А скоро будет весна

За окном было темно и тихо. Шан Цинхуа сидел, натянув на себя одеяло, и внимательно смотрел куда-то в сторону гор, совершенно не понимая, что он там хочет увидеть. Все то расплывалось, то вдруг обретало пугающую резкость. Слишком отчетливо виднелись ветви деревьев, протыкающие небо, слишком явственно отрывались от общей темноты горные пики. Как будто слабовидящий наконец надел очки. Серо-синие облака неторопливо плыли по ночному океану. Когда начинаешь пристально смотреть на причудливую небесную пенку, то она неожиданно ускоряется и пытается побыстрее скрыться с глаз, попутно растворяясь по краям. Куда же они летят? После всего произошедшего не спалось. Непривычная и беспокойная бодрость не была похожа на ту болезненную бессонницу. Просто переживания не улегшейся песчаной бурей не давали успокоиться. — Не понимаю… Зачем ты прочел мою книгу? — Шан Цинхуа нашел в себе силы отстраниться и посмотреть прямо в глаза Мобэю. Кажется, это один из немногих моментов, когда он смотрел так открыто. — Я читал все, что ты писал. Мобэй смотрел прямо, ничего не дрогнуло при этих словах у него на лице. Зато Цинхуа вдруг почувствовал, как готов упасть. Еще одно слово и он рухнет куда-то вниз. Как человек, что ненавидел тебя, мог всегда незримо быть рядом? Как? — Сядь. Мобэй откуда-то понимал, что Цинхуа вот-вот готов свалиться от обрушившейся на него правды. Может, это выражалось в дрогнувших плечах, ослабевших руках или в улетевшем куда-то далеко взгляде. Цинхуа послушно сел. Ладони стали медленно поглаживать кожу лица, будто пытались навязчиво что-то стереть с него. Щеки были горячими. — Я читал все твои рассказы. Из того сборника, что выпускал ваш вуз, — руки Цинхуа опускались от волос до подбородка и поднимались обратно. — Не помню, почему решил зайти на сайт твоего вуза. Не помню даже, как узнал, где ты точно учился… — Зачем? Цинхуа повторял это как заведенный. Будто не помнил других слов. Осталось лишь это огромное «зачем». — Ты не давал себя забыть. Пальцы сильно вцепились в волосы. Цинхуа чувствовал легкую приятную боль. — Я вспоминал о тебе каждый вечер. Я злился на тебя. Цинхуа послушно кивал. Голос Мобэя был сбоку. Он вновь на него не смотрел. — Но я не переставал думать. Будто… — Будто втыкаешь нож, что торчит из твоей груди, все глубже и глубже, — Цинхуа знал это, понимал намного лучше других. Ночь за ночью. Лишь когда тьма вокруг сгущалась, ты ощущаешь это одиночество. Ты ощущаешь себя настоящего. Ты смотришь, а перед тобой лишь тень, не человек. Искаженная, рябящая, уродливая. Что осталось от человека — лишь тень. Днем существует тело, ночью кричит душа. Когда ты один, ты не знаешь, что такое одиночество. Когда рядом с тобой кто-то, кто счастлив от твоей улыбки, ты не думаешь об одиночестве. Когда ты лишаешься этого человека, одиночество протыкает тебя своими когтями и крепко обнимает. Мобэй замялся, но потом кивнул. — Я случайно наткнулся на тот сборник. Он был на главной странице. Когда я открыл его, то увидел твое имя. Там был рассказ… Про весну. Шан Цинхуа дернулся и развернулся. Мобэй все это время был повернут к нему, все это время смотрел на него, ожидая, когда их взгляды пересекутся. Что хотел услышать Цинхуа? Что значил для него тот самый рассказ? Не так много, на самом деле. Всего лишь странный текст, родившийся в бессонную ночь. Ночь, когда его не мучали кошмары. — В том рассказе была строчка, что почему-то зацепила меня, — Мобэй нахмурился и слегка приподнял голову, будто вспоминая то время. Какой-то далекий вечер, что впервые зажег искру сомнения. — Оу. И какая? — Цинхуа постарался напомнить себе текст, но ничего не вышло. Слишком много уже было написано и забыто. — «Я так ждал для нас весны, но сам же оставил твою