Пятеро повешенных

“И так прошло уже несколько месяцев, в течении которых мы ребятами особо не перестукиваемся, только если узнать, как состояние, потому как особо важных новостей пока нет, а проверяющие зачастили ходить по камерам — солдат тоже жалуется, что его постоянно держат при себе, только ночью ему удается вырваться к нам, поболтать, и, может, рассказать что-то интересное. — 24/05/1826.” — записывает Сергей на пустые поля Евангелие, переданного от отца солдатом — создает подобие личного дневника, который личным конечно не будет, однако запись происходящего юноше помогает не сойти, в четырех стенах, с ума, потому как офицер уже чувствует, что теряет счет времени — настолько все скучно и однообразно вокруг. Михаил же лежит в камере своей, на своей кровати, можно даже сказать, что юноша спит, потому как дыхание его ровное, а грудь, скрытая под рубашкой арестанта, вздымается и опускается в такт дыханию, но лишь глаза открыты, и смотрят, почти не моргая, в сторону двери, рядом с которой стоит человек — толи священник, толи иной царский служащий — так в темноте и не разглядеть. Бестужев-Рюмин особо и не придает этому внимание — мешают мысли о будущем, на которых Михаил зациклен. Чем закончится их арест? Как там Сергей? Спасибо Пестелю, что шифр создал, можно хотя бы так переговорить с Сережей, а все-таки страшно. Почему? Бестужев-Рюмин и сам не знает. Будто предчувствие какое-то нехорошее у юноши и терзает оно его с самого дня ареста. Неизвестный проходит в камеру, не видя не протеста, от заключенного, не реакции на его приход, а потому немного повышает голос. «Неужели, дурак, думает, что я его просто не слышу?» — едва сдерживает смех Михаил и поднимает взгляд на лицо человека — это же всеми (не)любимый Бенкендорф. «Чем в этот раз измучить меня желаете?» — почти уже говорит, но в последний момент голос разума заставляет Михаила замолчать — а жаль, так хочется съязвить, а ещё бы плюнуть в этого жалкого человечка, поставить его на место, и жизнь тогда хороша сразу станет. Ну ладно — этакую месть можно оставить на потом. — Я к вам пришел по делу. «Ого! По делу? Интересно, и что же вы так жаждете рассказать мне?» — Бестужев-Рюмин кусает свою губу и заламывает пальцы на руках — насколько же ему неприятно находится в обществе царского советника. Скорее бы он там уже все сказал свое и ушел. «Хотя лгу, мне это совсем не интересно.» — И по какому-же? — на губах Михаила просвечивается слабая ухмылка. — За оказанное сопротивление нашим частям при аресте, за разжигание бунта в Черниговском полку, ну и конечно за революционную деятельность в целом, вас — Михаил Павлович, его Величество Государь Император приговорил к смертной казни. — Бенкендорф улыбается нервно и убирает руки за спину, после чего кругами начинает ходить по, не очень большой, камере, а Михаил ощущает, будто воздух в этой камере для него пропал и душно стало настолько, что вот-вот глаза, от сухости, из орбит выпадут. «Значит я все же умру. Как говорил тогда Щепилло на собрании: умереть за свободу, да? Ну таки-да, умру за святую вольность. За такое и умереть не страшно.» — рассуждает в своей голове Бестужев-Рюмин, несколько раз моргает и незаметно для Александра смахивает слезинку с ресниц. — Однако, у вас есть шанс на помилование, если вы раскаетесь.. — Нет. — резко отрезает Бестужев-Рюмин, не давая Бенкендорфу закончить. — Вам нет смысла продолжать, я уже на это говорю твердое нет. — Вот вы упертый, как Сергей, а смысл от этого? Ну убьют вас, а вам это зачем? — кажется, даже с нескрываемой жалостью, спрашивает Александр, подходя к кровати заключенного ближе. — Зачем вы так вцепились в эту идею, как пес зубами, сами ведь не понимаете даже, что вы теряете. — Я же по-русски сказал: нет. Зачем вы переубеждаете меня? — поднимает одну бровь в непонимании Михаил и отворачивает голову от Бенкендорфа, рассматривая, по сравнению