжала. У русалок нет имен, море сделало всех своих дочерей равными, неделимыми, похожими друг на друга, как две капли воды, коими, они, по-сути, и являлись. Но отсутствие имён вовсе не мешало ей понимать, когда воды обращаются именно к ней. С недавних пор, они всегда обращались именно к ней. И она слушала, слушала, слушала. Но всегда засыпала на самом интересном и важном моменте. Убаюканная этим шелестящий шепотом, так и не успев выцепить из потока длинных тягучих слов основной мысли. А потом все начиналось по новой. — Вы путаете меня, — высокий, скрипящий от обиды голос, с громким бульканьем прорывался через толщу воды. В такие моменты она и сама не понимала, к кому были обращены эти слова — к всезнающему обладателю струящегося шёпота или собственным, лениво отталкивающимся друг от друга, мыслям. И если море шептало, пытаясь вложить тайные знания в белокурую голову, то небо, возвышающееся над ним, высокомерно молчало и даже не смотрело в ее сторону. И когда ее раздражение достигало пика, аналогичный апогей беспомощной досады кипятил синюю кровь в ее жилах, вскрывался звенящим криком, вспарывал спокойные воды. И море взрывалось тёмными фонтанами, выплескивалось в небо, хватало того за синие края и тянуло к ней, на дно, мешаясь с ним в густую пенящуюся кашу. И она сама, будучи отражением моря, раскалывалась, трескалась на множество синхронно звучащих голосов, превращая непостоянные тяжёлые воды в собственное искаженное отражение. Так рождались бури. Уставшая, полностью опустошенная после всплеска яростных эмоций, она укладывалась на дно и долго-долго смотрела на беспокойно колышущийся купол вод над ее головой. Представлять то, что происходило за пределами водной обители, совсем не хотелось. Или просто не было сил. Пусть хоть утонут все. Может, если чужие беспокойные души, сгинувшие в морской пучине по ее вине, так и не смогут обрести долгожданного покоя, она перестанет чувствовать себя такой одинокой? Эта мысль маячила где-то на периферии сознания, но гасла в его течении, так и не успев разгореться. Так проходили годы. Но вскоре на смену отчаянному зову пришло холодное безразличие. Она уже давно не испытывала ни гнева, ни отчаяния. Она не испытывала вообще ничего. Отпечаток покорного смирения застыл на белом лице вечной маской. Ей было ничего, уже совсем ничего не нужно ни от родного моря, ни от далёкого неба. Пусть, пусть оставят эти знания себе, пусть больше не мучают ее своими неразборчивыми голосами, эхом отражающимися от подводных скал. Покой. Покой и уединение с ее морским садом. Это все, чем хотела русалка заполнить свои безликие однотонные дни, прежде чем превратиться в морскую пену. И море, кажется, чувствовало эту перемену. Замолкало, позволяло своей дочери улечься на выстланное водорослями дно и замереть там, провожая неосмысленным взглядом стаи шустрых рыб. Если бы у нее была возможность закрыть глаза и больше никогда не открывать их, она бы поступила так, не раздумывая. Вечный сон. Вечное, нерушимое блаженство. Она почувствовала, что что-то не так, когда под сомкнутыми веками ярко блеснуло. Потом ещё раз. И снова. Распахнула глаза, присмотрелась: молния. Вода пришла в движения, смазывала ее очертания, но спутать было невозможно. Это было странно. Обычно надвигающуюся бурю она чувствовала ещё задолго до ее начала. Особенно если причиной являлась сама. Но сейчас события развивались иначе. Море бесновалось, шипело злые проклятия, плевалось ядом и русалка чувствовала лёгкое, сонное недоумение. Что это? Откуда оно взялось? Как она могла не почувствовать приближение настолько бесконтрольной мощи? Окончательно в себя она пришла тогда, когда ее взгляд зацепился за барахтающееся где-то у поверхности тело. И ещё одно. И ещё. Тела множились, проглатывались голодными водами и уносились течением. Человеческие тела. Русалка давно не поднималась на поверхность. Ей не было никакого дела до того, что происходит там, наверху, в недоступном и закрытом для всей ее сути мире. Пейзажи менялись, темнела трава, сгущались леса, стачивались горы, умирали в своих постелях некогда великие правители людских городов, чтобы затем их власть перешла в руки их детям, а после детям их детей и детям их детей. Вечный цикл. И только две вещи в этом цикле оставались неизменными — море и небо. Два