душу во льдах», — Мобэй не стал оборачиваться. Лишь как-то устало прикрыл глаза. Когда что-то вспоминаешь, не можешь смотреть другому в глаза. — Не знаю, почему она застала меня врасплох. Будто… Будто это было ключом… После этого я стал читать все твои рассказы, что мог найти. Я ненавидел себя за это. Я пытался найти в них фальшь. Хотел молчаливо укорить тебя в этом, горько посмеяться над твоей ложью. Но… — Шан Цинхуа сглотнул и весь напрягся в ожидании приговора. — Я не мог этого найти. Из-за чего злился еще больше. С каждым прочитанным предложением ты становился ближе и дальше одновременно. И я не хотел осознавать, что мне больно врать, что я тебя ненавижу. Шан Цинхуа казалось, что его опустили в ледяную воду, а потом резко достали и обернули в мягкое полотенце. Чем-то похоже на обряд перерождения. Он вспомнил, что у христиан вода означает очищение тела и души. Почему на ум пришло это, он не понимал. Если быть откровенным, он вообще не мог понять, что произошло с ним в этот вечер. Будто ветер сбросил с его плеч какую-то тяжелую шубу, и вот он стоит на дороге совершенно беззащитный, но парадоксально не чувствует холода. А впереди чья-то рука, к которой он хочет, но боится протянуть свою в ответ. — Поэтому ты прочел книгу? — Я хотел узнать правду, — Мобэй кивнул. — Неужели ты никак не мог поверить в мои слова? Неужели тебе было мало? Нет, реально?! Что ты пытался найти? Зачем ты продолжал это делать? Ты издеваешься? — Цинхуа как будто даже оскорбился, что в его спектакль не поверили. Почему-то он продолжал настаивать на своей искренности в тот день. — Я понял, что ты лжешь. Не сразу. Я так злился. Я пытался ненавидеть тебя. Ты… Ты… Почему ты и сейчас пытаешься все вывернуть назад?! Мобэй вдруг разозлился. Он не кричал, не повышал голос. Просто вдруг на его лице сгустились тучи. Цинхуа видел этот взгляд не раз, поэтому сейчас он ощутил что-то непривычно знакомое и как будто родное. Роднее всего того, что его окружало до этого. Именно это выражение наконец позволило ему тихо выдохнуть. — Прости. Он давно хотел сказать это. Одно это слово. Ничего больше. Так легко. Но как долго нужно идти, чтобы сказать одно это слово, которое откроет перед тобой новую страницу. Почему мы можем говорить столько бессмысленных предложений, впустую разговаривать по три или четыре часа ни о чем, но так боимся простого «прости»? Почему оно не дает нам покоя, почему истощает и гнетет? Мобэй замолк и удивленно посмотрел на Цинхуа. Ничего больше не прозвучало. Никаких оправданий, никаких иных слов. — Прости. Он готов был повторить это столько, сколько понадобиться. Готов сказать это еще тысячу раз. Он так ждал этого, так боялся, так открещивался. А сейчас будто кто-то выпустил воздух из огромного шара, что готовился пугающе лопнуть от напряжения. Шан Цинхуа громко вздохнул и упал на кровать. По серому потолку качались тонкие тени от ветвей деревьев. Он протянул руку навстречу. Ее контуры расплылись на мгновение в темноте, но потом зрение выцепило их и собрало воедино. Упасть на дно теней почему-то не получалось. Лежать не было сил. Хотелось куда-то бежать, что-то говорить, что-то делать. Цинхуа ощущал, что внутри него хлещет какой-то бурный и горячий поток, которому он не дал вырваться сегодня. Вот-вот и его разорвет эта ужасающая сила. Он осознал, что спускается только тогда, когда его нога наступила на предпоследнюю ступеньку. Лестница поскрипывала слишком громко, будто разбуженная бесцеремонным человеком. Фонарик в телефоне холодным белым светом освещал пол и стены вокруг, делая их какими-то незнакомыми. Легкий холодок прошелся по неприкрытой футболкой коже рук, что были разогреты мягким одеялом. Цинхуа вдруг очень захотел тех самых кексов, которые приготовил вечером. После