с надоевшей уже, за столь короткое время, беседой, такой интересный потолок. — Я могу повторить по-французски ежели вам так хочется. — Вы не понимаете. Ваш род — дворянский, к тому же самый богатый из всех дворянств, что собрались здесь. Я сам, лично, против вашей казни. — Ну так если вы против, так не убивайте меня. Какие в таком случае проблемы? — колко парирует Михаил и потягивается, после чего садится на кровати — диалог утомляющий и к несчастью, долгий, а все это время совесть пожирает изнутри, за то, что Бестужев-Рюмин не демонстрирует свою заинтересованность. Хотя бы как по этикету требуется. — Я не могу, пока вы прилюдно не отречетесь от идеи. — Ох, жаль. Ну значит я не могу вам помочь. — Михаил слабо, но насмешливо улыбается и разводит руками, после чего встает и подходит к Александру. — Вот вы, когда выбьете хоть слово опротив дела нашего из Сергея, не Трубецкого, а из Муравьёва-Апостола, тогда и поговорим, а пока — до свидания. — Бестужев-Рюмин снова улыбается, но на этот раз мило, и подталкивает Бенкендорфа к выходу. — Меня же ваш род уничтожит! — в последний раз пытается воззвать к жалости Михаила Александр и встречается взглядом с его пустыми, немного, однако, блестящими от гордости глазами. «Бесы, явно бесы» — Ну, мне жаль. Правда. — Бестужев-Рюмин пожимает плечами и закрывает лицо руками, имитируя собственное горе. — До глубины души вы меня задели. Но помочь, по крайней мере пока, ничем не могу. Могу лишь рассказать о сути деятельности нашего общества, чтобы потомки знали о нас и может продолжили наше бравое дело. А, как жалкий трус, извиняться, за то, что считаю правым, и дело вольности святой предавать за свободу.. Да какая же это, без вольности, свобода? Какая же это жизнь — без свободы? — Молчите. Не слова больше! — злобно прерывает юношу Александр. — Я ещё зайду к вам. А пока — готовьтесь к исповеди. — грозно заканчивает Бенкендорф и выходит из камеры Михаила, громко хлопая дверью. «Интересно, а это было нарочно сделано?» — Михаил усмехается и садится на кровать обратно, после чего к нему в голову приходит одна мысль — он встает и подходит к стене напротив. — С.е.р.е.ж? — стучат Муравьёву-Апостолу в стену, и он поворачивается к стене лицом, лежа на кровати, после чего отстукивает, что весь во внимании. — К.о. м.н.е. п.р.и.х.о.д.и.л.и. с.е.г.о.д.н.я., с.к.а.з.а.л.и., ч.т.о. з.а. о.к.а.з.а.н.н.о.е. с.о.п.р.о.т.и.в.л.е.н.и.е. а.р.е.с.т.у. и. з.а. р.е.в.о.л.ю.ц.и.о.н.н.у.ю. д.е.я.т.е.л.ь.н.о.с.т.ь. м.е.н.я. к.а.з.н.я.т. С.е.р.е.ж, я. б.о.ю.с.ь. — только Муравьёву-Апостолу Михаил готов показать свои искренние эмоции. Да, юноша не готов и не признает вину, потому как признавать нечего, но от этого страх скорой смерти не уходит. Когда знаешь, что умрешь — всегда страшно. Но путь, который позволит её избежать, слишком бесчестен. Сергей прислоняется лбом к холодной стене, в который раз, в отчаянии, и кусает губы — он точно знает, как Михаил переживает сейчас и не может его обнять, может лишь выстукивать холодные звуки, которые не похожи даже на поддержку. Вот, что такое настоящая мука. — М.и.ш.е.л.ь, н.е. б.о.й.с.я. О.н.и. н.а.м. н.и.ч.е.г.о. н.е. с.д.е.л.а.ю.т. — стучит, а сам не верит в то, что говорит, потому как знает — вероятность смерти очень велика, с чего бы вдруг царю их щадить? И верно — незачем. Просто Бестужева-Рюмина нужно успокоить, потому, как молодой совсем, юноша, умирать боится, и Сергей чувствует это, а зачем Михаилу думать об этом все время, только делать себе хуже, если уж это все равно случится. Лучше в душу мальчика вселить надежду, чтобы не убить его раньше времени. — О.н.и. х.о.т.я.т. з.а.п.у.г.а.т.ь. н.а.с. — Я. х.о.ч.у. т.е.б.е. в.е.р.и.т.