Пятеро повешенных

11:06 утра “Проходят последние недели, в течении которых мы с Мишелем, к несчастью, совсем не видимся — солдату не удается попасть к нам, к тому же нас собираются казнить, а поэтому слежение за нашими камерами усилилось. А все остальные, вроде Кондратия и Павла, ждут от меня новостей. — 11/07/1826” — записывает Сергей в Евангелие. Наконец нашел на него силы. Муравьёв-Апостол лежит на кровати — более делать в камере нечего, а поэтому приходится свои последние дни коротать в скуке — сейчас Сергей будет рад даже пообщаться с Бенкендорфом, ну хотя бы с кем-нибудь пообщаться, потому что одиночество давно уже насильственно капает на мозги. На радость, Сергея дверь в камеру открывается, и кто-то медленно заходит. «Кто же мой спаситель?» — едва не восклицает от счастья Сергей, но сдерживается — царским служащим нельзя показывать, что одиночество вымотало его, иначе решат, что он способен сдаться — про него, как про скалу бесчувственную, должны думать, будто в любых условиях ему комфортно. — Здравствуйте, Сергей. — тихо произносит старец в рясе и садится на стул, который повернут к кровати Муравьёва-Апостола. Тот садится на кровати в ответ и с интересом смотрит на священника. — Здравствуйте, батюшка. — почтительно здоровается Сергей, хотя и знает, что священник от царя, грубить или показывать свое недовольство не смеет, потому что это все-таки посланник и слуга Божий. Не по совести так поступать. Вот на Бенкендорфа можно было бы и позлится, но здесь нельзя, да, что странно, и не хочется. — Я пришел, как вы, наверное, знаете, исповедовать вас перед казнью. «Значит точно казнят через пару дней, исповедь раньше не проводят» — мелькает в голове Сергея, и он спокойно выдыхает — совсем скоро его страдания закончатся. — Знаю. Я готов рассказать все, на что право имею. — Муравьёв-Апостол кладет ладони на колени и сжимает их пальцами — волнуется, и пытается показать собственное смирение. — Я не жалею о том, что совершил. Я считаю дело свое правым. Я готов за дело такое умереть, хоть это и грех, и вера моя не позволяет мне рисковать жизнью ради идеи, но иначе я не могу поступить, да простит меня Господь Бог наш, Всемогущий, Христос. Я хотел бы лишь перед друзьями своими извиниться, за все страдания. что я принес им, и за все нечаянные грубости, но сделать я это смогу перед казнью, а потому мне нечего больше вам сказать. Священник встает со стула, дабы покрестить юношу и после кладет ему на лоб ладонь. — Знаете, а ведь Христос завещал нам всем жить в мире и равенстве. Дело ваше — богу угодно будет, однако метод, что вы избрали — неугоден. Но все равно, я благословляю вас и буду молится за вас. Вам более нечего рассказать мне? Сергей отрицательно кивает головой. — Нечего. Священник ещё раз крестит Муравьёва-Апостола и шепотом читает какую-то молитву. — Помните, я буду молится за вас. — Сергей благодарно старцу улыбается и опускает взгляд — хочется проявить сейчас всю свою вежливость, а ещё, кажется, заплакать, потому что дум в голове безрадостных слишком много и все они угнетают. Священник выходит из камеры юноши и Муравьёв-Апостол слышит его разговор с царским жандармом. — Он ничего не сказал вам, отец? — Ничего. А заставлять я не в праве. Жандарм явно недовольно хмыкает и на этом дверь в камеру Сергея закрывает. Однако на душе, после исповеди, хоть и короткой, стало легче. Это не может не радовать. Сергей подходит к стене, отодвигая для этого немного стул, и осторожно стучит: — К.о. м.н.е. т.о.л.ь.к.о. ч.т.о. п.р.и.х.о.д.и.л. с.в.я.щ.е.н.н.и.к. С.к.а.з.а.л, ч.т.о. н.а.с.ч.е.т. к.а.з.н.и. в.с.е. р.е.ш.е.н.о. Р.а.з. я. н.е. г.о.т.о.в. с.д.а.в.а.т.ь в.а.с, м.е.н.я. к.а.з.н.я.т. Пестель поджимает губы, сидя на кровати. — Э.т.о. б.ы.л.о. о.ж.и.д.а.е.м.о, я. в.о.т. д.у.м.а.ю. т.о.л.ь.к.о; п.о.м.и.л.у.ю.т. л.и. М.и.х.а.и.л.а? — Я. н.е. з.н.а.ю, н.о. б.у.д.е.м. н.а.д.е.я.т.с.я, ч.т.о. д.а. К.о. м.н.е. с.е.й.ч.а.с. т.о.ж.е. п.р.и.ш.л.и. Я. т.е.б.е. с.к.а.ж.у, ч.т.о. м.н.е. в.м.е.н.я.