гордых исполина, два брата-близнеца, видевшие этот мир, казалось, с самого начала его зарождения и молчаливо хранящие в себе груз тяжелых знаний. То, что изменчиво и непостоянно само по себе, нельзя изменить каким-то течением времени. Когда она была ещё ребенком, только вышедшим из чрева горячей морской пены, ей было невероятно интересно, что же происходит там, под навесом ласковых, но тяжелых вод. И она, гонимая собственным детским любопытством и рассказами сестер о другом море, созидательно наблюдающим за ними сверху, о ярких драгоценных камнях, застрявших в его волнах узорами созвездий, поднималась ночами на поверхность. Смотрела восторженно, слушала песни ветра, неуверенно подпевала в ответ и в те минуты чувствовала себя по-настоящему счастливой. Настолько, насколько вообще может быть счастливым создание, сотканное из соленых ледяных струй, не имеющее ни имени, ни души, ни сердца. Но это было давно. Люди, впервые вышедшие в море, вскоре заприметили прекрасных его дочерей. Те смотрели на чужаков прямо и открыто, гордо вскинув головы в безмолвном приветствии. Даже не думая скрываться. Это был их дом, их ветер, их море. И юные русалки — видит Эру — готовы были всем этим делиться. Им казалось, что сыновья неба, так непохожие на них самих, но предстающие перед холодными синими глазами не менее прекрасными, не опасны. Как обладатели этих теплых темных глаз, смотрящих с восхищением, собравшим в себе все отблески закатного небесного светила, могут причинить им вред? Деревянные копья, меткие стрелы и прочные сети стали ответом на это немое гостеприимство. Оказывается, Эру наградил своих младших детей не только быстрыми ногами, горячим сердцем, бессмертной душой и острым взором. В людях жила жесткость, бесконтрольная жадность, желание присвоить себе то, что по праву не может принадлежать никому. Желание обладать. Оно теплилось, скрывалось в глубинах крепкой грудной клетки, подлым шакалом ожидая своего часа. Они — прелестные морские девы, были для них, некогда честных, сильных и отважных мужчин, опьяненных сейчас блеском светлых волос, не более, чем диковинные зверушки. Такие взгляды воры украдкой бросают на дорогие украшения, которые собираются украсть. И они крали. Крали много, крали у самого моря, не подозревая о том, чем все это может для них обернуться. Оно поглотило их. Вскинулось разъяренной матерью, забурлило. Явило чужакам свой настоящий, первозданный облик, пропитанный ледяным, холодящим чужие души, гневом. И небо, слышавшее подхваченный русалочьими голосами крик, солидарно взорвалось ярким пламенем красных молний. Грянул гром. Когда все закончилось и бесконтрольная стихия брезгливо выплюнула бездыханные тела самонадеянных созданий на берег, не желая принимать их в своих чертогах, люди, словно соревнуясь друг с другом размерами собственной глупости и непоколебимого упрямства, ещё не раз забредали в морские владения на своих деревянных, пропитанных силой земли, суднах. Но встречать их было уже некому. Русалки опустились на дно, спрятались, скрылись от человеческих глаз. Ни к чему им были эти мимолётные встречи, несущие угрозу обеим сторонам. Отныне никогда между двумя народами не будет дружбы. Вскоре море сменило гнев на милость, смирилось с чужим упрямством. Приняло его со злой, не знающей поражения улыбкой. И изредка топило тех, кто смел требовать больше, чем оно могло дать. «Не проси от меня того, чего не вынесут твои плечи, человек. И знай, помни мое благостное дозволение». Если бы люди видели бурю, с такой лёгкостью отнявшую жизнь у их братьев, они бы благодарили безграничные воды за их милосердие. К их счастью, ни один человек с той поры больше не встречал на своем пути морских дочерей. И шакал, скрывающийся внутри каждого из них, шепчущий в самое ухо «Твое! Возьми!» оставался голодным. И вот, спустя столько лет, она снова всплывала на поверхность. Забыв о тайной клятве, данной сестрам и морю. Ею, как и тогда, в далёком детстве, двигало чистое и открытое любопытство. На кого так сердится ее обычно спокойная стихия? Что являло собой причину этой знакомой и одновременно чуждой ярости? Море предостерегало ее, хватало за плавники, тянуло вниз, давило всеми массивами на белые плечи. Уговаривало остаться там, на дне, в блаженном покое. Затягивало отпетые, посвященные