ь. — медленно отвечает Михаил и Сергей слышит, как офицер всхлипывает, или ему только кажется? Ну почему именно сейчас стены будто пропали вовсе, и Муравьёв-Апостол слышит каждый звук? — Сергей злобно сплевывает на пол и садится на кровати, закрывая себе уши ладонями, а в голове эхом отдается слабый плач Михаила, от которого все внутри переворачивается — вот он, так близко, и так далеко и юношу не утешить. Сергей бы сейчас все отдал, только бы быть с Бестужевым-Рюминым рядом. И неважно: умрет он сам или нет, Сергея давно не волнует это, он лишь хочет, чтобы Михаил был спокоен и не боялся, ничего не боялся. Из ушей снова мелкими струйками струится кровь, она пачкает пальцы, а затем ладони Сергея, стекает на рубашку и шею — только этого сейчас не хватало. — M.o.n. c.h.è.r.i, я. д.а.л.е.к.о, н.о. р.я.д.о.м. и. в.с.е.г.д.а. б.у.д.у. М.ы. с.к.о.р.о. у.в.и.д.и.м.с.я, о.б.е.щ.а.ю. Я. т.е.б.я. б.у.д.у. з.а.щ.и.щ.а.т.ь.— Муравьёв-Апостол вырисовывает на стене кровью маленький крест — кровотечение из ушей останавливается, и юноша спокойно выдыхает — наваждение спадает. Однако стоит Сергею немного передохнуть после набежавшей бури, к юноше в камеру тоже заходят. «Сразу понятно, кто пришел, ибо даже не постучался. И как можно быть таким невежливым? Ну я за Михаила на вас отыграюсь» — сжимает зубы от злости Сергей и садится на кровати, скрещивая руки на груди. — Я думал вы спите. — с порога агрессивно начинает Александр и закрывает дверь за собой, после чего подходит к Муравьёву-Апостолу. — Жаль разбудить вас не удалось. — тоскливо продолжает Бенкендорф, будто считывая накал в атмосфере камеры и отношение Сергея к его собственной персоне — исключительно отрицательное. — А так знаете-ли хотелось. — Не переживайте, вы без того смогли испортить мое, доселе прекрасное, настроение. — в ответ улыбается, а скорее все-таки скалится Сергей и даже не встает с кровати — лишь на стену спиной облокачивается, дабы показать, что сейчас с Александром разговаривать нет никакого желания — незачем было так над Бестужевым-Рюминым издеваться. — Зачем пришли? — Хотел сказать, что его Высочество Государь Император приказал вас казнить. — Александр улыбается и его глазенки, мелкие, подло сверкают — ну естественно смерти Муравьёва-Апостола он будет рад, потому как Сергей много неприятностей царю доставил, а Михаил, по его мнению, просто неопытный ребенок. «Дурак» - чувствуя, как внутри бурлит злоба и к телу приливает сила необъятная, поднимая боевой настрой, юноша улыбается. — А вы и рады, как я погляжу. Думаете, что проблем я вам меньше доставлять буду? А вот и нет. Даже смертию моей вы от меня не избавитесь, да от духа вольного моего, что в солдатах Черниговских и полках иных заложил я за время своего в армии нахождения. Слишком уж сложно будет вам искоренить обо мне память из мозгов, да сердец солдатских. Вы ещё не понимаете верно, с кем связались. Михаил, как я, будет молчать и недооценивать товарища моего в этом не надобно, но коли жажда есть у вас такая узреть в глазах моих страх, так доставлю же я удовольствие вам, коли знаю, что скоро умру, отчего бы не расспросить мне вас, как жизнь свою спасти, ежели знаю я заранее, что предложите вы мне в ноги царю упасть, лишь бы бренное тело свое спасти. Душу продать свою в обмен на пару земных лет. Как же все-таки вы наивны. Ну так и что же выходит, неужели мне никак не спастись? — нарочито испуганно спрашивает Сергей, поднимая молящий взор на Бенкендорфа. Александр от реплики Сергея до вопроса просящего, морщится и усердно заставляет себя забыть все сказанное Муравьевым-Апостолом, потому и переключается на насмешки над офицером, дабы страх свой и слабость скрыть, хотя и догадывается уже, к своему огромному разочарованию, что Сергей на сближение со следствием не пойдет, а, следовательно, и Михаил тоже, а значит две будущие жертвы уже есть. И возможно их будет больше. — Шанс есть, но только если расскажете о всех, кто с вами на восстании был, кто причастен к нему и самому государю императору скажете, что были неправы, и дело всей жизни вашей— жалкая ошибка. К