т. — лжет намеренно, после чего встает с кровати и подходит к столу. на котором лежит нетронутая ранее бумага и чернильница. «Я не позволю царю убить их без меня. Я виноват тем, что не верил в Сергея и Михаила с 23 года и теперь мне надобно искупить вину. Я их не брошу, я буду с ними, я смогу извинится и тоже поступлю смело, не отсижусь в сырой камере молча смотря на то, как люди, которые не испугались поднять восстание без меня, умирают в мучениях.» — злобные мысли все больше захватывают разум Павла, а от того он, неосторожно взяв перо, роняет на бумагу уродливую кляксу. Пестель, однако, выдыхает, сжимая руки в кулаки, отчего перо трещит и после выводит на бумаге: «Уважаемому Александру Бенкендорфу. Прошу казнить меня вместе с друзьями, потому как сотрудничать со следствием я не намерен, так же были и будут планы убить царскую семью — с Государем вашим на одной планете нам нет места. Беру на себя вину за выступление Южного общества — мною был отдан приказ, через доверенных лиц, имена коих разглашать прав не имею. Жалею, что не довел дело до конца. От узника Равелина Павла Пестеля.» На лице Павла проявляется довольная, больше злорадная улыбка, и он несколько раз с силой стучит в железную дверь кулаком, отчего костяшки на его пальцах краснеют, а кожа сдирается — пальцы начинают кровоточить, но не сильно. Солдат, который патрулирует коридор, открывает полковнику дверь. — В чем дело, Павел? — спрашивает солдат и испуганно осматривает Пестеля. — Вы выглядите нездорово. Вам врача? — учтиво спрашивает юноша, но Павел протягивает ему сложенное в трубочку письмо. — Пожалуйста, передайте Бенкендорфу. Очень нужно. — умоляюще просит Павел, а после крепко обнимает солдата и закрывает перед его носом дверь. Солдат поднимает брови, выражая свое удивление, а после идет к своему начальнику, которому и отдает письмо. Затем, юноша возвращается к камере Пестеля и стучит в дверь. — Может вам все-таки врача? — Не нужно. Я и так скоро умру. — улыбается Павел и ложится на кровать, после чего удовлетворенно отстукивает Сереже в камеру: — М.е.н.я. т.о.ж.е. к.а.з.н.я.т. «Теперь, мои дорогие товарищи, вы будете не одни, вам будет не так страшно и я не буду доживать эту ныне никчемную жизнь без свободы.» — чувство гордости захлестывает Пестеля, но чуть позже оно отступает, уступая место спокойствию и, наверное, усталости. --- 11:56 утра Михаил, после прихода и к нему священника, и его божьего благословения стучит Сергею: — С.е.р.е.ж, н.а.с. к.а.з.н.я.т. И. н.е. о.т.п.и.р.а.й.с.я. К.о. м.н.е. с.в.я.щ.е.н.н.и.к. п.р.и.х.о.д.и.л. Б.л.а.г.о.с.л.о.в.и.л. м.е.н.я. Муравьёв-Апостол поджимает губы виновато и отвечает: — Д.а, т.е.п.е.р.ь. у.ж.е. с.л.о.в.а. и.з.л.и.ш.н.и, н.о. я. б.у.д.у. с. т.о.б.о.й. р.я.д.о.м. В.с.е. б.у.д.е.т. в. п.о.р.я.д.к.е. — В. э.т.о. х.о.ч.е.т.с.я в.е.р.и.т.ь. — К Михаилу заходит солдат, отчего юноша отскакивает от стены, будто от огня, но видя, что солдат свой Бестужев-Рюмин улыбается ему искренне. — Сейчас есть возможность вам с Сергеем поговорить. Вы пойдете? — Бестужев-Рюмин кивает несколько раз и на его лице расцветает кроткая улыбка. Ещё бы отказаться от такого? Да никогда. Солдат кивает и выводит Михаила осторожно, после чего отпирает ему камеру Сергея и Бестужев-Рюмин быстро заходит внутрь. — Почему ты лгал мне все это время? — начинает с грустной, агрессивно-обличающей ноты, но на лице не капли злости, только лишь пустая усталость, кажется, что даже и страх на время пропал. — Прости, Мишель, я не хотел, чтобы ты волновался. Бестужев-Рюмин усмехается и снова не сдерживается — плачет, кажется, теперь от страха. Ну пока время есть можно боятся — думает Сергей —..