того разговора они не притронулись к ним, поэтому те, наверное, так и стояли на столе в гостиной. Свет фонаря пересекся с чужими бледными отблесками. Цинхуа напряженно двинулся вперед. — Ох, блин, это ты! Мобэй лишь тихо хмыкнул, когда Цинхуа испуганно схватился за сердце и комично выдохнул. Фонарик засветил прямо ему в лицо, отчего пришлось отвернуться. Он все так же сидел на том же диване. Наверное, он с вечера никуда и не уходил. Пожелал Цинхуа спокойной ночи и остался здесь, лишь пытаясь забыться за работой. Мобэй только выглядел стойким и непоколебимым. Но это была лишь иллюзия, как тонкая корочка инея, только имитирующая лед. Мобэй не мог ощутить того долгожданного покоя от встречи с Цинхуа. Случайная встреча тем вечером все перевернула в нем. Он видел, как погасли всегда горящие теплые глаза, видел, какой наигранной стала его прежде забавная суетливость. Наверное, он винил себя в этом. Почему он не прочел книгу раньше? Почему постоянно откладывал, будто чего-то боясь? Почему не поехал в Шаньдун, а потом в Шанхай? Не смог перебороть свою обиду, сжимал зубы и думал о сладкой мести, которой было его молчание? Но больше там был страх. Мобэй боялся, что Цинхуа тогда мог сказать правду. Он ведь действительно мог не быть его мечтой. Почему они должны были желать одного? Мобэй старался не вспоминать об этом, старался не думать об этом человеке, что так легкомысленно раскрошил его чувства в пыль. Но почему же все это постоянно разрывало его голову самой худшей мигренью? Он учился, работал, перенимал опыт отца. И это все, что он сделал за эти годы. Жизнь стала такой же пресной и серой системой, как и была до этого. Мобэй пообещал себе никого больше не впускать в свое сердце, что окончательно покрылось льдом. И у него получалось! Никаких друзей, никаких приятелей. Его сторонились, с завистью и непониманием смотрели вслед. Завидовали успехам, деньгам, будущему? Они не видели, что он собрал себя по кусочкам. Но если впустить никого более он не мог, то почему же у него не получалось вытолкнуть Цинхуа? Почему мысли о нем сковывали голову металлическим обручем? Постепенно Мобэй взрослел. От вопроса «Как он мог?» он перешел к «Почему он это сделал?». Вроде почти одинаковые, но на самом деле невероятно разные. Первый эгоистично вопрошал и возмущался, а второй пытался понять другого человека. Смог ли этот вечер что-то разрешить в нем? — Да, я. Мобэй отставил ноутбук на стол и выжидающе посмотрел на растерявшегося Цинхуа, что так и продолжал стоять и молчать, мяв свою футболку. Возможно, Мобэя тоже что-то угнетало и не давало спать. Он не чувствовал усталости, но и не испытывал покоя. Что-то неприятно скреблось внутри, просилось вырваться и быть услышанным. Поэтому он решил поработать ночью за ноутбуком в полной темноте. Когда вокруг темно, как-то легче думать, будто вся суета света отходит куда-то очень далеко, за границы ночи. Мобэй пытался проанализировать слова и действия Цинхуа, пытался понять его. Нет, не так, как в прошлом. Теперь он не пропускал все его поступки через себя. Он сам пытался мыслить как Цинхуа. Но от этого внутри все лишь больше погружалось в тоску. Ему было больно от мысли о том, что переживал внутри Шан Цинхуа до сих пор. — Мне тоже не спится. Может, по кексу? — Цинхуа, судя по голосу, улыбнулся. Может, он сам придумал, что Мобэй кивнул, а может, реально увидел это, но вот он уже сидел рядом и держал в руках тарелку с теми самыми кексами. Ноутбук и телефон с невыключенным фонариком лежали на столике перед ними и слабо освещали комнату своими бледными холодными лучами. Вокруг все было одинаково серо-синим, но Цинхуа почему-то все казалось очень ярким и каким-то таинственным. Он безошибочно взял желтый кекс. Перед ними стоял черный