народу выйдете покаяться и скажете всем, кто придет на ваш позор смотреть, чтобы выступали за государя. Что он один душу вашу падшую спас и помиловал за столь грубое преступление против человечества. — с каждым словом Бенкендорф все сильнее напирает на Сергея и в конце, столь вдохновляющего его жалкую душу, монолога, почти прижимает юношу к стене взглядом испепеляющим, но сразу же получает ответ и оседает, отходя чуть дальше. — Уважаемый, будьте тише прошу вас, а то ведь и задавите меня своей силою духовной ненароком. — Сергей корпус вперед немного наклоняет, отстраняясь от стены, дабы слышно его Александру было лучше и продолжает, теперь уже самостоятельно напирает на советника, взором своим яростным тесня его из комнаты. — И так, о чем это я? Ах да, точно, я же сказал вам пару минут назад уже, что на сотрудничество со следствием идти не желаю, но верно повторить мне для вас придется, что я прямо сейчас и сделаю. Ежели вам так сильно хочется, я, конечно, расскажу народу, о сути дела правого нашего, но с желаниями вы планку-то задрали. Я не удивлен даже, что Мишель вас прогнал, а вы теперь и ко мне пришли, донимать. Я ногой не ступлю в государевы хоромы и, честью клянусь, перед царём извиняться не стану, и не признаю, что дело мое — неправое, иначе сам Господь Бог, который даровал мне свободу от мыслей раба, уничтожит меня раньше, чем все вы. Вы можете лишь убить мое бренное тело, а душу свободную, которая воспарит после над миром, вы оклеветать, осквернить и выжить из меня не в силах. Государь император помилование предлагал мне, просто за мысли мои, не требуя взамен ничего, но я отказался, а вы думаете наивно, что на ваши условия я соглашусь? — Муравьёв-Апостол улыбается удовлетворенно и облокачивается спиной на холодную стену камеры, на которой минутами ранее начертил незаметно крест, дающий юноше теперь силы на борьбу. — Да и лгать народу я не намерен. Лишать их души свободы ради освобождения тела собственного, которое все равно в конце истлеет в земле, предавать свои принципы и душу свою за пару лет жизни, а точнее работы в рудниках на вашего Государя? Нет, на такое даже за сохранение собственной жизни и жизней товарищей моих, я пойти не готов, ибо даже они проклянут меня узнав, что во спасение их тел, я предал тлену наши идеи и нравы. — То есть вы сотрудничать отказываетесь? — злобно спрашивает, совершенно недовольный исходом дел, Бенкендорф и Муравьёв-Апостол усмехается: — Уходите. Прийти ко мне за показаниями и извинениями можете тогда, когда хоть слово против нашего дела услышите от Михаила. А сейчас — до, надеюсь не скорой, встречи. — Бенкендорф, более слушать ничего не желая, сплевывает злобно и уходит. Муравьёв-Апостол из-под подушки вынимает Евангелие, пролистывает страничку и берет со стола перо с чернилами: мысли текут в голову и их срочно нужно перенести на бумагу: “Намерение – вот единственное, что определяет виновность. Действия как действия ничего не доказывают, так как можно сделать много зла с самыми чистыми в мире намерениями и произвести величайшее добро с намерениями совершенно превратными. Настолько верно, что именно намерения, а не вытекающие из них действия, составляют виновность – что это делает долг судьи слишком трудным, и единственное, что должно быть в его характере - это свобода от мелких злобы и страстей, гарантии беспристрастности, правды и мужества; но с другой стороны он должен обладать достаточно развитым умом, чтобы уметь проникать, насколько возможно, в намерения обвиняемого сквозь серию установленных действий; и даже эта произвольная власть судить дела и намерения показалась настолько непомерной и вне человеческих сил, что существуют страны, где разделили судопроизводство между судом присяжных и судьями, из которых первые являются в чистом виде судьями намерений, а вторые не более чем исполнителями закона. Эти размышления многим покажутся