когда-то ее сёстрам, колыбельные. Их слова острыми когтями застревали в струящейся волне белоснежных волос. Но она не слушала. Плыла, плыла вперёд, как завороженная. Как околдованная. Плыла так, будто от этого зависело ее дальнейшее существование, будто невидимые цепи впились в гибкое тело и сейчас изо всех сил тянули наверх. Нехорошее предчувствие расползалось по вздувшимся от напряжения венам. Ее звали обратно. Что может сделать море своему единственному ребенку? После гибели сестер, русалку не страшило ни одно из всевозможных наказаний. «Одумайся, глупая», «вернись, маленькая», «плыви назад, дитя моё». «Сию же минуту». «Немедленно». «Сейчас». «Посчитай до трех, марэ», — неосознанно огрызнулась морская дева, забыв на миг, с кем разговаривает. Разговаривает по-настоящему, впервые за все ее существование. Но она не успела осознать этого в полной мере. Море снова замолчало. Замолчало, пораженное чужой непокорностью. Увидь она себя со стороны, непременно поразилась бы тоже. Что же, Великий Эру, такого происходило на поверхности, что заставило ее неистово рваться вперёд и, наплевав на осторожность, дерзить своему прародителю? Всплеск, воздух, несущаяся вперёд волна. Ветер. Нет, не ветер. Настоящий ураган. Беснующийся шторм. Морская буря. Она так и замерла, качаясь на поверхности ледяной, брызгающей во все стороны, воды. Замерла, пронзенная открывшимся ей видом. Это была воистину ужасающая своей реальностью картина. Казалось, вся масса воды поднялась вверх, к чернеющему, покрытому уродливыми горбатыми трещинами, небу. Из того золотым дождем сыпались остроконечные молнии. Гасли, соприкасаясь с морем, поднимали клубы пара, нагревали его, превращая в ядовитый, пахнущий чужой кровью, кипяток. Все вокруг гремело, звенело, плавилось и сыпалось, застилая глаза плотной ветряной завесой. Морской водоворот зубоскалил глубокими впадинами, менял их местами, изрыгал черную соль, кровавыми сгустками ложащуюся на рваное морское полотно. Дождь хлестал так, будто чья-то неосторожная рука случайно опрокинула сосуд небесных вод. И внутри этого непроглядного месива бились друг о друга, едва ли удерживая при себе право держаться на поверхности и не пойти ко дну, некогда величественные, увенчанные изодранными в клочья парусами, корабли. Повсюду шныряли осколки мачт, деревянная щепа впивалась в тёмную воду острыми занозами, путалась в светлых русалочьих волосах. А она смотрела. Смотрела и чувствовала себя по-настоящему потерянной. Волны бушевали. Подпрыгивали, били корабли о склоны навесных скал, раскатывали и глушили чужие крики бурлящими потоками обезумевшей воды. Люди падали, не успевая задержать дыхание. Выныривали, захлебываясь собственным кашлем, чтобы после исчезнуть в темных глубинах окончательно. Чем провинились они, тонкие, длинноволосые юноши в золотых доспехах перед пугающим своей животной яростью морем? Ей захотелось спросить их, заглянуть в светлые живые глаза, но всякий раз, когда она подплывал к очередному воину, волей жестокой судьбы свалившегося в качающуюся бездну, море выхватывало его у нее из рук и тащило на дно. Смыкалось, не пуская следом. Столько мольбы и всепоглощающего ужаса было в этих взглядах. Но таким бесстрастными и серьезными оставались прекрасные лица. Эти странные люди умели принимать смерть с достоинством. Она обернулась, силясь поймать взглядом ещё хоть кого-то. Пена. Зыбучие пески водной плоти, обломки, всплывающие тела, обломки, деревянная щепа. И тут, ее иссушенные злым ветром глаза зацепились за мелькающий в расплывающемся пространстве силуэт. Последний уцелевший корабль нес на обломке бушприта мужчину. Сильные ноги уверенно стояли на деревянной, скользкой от воды, поверхности. Бешеный остервенелый ветер яростно хлестал того по лицу, пытался скинуть в пучину шумного морского марева, но бледные руки крепко держались за плети добротных веревок. И ветер разбивался о широкие статные плечи. Он сиял, этот белоснежный витязь. Ярким пятном застыл среди бесконтрольного движения, с нечеловеческим упрямством вырывая, выводя разваливающийся под его ногами корабль из морской пучины. Увиденное ее поразило. Даже самые бывалые и отчаянные моряки не смели оказывать морской воле такого сопротивления. Вспышки молний отразились в серебре длинного, развевающегося в ветру, плаща. Он