экран телевизора. Цинхуа попытался рассмотреть их отражения в экране. Лишь бледные тени, как у него в комнате на потолке. Могло ли это все происходить не здесь? Лишь мир теней и отражений? Так странно видеть эти силуэты так близко. Как давно все это было? Как все поменялось за один вечер? Как просто одним движением стереть семь лет. — Знаешь, а мне понравилось готовить, — эти слова возникают откуда-то из самого сердца темноты. Они освещаются на концах белым безликим светом и заполняют комнату. — Когда я жил в Шанхае, я почти никогда не готовил. А сегодня вдруг нашло, — Цинхуа рассмотрел уже надкусанный кекс в своих руках. — Думаю, вышло неплохо. — Неплохо, — еще один голос, прошелся по теням и колыхнул свет. — Мы можем завтра приготовить вместе ужин, если ты хочешь. — Хах, только что-то не очень сложное. Я ужасен, честно, — Шан Цинхуа усмехнулся. Кажется, два смешка сплелись воедино. — Давай тушеные овощи? Мне понравилось, как ты их приготовил. А еще ты хорошо готовишь лапшу. Никогда не ел ничего вкуснее. — Хорошо. Цинхуа обернулся к Мобэю. Он мог поклясться, что тот взял голубой кекс: слишком тот сливался с темнотой и белым светом. Их разговор был иным. Не обращенный к тому вечеру, не обращенный к прошлому. Лишь к ним самим. Они помолчали еще немного, поедая каждый свой кекс. Будто именно за этим они и решили не спать эту ночь. Непонятное чувство голода не давало говорить никому из них. Приятная сладость позволяла постепенно ощутить расслабление. — Цинхуа, у тебя все хорошо? Этот вопрос показался очень странным на этом уютном темном островке. Но что-то он расшевелил внутри. Старый замок расшатался. — Хах, все нормально. Хэй, я же уже… — Му Цинфан мне все рассказал, — Мобэй решил остановить этот бессмысленный поток притворства. — Ты… Твоя депрессия… Это… — Уф. Мобэй, все нормально, правда. Я просто излишне накрутил себя и все, — Цинхуа откинулся на спинку дивана и дожевал последний кусочек своего кекса с легким раздражением в голосе и движениях. — Пф, опять лжешь, — Мобэй казался недовольным, но не сердитым. — Эй, как ты понимаешь, когда я лгу? — Цинхуа искренне удивился и насупился, словно его обидели эти слова. Мобэй молчал. — Ну да, на самом деле, мне было паршиво. Как будто часть меня выбросили в ведро. Знаешь, это жутко. Словно я не человек, а тень, и живу в мире теней. Каждую ночь я не мог и боялся спать. Как будто ждал то ли расправы, то ли небесной кары. Или просто сам хотел сжить себя. Прости, наверное, мне не особо хочется об этом говорить. Тихое жужжание ноутбука в ночной тишине было похоже на стрекотание насекомых в траве. Цинхуа казалось, что он сидит где-то рядом с теми самыми горами, что остались на другой стороне. Вокруг них тихие деревья, высокая трава, что что-то шепчет прогуливающемуся ветерку, и белая уставшая луна. Почему они могли говорить с Мобэем, лишь когда все вокруг погружалось во мрак? Все началось с того леса. Яркие огни города внизу были такими далекими и чужими. Свет им чужд, чужд тем, кто привык к темноте. Уютное небо и бледные звезды уже тогда приютили их и разрешили открыться друг другу. Или же людям, что находятся глубоко в черной бездне, легче докричаться друг до друга именно в еще более глубокой темноте. Свет обезоруживал, казался чужим и пугающим. Солнце все еще не могло достучаться до мрака одиночества. — Помнишь, мы обсуждали Ремарка? Цинхуа совершенно не понял, как они дошли до этого, но кивнул. — Тогда я говорил, что Хелен ужасна. Помнишь? — Цинхуа против воли улыбнулся, вспомнив, пыхтящего Мобэя, что чуть не разнес в пылу спора их столик. — Я прочел книгу, когда был на втором курсе. И тогда воспринял все иначе. Раньше я понимал любовь очень однобоко и эгоистично. Да, Хелен бросила главного героя, молча