совершенно бесполезными глупостями. Для судопроизводства же, как его понимают, все намного проще – это поистине ложе Прокруста: подходит по росту ко всем, кого на него укладывают, естественным ли образом или нет, не все ли равно? Следует ли однако из только что развитого нами размышления, что поскольку намерения каждого известны только ему самому, хорошее судопроизводство должно призывать всех обвиняемых давать свидетельства против самих себя? Без сомнения, нет! Поскольку немного людей имели бы смелость к искреннему признанию, и можно даже сказать, что наиболее невинные и чистые скорее сознавали бы себя виновными и осуждали, нежели наиболее испорченные. Но из этого следует, без противоречия, что приговоры людей все погрешны, шатки и приблизительны; чем они решительнее – тем более они плод ничтожества и лени и тем ближе они соседствуют с заблуждением; великая ответственность лежит на плечах всех судей; эта ответственность находится в прямой зависимости с благоразумием той власти, которая дана судье, и, следовательно, прощение, милосердие и любовь должны быть основными принципами приговоров не только наиболее благородных, но также наиболее мудрых и глубоких. И здесь мы возвращаемся к морали Евангелия – книги божественной, книги глубокой, слишком мало понятой, которая в началах своих подходит ко всякой правде и к которой всегда возвращаются, размышляя глубоко обо всем, что удерживает человека. Эта книга нам также провозглашает великий приговор, исправляющий все прочие приговоры. Она провозглашает, что однажды наш Божественный Спаситель (единственный непогрешимый Судья, поскольку, испытуя сердца, Он судит действия по намерениям) придет, окруженный всей славой, воздать каждому по его делам; но она нам также возвещает снисхождение в Его всемогуществе, полном любви и милосердия, безжалостном только к злонамеренности и эгоизму. Будем же все надеяться и бояться этого дня, который обнажит намерения каждого!” Юноша довольно выдыхает — будет наконец Бенкендорфу что почитать после Серёжиной казни. Хоть знать будет чем намерения отличаются от действий и как судит судья на небе. Муравьёв-Апостол откладывает Евангелие на кровать и подходит к стене: — М.и.ш.е.л.ь, я. н.е. с.л.о.в.а. и.м. н.е. с.к.а.з.а.л. и. т.ы, п.р.о.ш.у, м.о.л.ч.и. П.о.й.м.и. е.с.л.и. т.ы. с.д.а.ш.ь. н.а.с. р.а.д.и. с.п.а.с.е.н.и.я. ж.и.з.н.и. с.в.о.е.й. — я. п.о.й.м.у, а. д.р.у.г.и.е. н.е. п.р.о.с.т.я.т. В.с.ю. в.и.н.у. з.а. с.м.е.р.т.ь. н.а.ш.у. о.н.и. в.о.з.л.о.ж.а.т. н.а. т.е.б.я.. — стучит Сергей Михаилу взволнованно и прислушивается, наклоняется к стене в ожидании ответа, что так важен для дела их жизни, хоть и проиграно оно уже полностью, но царским жандармам и иным личностям, что вызнать о деле хотят, показать надобно ещё, что даже после поражения свободолюбцы и правдоборцы из «Союза Благоденствия», а далее и «Южного» общества не сдаются — тайны и членов общества своего не сдают за иллюзорную свободу без права выбора, на оккупированной тиранами земле. — К.о.н.е.ч.н.о, С.е.р.е.ж, п.о.н.и.м.а.ю, а. п.о.т.о.м.у. и. м.о.л.ч.у.. Муравьёв-Апостол, после того, как от Бестужева-Рюмина получает офицер, удовлетворяющий ответ, начинает много и долго стучать Пестелю — в стуках этих нельзя распознать слова, однако это, для Павла, как знак, что случилось что-то очень опасное и эта новость ну очень срочная. Павел отстукивает в ответ, что сейчас у него в камере никого нет и он готов юношу выслушать. — К.о. м.н.е. п.р.и.х.о.д.и.л. с.о.в.е.т.н.и.к. ц.а.р.я., с.к.а.з.а.л, ч.т.о. с.к.о.р.о. к.о. м.н.е. в. к.а.м.е.р.у. с.в.я.щ.е.н.н.и.к. п.р.и.д.е.т., ч.т.о.б.ы. я. и.с.п.о.в.е.д.о.в.а.л.с.я., е.с.л.и. я. х.р.и.с.т.и.а.н.и.н. М.и.ш.а. м.н.е. с.е.г.о.д.н.я. т.о.ж.е. с.а.м.о.е. с.к.а.з.а.л. М.н.е. к.а.ж.е.т.с.я н.а.с. х.о.т.я.т. к.а.з.н.и.т.