а потом, через два дня, уже будет поздно. Сейчас Михаил ещё может что-то изменить: пойти к Бенкендорфу и сказать, что готов сотрудничать, но Сергей понимает, что юноша того не сделает, а потому и не знает, как может Бестужеву-Рюмину помочь. Разве что словами, да не всегда они способны в самую душу залезть тем более когда понимаешь, что действенную помощь оказать они уже не смогут. — А я вот волнуюсь, я волнуюсь, а толку? Смерть неизбежна. — Михаил начинает смеяться, держась руками за виски в которых от напряжения ощущает юноша биение сердца, только смех Бестужева-Рюмина — безумен, как у Рылеева, когда тот, потеряв голову, рассказывал обо всем Государю. — Мишель, тише-тише, я рядом. Сергей обнимает Михаила, гладит его по спине, по содрогающимся лопаткам, чувствуя, как рубашка намокает от юношеских слез: Бестужев-Рюмин заходится в смехе, который перерастает медленно в слезы, и никак не может остановится — верно, у Михаила, в самом разгаре, нервный срыв. — Кто же умрет с нами? — не находя в себе сил успокоится, сквозь слезы спрашивает Михаил, а Сергей поджимает виновато губы и вздыхает: ну вот пошто знать ему это? Казнь ведь только через два дня. Не надо думать о ней, потому что думая делаешь только хуже и спасение от мыслей этих противных находит Сергей в вере. Надобно тоже посоветовать и Михаилу, но вопреки своим мыслям юноша лишь тихо отвечает: — Я пока сам не знаю, уверен лишь, что мы будем там вместе, а это, наверное, хорошо. Хотя, тебе ещё жить и жить, а ты так себя подставляешь. Ты жизни не видел ещё, не понимаешь совсем что теряешь. Мог бы просто сказать царю, что вину признаешь и тебя бы уже не казнили бы. — снисходительно-грустно говорит Сергей. — Я все решил давно. Я боюсь умирать, но другого выхода нет. Я не мог бы признать, что дело моей жизни не правое. Я бы сам себя убил бы сделав такое. — стыдно признаться, но слыша это Муравьёв-Апостол чувствует, как распирает грудь его гордость: вот каким должен быть настоящий борец за свободу, да, Михаил определенно звание это заслужил, но никак не смерть. — Знаешь, я долго думал, сидя в каземате в одиночестве, и в голову мне пришло, что самый успех наш был бы пагубен для нас и для России. Люди не поняли бы наших стремлений, оклеветали бы, да и без этого будет в будущем так, я чувствую. От меня отец отказался, что уж говорить о простых крестьянах. Знаешь, Сережа, хорошо, что мы не победили, хорошо, что мы умираем, потому что не придется нам нести на себе груз унижений и укора за то, что благое для России сделать хотели. Хоть за смерть нашу будут к нам испытывать не ненависть, а сочувствие. — Мишель всхлипывает, заправляет за уши отросшие русые волосы и закрывает глаза руками. «Господи, о чем я вообще говорю?» Сергей лишь слушает молча, не прерывает, знает, что Бестужеву-Рюмину страшно и он пытается лишь отвлечься от пагубных мыслей. По себе понимает, ибо и самому до безумия страшно. Спустя несколько минут угнетающего молчания, Муравьёв-Апостол чувствует, что Михаил мысль свою закончил и продолжать монолог более не намерен, потому приобнимает юношу за дрожащие плечи. — Ты смелый очень, а потому послезавтра, главное, не бойся. Я буду с тобой, обещаю. Все будет хорошо. На этом мире жизнь не заканчивается и наверху мы обязательно увидимся снова. Бестужев-Рюмин всхлипывает от пробуждающегося с новой силой страха, стоит подумать юноше, что мир этот скоро не сможет он более лицезреть, и не говоря более ничего выходит Михаил из камеры Сергея — не хочет, чтобы видел Муравьёв-Апостол его слабость, после чего солдат осторожно переводит юношу обратно в его камеру, что находится рядом. — Спасибо вам. Хоть я и не знаю вашего имени до сих пор, вы так много сделали и для меня, и для моих товарищей — по гроб мы вам будем благодарны. Вы спасли очень много жизней. Знаю, меня сейчас тянет на изречения и поучения, но прошу, послушайте, ведь послезавтра я уже умру. Если бы вы понимали, как важны для всего нашего движения. Вы, не просто гайка в механизме — как все мы, вы и есть сам механизм, как и все те люди, что доверяют и помогают нам. Спасибо вам, огромное, от всей души моей вольной и человеческой. Бестужев-Рюмин пожимает солдату руку и замечает, что по щеке юноши стекает одинокая слезинка. — Я был рад вам помогать и буду помогать до самой вашей смерти. — солдат сдержанно улыбается и собирается уже выйти из камеры, как вдруг словно вспоминает что-то, останавливается, вынимает из рукава записку маленькую и отдает ее немного удивленному Михаилу. — Это вам передать попросили. — солдат облокачивается на стену сырую и ждет терпеливо, пока прочитает Бестужев-Рюмин