ушла, когда он был счастлив, умерла без какого-либо прощания, но если бы она все ему рассказала тогда, это бы усложнило его жизнь. Смог бы он так отчаянно прорываться навстречу жизни, если бы знал, что она обречена? Она не хотела его обременять, не хотела усложнять и так трудную жизнь своего любимого. Наверное, она ждала дня, когда он будет свободен, чтобы оставить его с чистой душой. Оба вспомнили тот день в кафе. Они все так громко спорили, что напугали остальных посетителей. Всего лишь одна женщина так разделила их всех. Почему Мобэй не видел тогда, что эта несчастная пыталась молча пережить? Может, представлял себя на месте того героя, что в один миг лишается того счастья, к которому так долго шел? Сколько раз он испытывал подобное? Сколько раз его попытки добиться чьей-то любви разрушались так же молчаливо? Смерть матери, уход в себя отца, предательство дяди. Все, отвернувшись, уходили, без лишних слов и взглядов. Никто не мог этого понять. Но и Мобэй не понимал, что порой молчание больше убивало того, кто молчит. Оно разгрызает изнутри. — Когда я узнал всю правду, я был очень зол. На тебя тоже. Ты мог все сказать, — Цинхуа уже открыл рот, чтобы возразить. — А потом я понял, что ты был прав. По-своему. Ты… Ты решил тогда все за меня. Ты решил, что я буду счастлив вот так. За одно это решение мне хотелось ударить тебя. — Пф, ну и ударил бы, чего уж, — Цинхуа обиженно фыркнул и импульсивно толкнул Мобэя в плечо. Тот не двинулся. — Я просто не мог позволить всему этому случиться! Кто еще знал, что наплел бы о тебе этот Линьгуан твоему отцу? Ты думаешь, я хотел, чтобы ты был отринут собственным отцом, как я? Ты думаешь, что был готов к этому? Твой отец, может, не самый продвинутый родитель, но все же ты был для него сыном! Твое существование не было похоже для него на ту мелкую строчку в конце газеты, которую ты никогда не прочитываешь. Ты… Да ты даже не можешь представить, каково это понимать, что ты никто… Я не хотел лишать тебя ни отца, ни твоей судьбы, ни будущего. Если это все твое, то почему я должен лишать тебя этого? Остались бы твои чувства такими же, когда бы ты вдруг осознал, что потерял? А если бы твои чувства и не были такими сильными? Все подростки говорят о любви до гроба. Пф, даже смешно! Шан Цинхуа сжал губы и замолк. Может, это все было очень надумано, может, он тогда поспешил. Но даже если бы сейчас, спустя столько лет, перед ним встал бы этот выбор, он бы не колеблясь сделал все то же самое. Он готов пустить себя по кругам ада еще раз за разом. — Когда ты ушел, дядя сказал мне, что ты согласился взять от него деньги. — Что?! — Цинхуа аж подскочил на диване, ногой задев стол. — Мобэй! Я не… — Я знаю, — он спокойно выдохнул и даже не обернулся. — Просто ты вывел его, очевидно. Тогда я поверил и разозлился. А потом… Что было потом, Мобэй не сказал. Это повисло где-то очень высоко, как тот самый пар в морозный вечер. Цинхуа не стал выпытывать. Ему хотелось как можно меньше вспоминать ту историю. — Ты ушел, чтобы не дать кому-то разрушить мою жизнь. Ты тоже ушел тогда почти без слов. Как у Ремарка. — Хах, сравнивать нас и героев Ремарка немного странно и неправильно. Мобэй тихо ухмыльнулся и тоже расслабленно откинулся назад. Будто огромный неповоротливый стержень больше не удерживал его. Теперь они были совсем близко, достаточно было всего лишь поднять руку и протянуть ее в сторону. — Мобэй, — пауза, совсем не долгая, вновь растаяла. — Мобэй. А ты помнишь ту песню? Ну, ту, под которую мы пялились тогда друг на друга на концерте. — Ты пялился, — Мобэй с тихим смешком уточнил это, за что снова схлопотал мягкий тычок. — Не помню. Я не слушал эту группу года два точно. — Нужно найти. Там было что-то про дождь. — Да? — Мобэй обернулся