отстегнул его, отшвырнул, как ненужную тряпку, едва удерживая равновесие. И плащ улетел обезглавленным змеем. Лизнул воду и замер, трепыхаясь в мертвом хвате ее когтей. Громкий, раскатистый голос, не уступающий по силе самому грому, резал ядовитый воздух, перекрикивал рёв несущих корабль вод. Разносился ветром и эхом звучал у нее в голове. Витязь отдавал какие-то приказы выжившей части команды. И те, не страшась морского гнева, поднимались, с колен, стряхивали с себя грозди дождя и послушно следовали за громогласным «Не смейте сдаваться!» Море, казалось, вскинулось пуще прежнего. Оно едва ли могло стерпеть в собственной обители чужие приказы и такую ярую, вопиющую непокорность. «Упрямец», — думала она, глядя за чужими попытками, обуздать водную стихию, — «Куда тебе тягаться с морем?» Она с опозданием поняла, что неосознанно прижимает вырывающийся плащ к груди. В местах, где острые драгоценные камни соприкоснулись с нежной бледностью кожи, выступили голубые капельки крови. Но боли не было. Было только странное ощущение в груди и громкая пульсация, подозрительно напоминающая стук человеческого сердца. Ею овладевало беспокойство. Тут, будто в подтверждение ее мыслей, море сделало очередной, неоправданно подлый рывок. Из самых недр темных глубин вырвалась, подобно змее, поражающая своими размерами, струя. Злой, бесчестный удар со спины. Русалка, прорвавшая вздрогнувшей рукой ткань плаща, резко подалась вперёд. Она могла только наблюдать за тем, как судно разбивается на тысячи осколков. И оседает на дно под исполинской тяжестью обвалившихся камней. Скала словно скинула на путников свой черный венец. И тот с грохотом водрузился на чужие головы. Не тратя на раздумья больше ни секунды, она кинулась следом, больно обжигая лицо накалившимися пластами воды. Море резало русалку, касалось кожи острыми бритвами. Не сильно, но достаточно для того, чтобы дать понять, что нужно остановиться. Голубые прозрачные струи тянулись тонкими сетями вверх, разъедая глубинную мглу. Мутная вода тыкала в нее мертвым спокойствием чужих лиц, землистый туман застилал глаза. Она зажмурилась и, доверившись собственным ощущениям, плыла вслепую. Туда, где придавленный каменным массивом, остервенело барахтался на самом дне белоснежный витязь. Она тряхнула головой, рассеивая непроглядную бурлящую темноту. Он был там. Метался, прижатый гордой каменной породой. Но в этих метаниях ничуть не растерял былого величия. Алый туман крови поднимался от раненного плеча, тело остервенело билось в попытках вырваться из коварного плена. Прекрасное лицо исказила гримаса боли и несмирения. Он сопротивлялся из последних сил, давил на камни могучими белыми ладонями, шарил вокруг себя затуманенным, ослепшим взором. «Он не видит меня», — поняла русалка. И с размаху ударила серебряным хвостом об острый каменный бок. Тело пронзила вспышка боли. Ещё один удар. И ещё один. Она выгибалась, скулила от собственных ритмичных движений, но не смела остановиться ни на минуту. «Не смейте сдаваться» звучно стучало в висках чужим голосом. Камень не двигался, наотрез отказываясь покоряться ее отчаянным стараниям. Острые, массивные края никак не хотели выпускать из-под себя белоснежное извивающиеся тело. Силы покидали витязя и он, будто злясь на собственную слабость, пускал изо рта гневные пузыри воздуха. Воздух. Ему нужен был воздух. Она, уставшая, дрожащая длинным хвостом от болезненных судорог, готова была зло рассмеяться от собственной глупости. Ещё немного, и спасать будет некого. Рванулась вверх, выкинула из толщи солёной воды голову, схватила ртом завывающий ветер. Втянула его в себя, задыхаясь от жгучей наполненности. И снова вниз. Снова искать. Попытки успокоить продолжающее бушевать море, проваливались с треском. Теперь и оно не желало слушать свою своевольную дочь. «Подожди, я сейчас. Не умирай». Если бы она только могла знать, почему чужая человеческая жизнь настолько много значила для нее сейчас. Но времени думать об этом не было. Нашла его. Схватила ледяными ладонями беснующуюся голову. Он дернулся всем телом в попытке отпрянуть от внезапного прикосновения. Нацелился на нее грозным, укрытым кровавой пеленой, взглядом. Искал незримого врага. От последней мысли внутри что-то неприятно сжалось. Секунда. Очередной рывок, длинное