содержание её. «Прости Мишель, раньше я не мог сказать, никак не хватало сил, а сейчас я думаю кощунством будет от тебя это скрывать. Причиной для выслуги отпускных была смерть твоей матери, но отпускных нам не дали. Мне правда жаль, Мишель, прости меня за все и брату передай, что прошу прощения у него за все пригрешения…» — дальше Михаил не читает, не может в себе сил найти на это, возвращает солдату записку и кусает губу: сначала слабо, потом все сильнее и вдруг оседает на пол, закрывая глаза руками, судорожно вхлипывая: — Russia Mother.. À tous ceux qui sont en deuil, maman!.. Maman, ma chérie, ma mère. Pour qui m'as-tu quitté, maman? — юноша чувствует лишь как с ним рядом садится солдат, на плечи его кладет руку свою и немного ближе к себе притягивает Михаила, искренне пытается его поддержать. Бестужев-Рюмин не сопротивляется, в плечо солдата утыкается головой и с новой силой из глаз его текут слезы. Матвей знал и не сказал, зачем же разбил сердце сейчас перед смертью? И так жить недолго осталось, а здесь ещё это. Отец проклял недавно, узнав о предстоящей казни письмо написал со словами: «Собаке — собачья смерть» — о том Михаил не так давно сообщил Сергею, не сдержался. Да разве это ли заслужил Мишель желая Отечеству помочь? Значит цель была не благая, намерения плохие, раз Судья Небесный так сурово карает его. Михаил не чувствует рук и ног, голова ватная и едва способна реагировать на мысли, в глазах все расплывается от слез, и сил нет вовсе даже чтобы просто встать. Желания делать что-либо нет, ничего совсем нет и кажется, будто мир уходит из под ног: все приелось, опостылело, от всего сейчас тошнит. Вокруг нет ничего, пустота, а потому хочется плакать — от безысходности. — Дорогой, хоть ты не бросай меня, пожалуйста. Солдат морщится болезненно — называл так его только Павел Иванович, изредка Сергей, но Михаил? Совершенно мальчик сломался, окончательно, помощи просит у неизвестного себе человека, которого первое время врагом считал, как и многие декабристы в Равелине оказавшиеся. Разве может солдат отказать ему? Конечно нет, а потому с Михаилом остается юноша до тех пор, пока не успокоится Бестужев-Рюмин окончательно, пока не добредет до кровати из последних сил на нее упав и не заснет беспокойным сном. Лишь тогда уходит солдат в каморку свою, а в голове его только возглас Михаила как на пластинку записанный, повторяется то и дело: Россия Матерь… Всех Скорбящих Матерь!.. --- 13:23 дня В камеру Пестеля практически залетает Бенкендорф, даже не успевая отдышаться. Он агрессивно трясет руками, в которых зажато письмо Павла. — Это что за, черт вас побери? — злобно выдает Александр, смотря на Павла свысока, едва не сжигая его взглядом напрочь. Бенкендорф кидает ему на кровать письмо, а после поднимает и засовывает в свой карман — не желает потерять вещественные доказательство. Пестель же в свою очередь поворачивает к Александру голову, но продолжает спокойно лежать на кровати, и что-то тихо напевать себе под нос. — Что за чертовщина? — Ну, я просто прошу казнить меня, как остальных. А вам сложно? — спокойствие Павла явно выводит Александра из себя. Бенкендорф скалится. — Это грех! Ужасный, подлый, гнусный грех! Вы верующий или нет, черт вас дери? Как вам хватило смелости мне такое писать? — Пестель усмехается и садится на кровать, спокойно смотря советнику в, горящие огнём злобы, глаза. — Я верующий, да. Я знаю, что это грех, но не могу иначе. Ещё больший грех для меня — друзей в беде оставить. В общем — вам не понять. Так вы сделаете то, что я попросил? — Сделаю, да, но сделаю так, чтобы вам было плохо даже умирать. — злобно шипит Александр и выглядывает за дверь. — Принесите кандалы сюда. Живо! Бенкендорф берет у подоспевшего жандарма кандалы и надевает их, не сопротивляющемуся Павлу на руки и ноги. — Хорошего вам дня. А то перед смертью слишком вам хорошо будет здесь. У вас были хорошие условия содержания, потому что вас не должны были казнить, но раз вы так жаждете то вот: держите. Так хоть физическая боль вас будет здесь держать и заставлять думать о своем ужасном