к Цинхуа и недоуменно нахмурился. Цинхуа видел это в темноте. — А мне казалось, про рассвет. — Мобэй! Ты не слушал! — Цинхуа вздохнул и обреченно упал на его плечо. Фонарик погас. Стало еще темнее. — Нет, — Мобэй не стал увиливать. — Я же смотрел на тебя. — Хах, блин, ты… — Ты так пялился, что пугал меня. — Ты фиговый романтик, знаешь? Наконец они усмехнулись одновременно. Совсем тихо, но так громко в этой ночной густой тишине. Цинхуа не шевелился. Но вдруг он ощутил неведомый покой. Рука Мобэя, что в какой-то момент обняла его плечо, не заставляла трястись и задерживать дыхание. Давно забытое тепло и тот самый мягкий, чуть сладковатый запах мяты. Мобэй даже чай пил с ней. — Ты расскажешь, что гнетет тебя? — Мобэй не пытался требовать, не умолял. Он просто тихо спрашивал, заранее уже зная ответ. — Говорить об этом всем за один раз тяжело, — Цинхуа прошептал это куда-то в черный экран. — Сейчас легче, правда. Я испытывал вину перед тобой. Я грыз себя тем, что разрушил твою веру в людей, растоптал твою мечту. Такое себе состояние. Цинхуа замолчал. Видимо, больше он пока не собирался говорить. Да и о чем? Семь лет его терзало одно и то же. Настолько однообразно, что скучно и страшно одновременно. Сейчас он испытал облегчение, узнав, что Мобэй не держит зла. Вот только что будет дальше? Возможно ли полностью стереть все и создать заново? — Ты думаешь, еще можно все вернуть? Он спросил это, совершено не задумываясь над словами ни до, ни после. Просто пора было решить все раз и навсегда. Раз ночь дала им шанс, то им нельзя было его упускать. Завтрашний день должен начаться иначе. Все должно быть другим. Пора оставить те семь лет. Вот они, уже давно не школьники, уже не студенты, а люди, понявшие свое прошлое и принявшие настоящее. А что будет дальше? — То есть ты поцеловал меня просто так? Цинхуа даже потерял дар речи от удивления и возмущения. — С каких пор ты стал таким особенно наглым? — он поднял голову и встретился с насмешливым взглядом. — Ты много пропустил. — Спутался с плохой компанией. Я знал, что ты отморозок. Мобэй хмыкнул и сильнее прижал Цинхуа к себе. — Ну, наверное, я не могу отказать мужчине, который шикарно готовит лапшу, — он решил тоже не упустить случай съязвить и сказать колкость. — Так и знал. Цинхуа уже не пытался что-то ответить. Он лишь победно улыбнулся и уткнулся в твердое и очень удобное плечо. Он не понаслышке знал, как хорошо было на нем лежать. Почему ночь развязывает язык? Почему дает какой-то странный покой? Почему так уютно с тем, от кого идут мурашки? Темное небо может рассеять тьму внутри. Цинхуа чувствовал, как внутри него появляется странная легкость. Приятная, но такая незнакомая. Что-то уходило, уносилось бледным светом луны и экрана ноутбука. Нежное тепло сбоку и еле ощутимое давление на плече убаюкивали и блокировали все мысли. Цинхуа слышал лишь что-то отдаленно напоминающее на сердцебиение. Свое или нет? Это сейчас было так неважно. Мобэй тоже молчал, лишь изредка шевелил пальцами, прикорнувшими на худом расслабившемся плече. Цинхуа подумал о том, что завтра они приготовят вместе очень вкусный ужин, если только он ничего не испортит. Представив, как он будет деловито варить лапшу, Цинхуа тихо посмеялся и все же провалился в сон. Что могло разбудить его утром? Неудобная поза, в которую его свернул какой-то извращенец, чтобы показать на выставке узлов. Это первое. Приятный запах специй и курицы. Это второе. Нисколько не пытающиеся быть тихими голоса. Это третье. — Да он не спит! — особо громкий голос неизбежно приближался. А потом что-то легко хлопнуло по всему узлу тела. Похоже на полотенце. — Вставай! Шан Цинхуа лишь впечатал лицо в диван и притворился мертвым. — Мобэй! Он не слушается! — он узнал. Это