низкое мычание прямо в губы. Горячие. Какие же они были горячие. Будто бы этих губ не коснулся окружающий их двоих сейчас леденящий холод. Замер. Понял. Принял ее дар, до боли вцепился рукой в узкое девичье плечо, подался на встречу. Осушил ее в два глотка, будто маленький, наполненный вином кубок. Губы от чужого напора горели диким огнем. От осознания, что она сейчас почти целует мужчину, у русалки закружилась голова. Она поднималась на поверхность раз за разом, хватала воздух, плыла вниз, находила раскрасневшимися губами требовательный рот и чувствовала. Несмотря на обжигающую боль в каждой мышце, чувствовала себя до одурения живой. Камень, наконец, поддался. Сдвинулся немного и она, вцепившись в ослабевшие, растерявшие былую спесь, плечи, вытянула его на поверхность. Он бросил на нее один, всего один усталый взгляд из-под полуприкрытых ресниц. И лишился чувств. Русалка, закинув тяжёлое мужское тело себе на спину, совершила последний, ещё возможный для уставших плавников, рывок. Выплыла, вырвалась из центра морской ярости в более спокойные, но всё-таки тронутые общим безумием, воды. «Делай, что хочешь», — доносилось со дна скользкое шипение, — «Но не говори потом, что я тебя не предупреждал». О том, как именно она будет вымаливать прощение за свое вопиющее непослушание, русалка решила поразмышлять после. Сейчас, в эту конкретную минуту, ее волновало только одно. Вернее, только один. Желанный берег возник перед смыкающимися от измождения глазами спустя долгие, мучительно долгие часы безостановочного движения. Минула ночь и в небе над их головами занимался робкий рассвет. Белоснежный рыцарь, уткнувшийся волевым подбородком в сгиб ее шеи, так ни разу и не пришел в себя. Она вытащила его на берег, скинула в ещё неостывший за ночь песок и выбралась следом. Это был ее первый выход на сушу, но сил на ожидаемое изумление не осталось совсем. Рухнула, упала на чужую грудь в миг отяжелевшей головой. Закрыла глаза. Под расшитой серебряными нитями одеждой тихо билось чужое сердце. Русалка слушала его и этот стук незнакомым ритмом повторялся в собственной груди. Вздрогнула. Подняла голову, впилась внимательным взглядом. Темные брови на красивом, словно вылепленном искусными мастерами, лице беспокойно смыкались. Четко очерченный рот что-то беззвучно шептал. Он был в бреду. Она ведь почти целовала его, этот красивый упрямый рот. Губы снова обожгло от недавних воспоминаний. Она коснулась дрожащими пальцами бледной щеки, заправила за ухо мокрую светлую прядь. И вздоргнула снова. Это был не человек. Когда позади, ещё не близко, но и не слишком далеко от берега, раздались оживленные мужские голоса, русалка вздрогнула в третий раз. Окинула не-человека прощальным взглядом, в последний раз зацепившись за подрагивающий густые ресницы. И кинулась в море. Уплыть совсем далеко у нее не получилось. Резкая, ни с чем не сравнимая боль пронзила белое тело. По хвосту словно прошлись острым клинком. Вспышка. Судорога. Вспышка. Ее словно выворачивали наизнанку, с мясом выдирая кровавые пластинки некогда серебристой чешуи. «Ослушалась» Ослушаласьослушаласьослушаласьослушалась... Вода затекла в рот, жгла, превращаясь из дорогого друга в раскалённый яд. Что-то кипело внутри, сковывало плечи мелкой дрожью. Море отказывалось от нее. Она закричала, но изо рта не вырвалось ни звука. Русалку охватила настоящая паника. Она задыхалась. «Ты ослушалась. Ты не должна была вмешиваться». Но почему же тогда, почему желание вмешаться было настолько велико? Она слышала, о Эру, она слышала, как ломались ее кости, когда тело, скованное жуткой судорогой, в очередной раз неестественно выгибалось. Чувствовала на языке металлический привкус, жмурилась, отчаянно желая скорой смерти. Но смерть не наступала. Русалка и подумать не могла, что родное море способно так с ней поступить. Это было несправедливое, совершенно несправедливое в своей жестокости, наказание. Она обращалась к нему, мысленно умоляя прекратить. Чувствовала странную, саднящую боль в светлых, широко распахнутых глазах. И не видела ничего. Воды были темны и безмолвны. Последним, что уловил ее слух, был очередной хруст собственных костей. И режущийся сквозь пелену уплывающего куда-то из ее тела сознания, мужской голос: — Капитан, взгляните! Человек за бортом!