поступке. — Александр злобно сплевывает на пол и отталкивает Пестеля от себя к стене, после чего, раздосадованный, выходит из камеры. — Ах да! — Александр возвращается и гадко скалится, смотря на Пестеля. — Казнью будет четвертование, а для вас сначала гражданская смерть. Так что готовьтесь пройти все круги позора заново, прилюдно. Я вам обещаю: после такого о вас никто не вспомнит добрым словом, вашу память мы запятнаем грехами и вы, именно вы, будете виновны во всех смертях. Хотя, разделите вы эту участь с Муравьёвым-Апостолом, ибо я уверен, что, если бы не приговорили его к казни, он бы поступил так же как вы — Бога и веру предал за низменную идею. — Бенкендорф морщится с отвращением. — А ещё, я сам, лично, попрошу четвертовать вас в самом конце, чтобы вы видели мучительную смерть своих недодрузей. Надеюсь, лошади будут набирать скорость медленно, чтобы вас разрывало на куски подольше. Бенкендорф покидает камеру, а Павел берется руками за голову, что с кандалами и цепью оказывается для него совсем непростой задачей, и сжимает свои виски. Юноше кажется, что его начинает мутить от того, что он представляет в деталях, как все это будет происходить, а самое ужасное, что наверняка всех привяжут первыми, а его Государь оставит напоследок, чтобы Павел все это видел, боже. В эту угрозу Александра Павел поверил, давно юноша уже понял, как сильно его не любит Государь Император. Пестель слезает с кровати и почти падает на колени, после чего по его щекам начинают течь слезы, а сам Павел начинает шептать молитву: наверное, греховный поступок свой жаждет отмолить. К нему в камеру заходит солдат — начальники Равелина собрались в своей каморке обсуждать странное поведение взбаломушного Бенкендорфа, а потому у юноши появляется возможность посетить заключенных, которой он и пользуется. И конечно же к первому солдат заходит, к Пестелю, потому что некоторое время назад видел его таким странным и почему-то в солдатской душе щелкает что-то, будто намекает, что с Павлом что-то случилось и он явно связан с таким поведением Бенкендорфа. Солдат, видя такое состояние Пестеля, поднимает его с колен и помогает сесть на кровать, после чего обнимает — хоть Павел достаточно взрослый юноша, после такого давления ему необходимо поплакать, иначе Пестель просто сломается изнутри от злости или отчаянья. — Что случилось, Павел? Отчего ваши руки и ноги в кандалах? Пестель некоторое время молчит и его тело подрагивает от приступов дрожи, а после юноша немного успокаивается в мягких объятиях солдата, который осторожно гладит Павла по плечу. — Я попросил себе казнь. Только не говори об этом никому из моих, я не хочу, чтобы они знали, что я грех совершил, а в расстройстве я потому, что мне Бенкендорф сказал, что четвертование будет. Я не выдержу, если друзей там увижу. — на глаза Павла снова накатывают слезы и Пестель складывает свои руки, на которых звенит цепь, на колени солдату. — Я не знаю, как могу помочь вам, но я думаю, что четвертования не будет. Все-таки мы не в средневековье, а вы — офицеры, победившие в Отечественной войне 1812 года. Вас, думаю, расстреляют. По крайней мере пока, постарайтесь не думать об этом, а я ещё зайду, если вдруг раздобуду информацию. А сейчас я схожу за ключами — сниму с вас эти кандалы — поверьте, никто не узнает. Иначе это ведь над вами издевательство. Павел кладет голову на плечо солдату и несколько раз глубоко втягивает носом воздух — пытается успокоится, но голова все равно кружится, а к горлу подступает противный, липкий ком тошноты. — Спасибо. Спасибо. Пестель поднимает голову и солдат поглаживает ещё раз его плечо, а после выходит из камеры со словами: — Я вернусь, как только найду ключи. Павел крутит кистями, чтобы немного сбить жжение от наручников и медленно подносит руки к стене — бить морзянку становится гораздо сложнее, но полковник все-таки выбивает Сереже: — М.е.н.я. к.а.з.н.я.т, у.ж.е. т.о.ч.н.о. Т.о.л.ь.к.о. ч.т.о. Б.е.н.к.е.н.д.о.р.ф. п.о.д.т.в.е.р.д.и.л.— на большее сил не хватает, а потому Пестель садится на кровати и опускает руки на колени, в ожидании солдата. — Э.