была все та же Инъин. — Блин, как его поднять? — Пусть спит, — Цинхуа неосознанно улыбнулся. — Просто положи ему лапши, как проснется. — Пф, мог бы хоть проводить тебя. А то… — Ты куда-то уходишь? — Цинхуа резко попытался встать, тело все еще не развязалось окончательно. — Вот ведь какой резвый! — По делам. Буду вечером. Мобэй развязал фартук (Цинхуа на задворках сознания посетовал, что не смог лицезреть такую заманчивую картину) и что-то разложил на столе. Цинхуа продолжал глупо сидеть на диване, пытаясь собрать себя по частичкам улетучившегося разума, а Инъин продолжала что-то говорить. Эта ночь была не сном. Все на самом деле. Время удлинилось, а потом стало лихорадочно сокращаться и скакать, как линии кардиограммы. Вечер, ночь — все смешалось. Как будто между ними прошла вечность, целый круг перерождения. В жизни невозможно такое, нет. Так ведь гласит история? Умрешь и будешь счастлив. — До вечера, — легкое прикосновение согнало дрему. Слишком мимолетное, чтобы можно было почувствовать его тяжесть. Цинхуа не успел ничего ответить. Лишь посмотрел вслед уходящему Мобэю. Инъин все продолжала что-то приговаривать тому, но ее голос сливался с бульканьем кипящей воды. Цинхуа подумал, что, наверное, он умер. Если так, то Нин Инъин была самым яростным прислужником Яньло-вана . Она не давала побыть в прекрасном забытье и бескомпромиссно погнала Цинхуа, что-то ворчащего и ноющего, в душ. Вода потихоньку смывала отпечатки ночи, внося ясность в застоявшееся сознание. — Все остывает! — Инъин нетерпеливо барабанила по столешнице пальцами и по-учительски осматривала Цинхуа: вдруг он умылся не особо усердно. — Иду, иду, — Цинхуа выдвинул стул и пододвинул к себе тарелку. Стоило ее приоткрыть, и ему в лицо ударил ласковый пряный пар. Словно горячие руки ласково прошлись по щекам. От такого невозможно было не зажмуриться. — Мобэй готовил, — как бы между прочим сказала Инъин. Цинхуа не нуждался в этом пояснении, но все равно широко ей улыбнулся и начал жадно есть. Мобэй действительно шикарно готовил лапшу. За одно это можно было отдать тело, душу, разум и все-все без шанса вернуться в нормальную жизнь. Цинхуа ощущал этот насыщенный специями, травами и мясным бульон, пил его, стараясь не упустить ни капли. Словно ничего вкуснее раньше и не пробовал. — Оголодал ты, — Инъин лишь тихо посмеялась. Перед ней стояла лишь одинокая кружка. Похоже, есть она не собиралась. — Просто вкусно, — Цинхуа было все равно, что он пытается говорить с набитым ртом. Он ощущал невероятную жадность и голод. Нечто подобное испытывает человек, что принудительно долгое время голодал и собирал рисинки и крошки. Ему не хватает и полной тарелки, он хочет еще и еще. До тех пор, пока ему не станет плохо, его тело не вывернет судорогой, а еда не пойдет назад через рот. — Не думала, что ты после болезни так набросишься на обычную лапшу, — Инъин прищурилась, но ничего не добавила про это. — Я тут проведать тебя решила. Думаю: вдруг совсем помер там. — Инъин! — он от шока даже отставил тарелку и изумленно посмотрел на хохочущую девушку. — А что? Ты ворочался с температурой так, будто вот-вот задумаешь написать завещание, но не вспомнишь ни одного имени, — она перекинулась через стол и ущипнула его за щеку. Ее воздушные рукава проскользили ветерком по плечам. — Ай! Тебя бы я точно не внес туда! — Я бы сказала, что это было твое последнее желание. Учителю поверят. — Ты такая коварная! Инъин и Цинхуа засмеялись одновременно. Пустая тарелка с каким-то незримым довольством стояла чуть в стороне, прямо на пути у солнечного луча. — Я рада, что тебе лучше. Ты снова прежний, — Инъин замолчала, лишь продолжая ласково улыбаться и слегка покачиваться из стороны в сторону. — А? Прежний? — Цинхуа еще раз заглянул