ь. Пестель закрывает глаза и поджимает губы — ему Бенкендорф обещал лишь 13 лет каторги, может быть это Александр так Сергея пугает, чтобы тот рассказал про всех и якобы облегчил себе участь. Может за такое долгое время понял Бенкендорф, что Пестель все равно не расколется и решил попробовать выпытать хоть что-то у Михаила с Сергеем? — Т.ы. п.о.к.а. э.т.о.м.у. н.е. в.е.р.ь, в.а.с. м.о.ж.е.т. п.р.о.с.т.о. п.ы.т.а.ю.т.с.я. з.а.п.у.г.а.т.ь. Я. с.п.р.о.ш.у. с.е.й.ч.а.с. у. Р.ы.л.е.е.в.а., ч.т.о. е.м.у. о.б.е.щ.а.ю.т, п.о.т.о.м.у. к.а.к. м.н.е. о.б.е.щ.а.ю.т. к.а.т.о.р.г.у. Павел подходит к стене, которая напротив его кровати и пару раз стучит Рылееву. — С.л.у.ш.а.ю. — Т.е.б.е. ч.т.о. о.б.е.щ.а.ю.т? Кондратий не отвечает, а потому Павел возвращается на кровать — ждать. Наверное, к Рылееву зашли проверяющие. --- — Здравствуйте, Кондратий Федорович. — дружелюбно улыбается Бенкендорф Рылееву, который сидит на кровати и смотрит на советника глазами, в которых блещет испуг — благо литератору повезло, что камера Пестеля была с той его стороны, где стояла койка Кондратия, иначе Бенкендорф мог бы подумать что-то не то. Ну сами представьте: стоит юноша у стены и отчаянно вслушивается в её глухие своды — тут либо сумасшедший, либо нашел способ переговариваться, а это запрещено, ведь заговорщики должны страдать в одиночестве, думать о своем проступке наедине с собой. — Кондратий поеживается и глубоко вдыхает грудью воздух, после чего смотрит на Александра уже с незыблемым спокойствием. Бенкендорф тактично делает вид, что непонятного испуга Рылеева не заметил и продолжает: — Николай Павлович мне рассказал о вашем благородии, а потому, я, лишь для видимости, объявлю вам приговор о 13 годах каторги, но поверьте, мы остановим вашу повозку на полпути к Сибири и вы вернетесь в Петербург, после чего сможете здесь жить как прежде, только под другим именем. Просто государь наш желает, чтобы люди поняли, что революция, это плохо, однако ваши реформы он обещал принять во внимание. — Бенкендорф учтиво улыбается, кивает головой и выходит, не сдерживая усмешки. Рылеев моргает глазами часто, будто пытается включить свой мозг и наконец понять, что ему только что сказали, но страх как-то неосознанно сосет под ложечкой, потому как Кондратий задумывается — а не ошибся ли он, рассказав царю обо всех планах, о всех участниках..? Его размышления прерывает тихий стук со стороны Пестеля. «И впрямь, забыл ведь ему ответить» — грустно усмехается Рылеев. — К.о. м.н.е. т.о.л.ь.к.о. ч.т.о. п.р.и.х.о.д.и.л. Б.е.н.к.е.н.д.о.р.ф. М.н.е. о.б.е.щ.а.ю.т. к.а.т.о.р.г.у. Спустя пару минут Рылеев добавляет: — И. е.щ.е., х.о.т.е.л. с.к.а.з.а.т.ь., — н.а.с. н.е. к.а.з.н.я.т. Пестель удивленно поднимает брови, но не отвечает ничего, хотя так хочется спросить, почему Кондратий так в этом уверен. Сам ведь понимает, что они совершили и вряд ли государь такое так просто простит, хотя.. Может быть все обойдется просто каторгой? Бог знает. Павел возвращается на свою кровать и стучит Сергею: — Н.а.м. с. Р.ы.л.е.е.в.ы.м., о.б.е.щ.а.ю.т. к.а.т.о.р.г.у. И. Р.ы.л.е.е.в. с.к.а.з.а.л, ч.т.о. в.а.с. н.е. к.а.з.н.я.т. Муравьёв-Апостол поправляет свои, немного отросшие за время заключения, волосы и потирает переносицу. Тогда неужели царь, и правда, думал их так запугать? Неужели он не понимает, что Сергей ни слова не скажет, хоть ему пообещай четвертование, хоть съедение тиграми, да что угодно, против своих Муравьёв-Апостол никогда в жизни не скажет, ни при каких обстоятельствах. И так пугать Михаила, просто ради показаний — это варварство, ну да, Государь на такое способен. Сергей сжимает ладони в кулаки и пару раз втягивает носом воздух — главное сейчас, спокойствие, а то от напряжения снова кровь из ушей пойдет. — Э.т.о. в.с.е. о.ч.е.н.ь. с.т.р.а.н.н.о, н.о. з.н.а.я. Б.е.н.к.е.н.д.о.р.ф.а. и. е.г.о. к.о. м.н.о.г.и.м. и.з. н.а.с. о.т.н.о.ш.е.н.и.е. у. м.е.н.я. с.м.у.т.н.ы.е. с.о.м.н.е.н.и.я, ч.т.о. п.р.о.с.т.о. к.а.т.о.р.г.о.й. м.ы. н.е. о.