т.о. у.ж.а.с.н.о, н.о. я. р.а.д, ч.т.о. з.а.в.т.р.а. б.у.д.у. с. в.а.м.и. — Сергей, со своей стороны, улыбается сдержанно и стучит Михаилу о том, что Павел завтра будет с ними. Павел же слышит, как открывается дверь его камеры и к нему заходит солдат, который быстрым движением ключа снимает кандалы с полковника. — Ножные кандалы снять увы не смогу, потому как ключи остались у Бенкендорфа. — В любом случае тебе огромное спасибо. — Пестель улыбается и солдат кивает, в знак прощания, после чего выходит из камеры Павла. --- 13:59 дня “Се время моего отшествія наста. Подвигомъ добрымъ подвизахся, теченіе скончахъ, вѣру соблюдохъ. Et le tems du mon départ a approché. J'ai combattu le bon combat, j'ai achevé ma course, j'ai gard la foi. Прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст ми Господь в день он, праведный Судия: не токмо же мне, но и всем возлюбльшим явление его. — Epitre de A Paul à Timothée chap. IV. Писано въ крѣпости послѣ объявленія смертнаго приговора. Сергій Муравьевъ Апостолъ 1826 † году” — записывает свои последние строчки толи разочарованный, толи напротив воодушевленный Сергей на пустые поля Евангелие. Дверь в камеру Муравьёва-Апостола открывается, но юноша не реагирует, бегая глазами по написанным только что строчкам. Это конец. Так непривычно осознавать, что вот оно, предсмертное послание, прямо здесь, перед глазами и оно — последнее. День, что в самом зените сейчас — предпоследний. Мурашки по коже от мыслей таких, но смерть воспринимается теперь не как потеря, а как возможность, начать все заново там, в другом мире, исправить ошибки, получить прощение. Солдат подходит к Сергею и садится на его кровать — Муравьёв-Апостол поднимает голову и вопросительно на солдата смотрит. — Знаю, что это опасно, знаю, что нарушаю все правила устава, но не могу я так. Не могли бы вы пойти со мной? — отрешенно просит юноша — Сергей, конечно, не отказывает. Не важно, что это будет: за два дня до смерти уже ничего не важно. Будет важно потом, в самую минуту кончины, а пока — время есть. Кому суждено быть повешенным — в иную передрягу не попадет. Сергей слабо усмехается мыслям. Муравьёв-Апостол, ведомый солдатом, заходит в соседнюю камеру и видит Михаила на кровати: тот проснулся, и смотрит в стену стеклянными глазами: наверное никак поверить в прочитанное не может, о каком сне может быть речь? — Я вас прошу, помогите ему. Я не в силах. — плечи Сергея резко ухают вниз, а губы начинают дрожать: давно Муравьев-Апостол таким Михаила не видел, и что ужасно, он предполагает в чем причина такого состояния юноши. Если он прав и их с Матвеем тайна вскрылась, то захочет ли Бестужев-Рюмин после такого видеть его. Это ведь — предательство. Солдат выходит из камеры и тяжело вздыхает: если сейчас кто-либо из начальства придет, всем попадет. Но выбора у юноши не было, бросить так Михаила он не мог, особенно после того, как Бестужев-Рюмин попросил себя не оставлять. Нельзя в таком состоянии человеку быть одному. Особенно перед казнью. Сергей откладывает Евангелие на кровать и подсаживается к Михаилу, приобнимая его за плечи. — Что случилось, Мишель? — а сам молится тихо, лишь бы не новость о матери. — Мама.. Мама.. Ma mère est morte, c'est ma faute. — Бестужев-Рюмин поднимает к груди колени и утыкается в них головой: больно, до ужаса и ничего не может помочь, даже Серёжа. Больно от того, что Матвей утаил. — У меня ведь даже не было возможности с ней попрощаться. — говорит да и замолкает, остаются лишь всхлипы, разрезающие собой давящую тишину. — Мишель, mon chèri, кабы мог я помочь тебе, непременно бы сделал это, но увы, я способен лишь говорить: ничего уже не исправишь. Бестужев-Рюмин отнимает голову от колен и в глазах его вспыхивает что-то неожиданно: ярость. — Можно было исправить, если бы твой брат не молчал до сегодняшнего дня! Можно было выбить отпускные, приехать, проститься, а сейчас что сделаешь? И отец тоже не сказал. Все вы от меня скрываете главное. Все хотите мучений моих. Каждого, каждого из вас я ненавижу. — по щекам Михаила с новой силой текут слезы, а юноша никак