т.д.е.л.а.е.м.с.я. --- Пестель просыпается и некоторое время лежит на койке с закрытыми глазами, и в его голове проплывает вчерашний разговор с Сергеем, а также слова Кондратия, что их не казнят. Почему Рылеев так в этом уверен? Поэтому, прежде чем встать, первым делом, Павел стучит Рылееву, потому как всю ночь и даже сейчас одна лишь дума не покидает его: — С.п.и.ш.ь.? — спустя пару минут Кондратий отвечает: — Т.о.л.ь.к.о. п.р.о.с.н.у.л.с.я. В. ч.е.м. д.е.л.о.? — П.о.ч.е.м.у. т.ы. т.а.к. у.в.е.р.е.н, ч.т.о. н.а.с. н.е. к.а.з.н.я.т? — Я. Н.и.к.о.л.а.ю. в.с.е. р.а.с.с.к.а.з.а.л. и. о.н. с.к.а.з.а.л, ч.т.о. н.а.с. п.о.м.и.л.у.ю.т. Павел хмурит брови — думает, что он не так понял, и потирает лоб, на котором образовываются небольшие морщинки, а сердце стучит все быстрее — руки неосознанно сжимаются в кулаки. — Ч.т.о.-ч.т.о. т.ы. с.д.е.л.а.л? — будто не расслышав, а точнее, не поверив в то, что услышал, переспрашивает Пестель. И молится, лишь бы ему и правда послышалось, лишь бы он перепутал буквы местами и вообще, что это все не реальность, а так, иллюзия. — Н.у., я. ц.а.р.ю. в.с.е. р.а.с.с.к.а.з.а.л., о.н. б.о.г.о.м. к.л.я.л.с.я. н.а.с. п.о.м.и.л.о.в.а.т.ь., е.с.л.и. я. в.с.е. р.а.с.с.к.а.ж.у. Павел распахивает глаза и брови его взлетают кажется на лоб — полковник сверлит взглядом стену, за которой сидит, ну если не идиот, то дурак точно. Вот как вступил Рылеев в 1823 году в «Северное» общество, так с первой встречи с Павлом на совместном собрании обоих обществ и не поменялся. Все такой же доверчивый. А ведь Павел говорил Кондратию с самого первого дня, довольно не плохого общения, а далее и в каземате стучал морзянкой, после небольшого перерыва во время которого арестованный Пестель был в главном штабе Тульчина, а Рылеев организовывал восстание в Петербурге — не бывает в мире такого, как в стихах твоих, никому никто помогать просто так не станет, а тем более царь восставшим — ну что это за бред? Как в такое можно было поверить? Понятно, что Рылеев говорил все это во благо, был уверен, что царь их и правда пощадит, но как в такое вообще можно было поверить? Да Николай этот такого наплести может, для него-то дать слово, не то, что дать слово для членов общества — царь свои слова не умеет выполнять. А Кондратий, хоть и взрослый человек — все ещё доверяет этому миру, как наивный ребенок, все ещё хочет доказать, что люди вокруг хорошие, да только с каждым разом все сильнее оступается. Неудивительно, что из всех он единственный доверился. Михаил Бестужев-Рюмин тоже, насколько Пестель помнит, наивен и риск сдачи у него мог быть, но теперь Павел понимает: у него другая крайность — он во всем поступает как Сергей, а Муравьёв-Апостол никогда бы ни слова против своих не сказал, потому и Михаил молчит. — Т.ы. з.н.а.е.ш.ь., ч.т.о. т.ы. и.д.и.о.т.? — отстукивает Пестель, и ещё что-то агрессивно стучит — Рылеев закрывает уши подушкой и в отчаянии падает на кровать. Через пару минут стук умолкает, и Кондратий отнимает подушку от головы, после чего ложится на нее, бесцельно смотря в потолок. «И что ему не понравилось? Мне же Николай четко сказал: расскажешь, как все было, и я всех помилую. Он же обещал. Да и к тому же он не записывал ничего, а значит он просто выслушал меня. Это же можно считать, как исповедь? Пестель просто не верит в то, что есть хорошие люди, он ещё не понимает, что я их спас» — Кондратий тяжело вздыхает и отворачивается к стене спиной, после чего закрывает глаза, но слова Павла не выходят из головы. «Да нет, я не предатель, я сделал как лучше» — успокаивает себя Рылеев и обнимает себя за плечи, после чего, кажется, засыпает.

20.01.1826

Зимний дворец. Кабинет для допросов.

Около 18:45 вечера

— Я ни слова вам не скажу. — стискивает голову руками Кондратий и поднимает злобный взгляд на Николая, который наоборот учтиво, по-доброму смотрит на юношу, расхаживая по кабинету.

— Я понимаю, что вам наверняка говорили в вашем обществе мне не доверять, но вы поймите: я Государь и лишь этим от вас отличаюсь. Я хотел бы сделать свою страну счастливой, а помочь в этом мне можете только вы. — Рылеев наклоняет голову немного в бок, с непониманием смотря на Николая, а Романов подходит к Кондратию ближе и садится на стул напротив него. — Вот скажите, разве понравилось бы государю, что страна, данная ему Богом, разорена и недовольна им? Каждый правитель думает о своем народе, просто предки мои, не знали, как улучшить вам жизнь, потому что не было таких, как вы. Если вы сейчас расскажете мне цели вашего общества, укажете на тех, кто участвовал в преобразовании моего родного Отечества, я вас всех лично помилую, Богом клянусь, который мне право на это царствование дал. Я вам позволю сделать все то, чего вы хотели, только легально, потому как революция — это неправильный путь преобразований, но поверьте, я сам хочу жить в свободном государстве, чтобы народ любил меня. — как змей-искуситель почти уже шепчет Николай Павлович, все ближе наклоняясь к Кондратию, в глазах которого блестят искры понимания и доверия. «Совсем немного осталось» — усмехается про себя Николай и продолжает. — У нас же с вами у обоих дети, зачем же мне вашего ребенка лишать отца? Зачем мне лишать Россию таких умов, как Павел Пестель и Сергей Муравьёв-Апостол? Вы только скажите, чего вы добивались, и я все устрою. Скажите, кто был с вами, кто ещё состоял в ваших обществах. Рылеев закрывает глаза руками и часто-часто дышит — юноша не может решиться, потому что в обществе ему говорили: Никогда и ничего царю не говорить, хоть пусть убьет, но молчать обо всем; а с другой стороны скажет он о целях общества сейчас, и Николай выполнит, он же поклялся? А потому Кондратий поднимает голову, с надеждой и растерянностью смотря на Романова, встает со стула и обнимает Государя — по щекам его стекают несколько слезинок. После Рылеев отстраняется и пугающе смеется, толи сам над собой, толи над своим доверием — чувствует, как уже в сети Николая попал и ему не выбраться, а потому решает рискнуть, как безумец довериться.

— Я скажу, все скажу. Только скажите, не подслушивает ли никто? — Николай улыбается и встает из-за рабочего стола, после чего открывает дверь и показывает пустой коридор.

— Никого нет. Как я и обещал, знать обо всем буду лишь я. Кондратий кивает и садится на свой стул, а Бенкендорф, сидящий на стуле за дверью, готовит перо и бумагу, чтобы записать все, что скажет Рылеев.

— Знаете, а ведь я так ошибался, я совсем не знал вас, а ведь мы убить вас хотели. — спустя пару минут, шепотом, в беспамятстве говорит Кондратий и роняет голову на стол, после чего заходится в приступе дрожи — Бенкендорф за дверью едва не роняет перо, а Николай напротив, спокойно подходит к Рылееву и гладит его по плечам.

— Всех убить хотели?

— Всех, и вас, Государь, солнце вы мое. И как я мог не видеть, насколько вы хороший человек? — Рылеев поднимает голову, и Романов протягивает ему свой платок. Кондратий стирает им слезы с глаз и прижимает ладони к вискам.

— А кто хотел?

— Пестель и я. Мы в радикальном крыле революционеров были, а поручили дело Каховскому, но у него осечка произошла, и слава богу. Слава богу! — восклицает Кондратий и снова промакивает слезы на глазах платком. Николай нервно натягивает губами подобие улыбки и помечает себе в блокноте, в раскрытом виде лежащем на столе: казнить..

--- Ночью к Сергею заходит солдат. Юноша уже привычно не реагирует на щелчок замка, потому как знает, что это наверняка солдат — ночью, проверяющие не приходили никогда, а солдат последнее время постоянно. — Дорогой, здравствуй. — улыбается Сергей и встает с кровати — юноша все это время никак не мог уснуть, потому что из головы не выходил разговор с Михаилом. — Я не один. — усмехается солдат и выходит из камеры, после чего к Сергею подходит Михаил и крепко его обнимает: глаза Бестужева-Рюмина полны слез. Муравьёв-Апостол в ответ гладит Михаила по волосам и прижимает к своей груди крепче — наконец он может поддержать его, не через стену, а вживую, Муравьёв-Апостол сможет успокоить юношу и тот не будет думать о смерти, хоть та их и настигнет. — Я умру, скажи, Сереж? Умру? — Сергей тяжело вздыхает и берет лицо Михаила в свои ладони, после чего несколько раз, мягко, целует его в лоб. — Нет, нет, нас помилуют, обязательно. Михаил грустно улыбается и утыкается обратно Сергею в грудь лицом, начиная дышать немного спокойнее. «Интересно, а Миша правда поверит в это или я пытаюсь сейчас успокоить только себя?» — Я рад, что ты сейчас рядом со мной. Я им ни слова не скажу, пусть хоть что делают со мной. Я буду молчать. Я понимаю, как для тебя это важно. — Сергей сдержанно улыбается и крепче прижимает Бестужева-Рюмина к своей груди. — Спасибо. И прости меня за все.