не унимается, его пробирает на истерический смех. — Ты знал. Знал ведь про маму мою? Признайся? — Сергей в страхе отодвигается от Михаила: это не Мишель, это бесы, бесы в нем и в каждом из них: здесь нет людей — одни лишь гниющие трупы. Муравьёв-Апостол хватает Евангелие и листает судорожно: ищет ответ, как Михаила спасти, а после озарение на него сходит и юноша подсаживается к Михаилу обратно, его крепко обнимая. Бестужев-Рюмин дергается, пытается от себя Сергея оттолкнуть, но тот не отпускает, лишь гладит мягко по спине. — Как ты говорил в сентябре — не отпустишь, так и я говорю. Смерть — не повод убивать себя за пару дней до нее. У тебя ещё есть время попросить прощения в молитве, есть время написать письмо моему брату о том, какой он плохой человек, если тебе этого хочется. Мы умираем не сейчас. Ты, думая о смерти, доводишь себя. Сейчас рядом со мной не ты, Мишель, а страх твой: он вырывается из тебя слезами, но прошу тебя, постарайся себя успокоить. Я не смогу быть рядом вечно, я не смогу быть рядом в момент смерти, но я знаю, что может с тобой быть рядом всегда. Сергей лишь тогда перестает в своих объятиях успокаивать более-менее расслабившегося Михаила и протягивает ему Евангелие. — Мне его отец передал, я передаю тебе. Почитай: время есть ещё. Прошу тебя: не думай о смерти. Ты сойдешь с ума. Находить спасение надобно в вере. — Уже уходишь? — прерывает Сергея Михаил, смотря на него пустыми глазами. Ну хоть огонь сумасшествия из них пропал. — Ухожу, но знай, я рядом. Бог рядом с тобой. Все устроится. Сергей встает с кровати. — Я тебе обещаю. Бестужев-Рюмин улыбается слабо, встает за Сергеем и прижимает Евангелие к груди. — Спасибо. --- 18:49 вечера Рылеев сидит на кровати — юношу одолевает скука, к тому же с Павлом они вроде как повздорили, а потому Кондратий решает пока не беспокоить Пестеля и подходит к стене напротив кровати — Кондратий ведь до сих пор не знает, кто там сидит — все никак не выдавался момент узнать. Рылеев стучит в стену пару раз и ему неожиданно отвечают: — К.т.о.? — лаконичный вопрос, который очень уж напоминает молчаливого Каховского, к тому же стучит неизвестный простой морзянкой, а не шифром Пестеля. Странно все это. — Р.ы.л.е.е.в. — отстукивает Кондратий. Если Каховский, так верно не ответит. Вряд ли юноша его простил, хоть и прошло около 7 месяцев. Кондратий поджимает губы в ожидании. — К.а.х.о.в.с.к.и.й — стучат с той стороны и Рылеев сдержанно улыбается — все таки угадал. И он ответил? Вот это да. Неужели так на него заключение длительное повлияло? Каховского ведь не водили почти на очные ставки, а когда водили, так было это в самом начале, а все потому, что Пётр сразу дал ясно понять, что не намерен сдавать своих, как бы к ним не относился. Потому Государь оставил его в покое: зачем тревожить человека, который и так не слова не скажет? Может Пётр в заточении одиноком и правда смог Рылеева простить? — Т.ы. п.р.о.с.т.и.л. м.е.н.я? — Рылеев волнуется, время растягивается почти до бесконечности и становится вокруг так тихо, что Кондратий слышит циркуляцию крови в своей голове. — Д.а. — наконец отстукивает Пётр ответ и Рылеев выдыхает с облегчением. Ну и слава Богу. — Т.е.б.я. к.а.з.н.я.т? — Кондратий спрашивает и его сердце замирает, практически падая в ноги юноши — Рылеев надеется, что он не ошибся, доверившись царю и тот помилует всех, после чего Пестелю можно будет сказать, что он не прав. Было бы хорошо. — Д.а. — Рылеев грустнеет, но оказывается Петр ещё не закончил, потому как с его стороны продолжаются стуки. — К.а.к.а.я-т.о. к.р.ы.с.а. с.д.а.в.а.л.а. н.а.с. в.с.е. э.т.о. в.р.е.м.я, по.т.о.м.у. у. ц.а.р.я. т.е.п.е.р.ь. н.а. к.а.ж.д.о.г.о. и.з. н.а.с. е.с.т.ь. с.в.о.е. д.о.с.ь.е. М.н.е. о.б. э.т.о.м. С.а.ш.а. Б.е.с.т.у.ж.е.в. с.к.а.з.а.л. — о.н. р.я.д.о.м. с.о. м.н.о.й. с.и.д.и.т. и. в. о.т.л.и.ч.и.и. о.т. м.е.н.я. о.н. в.к.у.р.с.е. в.с.е.х. д.е.л. Кондратий отшатывается от стены и трет свой лоб ладонью — неужели это про него? Неужели Пестель был прав? — Н.а. н.а.с. п.р.о.с.т.о. к.у.ч.а. к.о.м.п.р.о.м.а.т.а. и. я. п.о.н.я.т.и.я. н.е. и.м.е.ю, к.т.о. н.а.с.т.у.ч.а.л. н.а. н.а.с, н.о. н.е. м.о.г.у. п.р.е.д.с.т.а.в.и.т.ь, к.а.к. о.н. в.с.е. е.щ.ё. п.о. з.е.м.л.е. х.о.д.и.т. и. в.и.н.а. е.г.о. и.з.н.у.т.р.и. н.е. п.о.е.д.а.е.т. — Рылеев садится на кровать и бегает взглядом по полу, по стенам и потолку. — Что я наделал? Что же я наделал? Кондратий сжимает голову с силой, а после срывает одеяло с кровати в приступе слепой ярости. — Он солгал. Я доверился ему, а он просто солгал. — Рылеев прикусывает свою губу и чувствует на языке металлический привкус крови. Кондратий улыбается, но улыбка быстро перетекает в злобный оскал, после чего юноша сметает ладонью со стола стопку бумаг, которую принесли ему совсем недавно, чтобы Рылеев написал ещё несколько «доносов». Вместе с бумагами на пол летит чернильница, часть чернил из которой вытекает, пачкая пол и несколько листов бумаги. Кондратий роняет голову на руки, а после несколько раз ударяет ею об стол, отчего лоб начинает сильно ссадинить. — Так тебе и надо, мерзавец. Из-за тебя друзей казнят. — зло говорит сам себе Кондратий, поправляя спавшие на глаза волосы. Рылеев ещё минуту стоит так, а после, его злоба сменяется отчаянием — исправить уже ничего нельзя и злостью своей Кондратий сейчас не поможет. Поэтому Рылеев несколько раз вдыхает воздух в грудь, но все-таки ударяет кулаком в стену — остатки злости на себя, после чего наклоняется полу и поднимает с него слетевшие бумаги, вместе с чернильницей, в которой, благо, остались чернила, чтобы написать благодарное письмо. «Александру Бенкендорфу. Прошу меня казнить. Не могу жить с пониманием, что предал друзей. Горжусь тем, что хотел убить Государя. От Кондратия Фёдоровича Рылеева.» Рылеев ограничивается краткой запиской, потому как чернил не хватает на большее и стучит в дверь пару раз. К нему тоже заходит солдат, у которого неосознанно чувство дежавю возникает: перед ним такой же юноша, как пару минут назад в соседней камере, с взлохмаченными волосами, горящими от ужаса и злости глазами, протягивающий ему записку. — И вы тоже? — тихо спрашивает солдат, но тут же умолкает — не отвечая на переспрашивание Рылеева. — Кому отдать? — Бенкендорфу пожалуйста. — солдат кивает и забирает у Кондратия записку, после чего Рылеев стучит в стену Петру: — М.е.н.я. т.о.ж.е. к.а.з.н.я.т. Каховский не отвечает, а потому Кондратий возвращается на кровать, после чего стучит Пестелю в стену: — М.е.н.я. к.а.з.н.я.т. П.р.о.с.т.и, ч.т.о. н.е. п.о.с.л.у.ш.а.л. т.е.б.я. т.о.г.д.а. Пестель, сидя на своей кровати, сдержанно улыбается — понимает, что Кондратий сам себе казнь попросил, а от этого сердце юноши, кажется, гордость берет — все-таки Рылеев, хоть и подставил всех, все равно не единственный виноват в их смерти — изначально все было предречено, просто радует, что Кондратий их не бросает, хотя мог бы. — Э.т.о. г.р.е.х, К.о.н.д.р.а.т.и.й, н.о. м.е.н.я. т.о.ж.е. М.н.е. ж.а.л.ь, ч.т.о т.ы. б.у.д.е.ш.ь. с. н.а.м.и. А. и.з.в.и.н.и.т.ь.с.я. т.е.б.е. с.т.о.и.т. п.е.р.е.д. д.р.у.г.и.м.и. Рылеев прислоняется горячим лбом к холодной стене и немного остужает свой пыл — жить осталось недолго, всего день, ну и ладно — жить с пониманием, что неосознанно предал, невозможно. Лучше умереть, хоть, как Павел и сказал, это грех, ужасный, может Пестель даже и догадывается о том, что сам себе Рылеев казнь попросил, но Господь Бог простит его, ведь таким подлым людям, как Кондратий, жизни на земле нет. --- 19:31 вечера Бенкендорф получает письмо Рылеева и даже не вскрывая рвет его пополам, но после останавливается — а вдруг там донос? После письма Павла у Александра едва ли не нервный тик — уж Пестель знатно его разозлил. Александр открывает письмо и соединяет половинки, после чего читает этот ужасающий, антихристианский текст и с досадой разрывает письмо на части. — Эти идиоты сговорились что ли? Да как они живут вообще на свете? Как хорошо, что уже послезавтра казнь. Я лично буду присутствовать на ней, попрошу батюшку проклясть этих еретиков и безбожников. — срывается Бенкендорф и размашисто подписывает документ о назначении казни Павлу Пестелю и Кондратию Рылееву.