в тарелку, но там ничего не появилось. — Ага. Ты был каким-то потерянным. Будто кто-то выключил свет в тебе, пик, — Инъин изобразила, как опускает пальцем выключатель. — А теперь снова зажглась лампочка. Тык, — еще одно движение пальцем наверх. — Я рада, что вижу тебя таким. — Когда вы так говорите, я чувствую себя странно. Прекрати, — Цинхуа усмехнулся и поерзал на стуле. Луч расширился, захватывая большую часть стола. Неужели это все так было видно со стороны? Насколько тьма должна была перейти рубеж, если она уже не помещалась внутри? Откуда появился этот свет, что щекотал изнутри? Цинхуа заметил, как на его руки лег ласковый теплый солнечный луч. Он медленно наполз на его кожу, мягко поглаживая своим теплом. На улице была весна. Непривычно яркая. Когда лишаешься эмоций, чувств, ощущений, почти никто не воспринимает это всерьез. Лишь немногие. Лишь игра? Лишь притворство? Никто и не подумает, что человек перед ними стал инвалидом. Ему так же недоступен мир в полной мере. Он не видит того, что его окружает, он не слышит смеха в чужом голосе, не понимает его, не может разглядеть красоту радуги, не чувствует приятность теплого солнца и прохладу торопливого ветра, не слышит музыку листьев. Не слышит себя. Тени, серые тени и вакуум. Связь с миром нарушена. Попробуйте возобновить соединение позже. — Эх, весна, — Инъин посмотрела в сторону окна, откуда выглядывало солнце. Похоже, на улице было сегодня очень тепло. — Наконец. Надоела эта хмурость… — она тут же обернулась и подмигнула. Ее волосы казались немного рыжеватыми из-за падающего на их света. — Хэй, я так рада, что у вас все хорошо! Инъин слегка пританцовывала, пока мыла посуду. Цинхуа без какой-либо задней мысли рассказывал ей все про свою учебу, друзей, про Цинци, Цинцю. Он вдруг заметил, что за эти годы произошло много чего хорошего. Ему очень захотелось написать Чжу Лися и Чжан Шаню. Наверняка последний все еще никак не мог решиться даже позвать на свидание! Ци Цинци, наверное, накопила за это время достаточно колкостей, которые обрушит на него по приезде. А Цинцю сейчас точно сидел и обедал с Бинхэ очередным кулинарным шедевром. Как он мог не думать об этом всем раньше? — Эх, я хочу собраться всем нашим клубом, — звук воды стих. Инъин оперлась двумя руками по обе стороны от раковины. В ее голосе слышалась музыка тех солнечных легких дней. — Соскучилась по Ша Хуалин, этой выскочке. По милой Лю Минъянь. Интересно, как дела у Цинцю и А-Ло… Пф, хотя теперь над ними хихикать будет уже неловко. — Хихикать? — Шан Цинхуа отвлекся от рассматривания своей руки, подсвеченной истончающимся лучом. — Оу, ну… — Инъин подобралась, будто сказала что-то не то, а потом разразилась смехом. — Вы, мужчины, вообще ужасные слепцы! Хах, ни разу не поняли, что за отрывки читала вам Минъянь. Ох, как мы хохотали втроем, — Цинхуа все еще не понимал. — Минъянь писала про мужскую любовь. Про двух парней. А особенно ей нравилось писать фанфики про Бинхэ и Цинцю. Ох, ты бы знал, что мы надумали про эти их занятия… Нет! Лучше забудь! — она засмеялась громче, и этот смех градом опускался на голову Цинхуа. — Стой… Так вы… Стой! — Пф, ты же не думаешь, что я такая глупая и не поняла, почему эти двое вдруг решили жить вместе в Пекине. Мда, — Инъин развернулась и скрестила руки на груди. — Оу, но… — что ответить, он так и не придумал. Неужели и это так очевидно? Цинцю не любил и не хотел распространяться о своей личной жизни. А когда в ней появился вполне официально Бинхэ, то он и вовсе расставил границы своего и внешнего. Нет, он не стеснялся своих отношений, не боялся, что его будут осуждать. Он просто не хотел, чтобы кто-то вмешивался. Не хотел, чтобы это отразилось на Ло Бинхэ. И да, тот понял это не сразу. Цинхуа не знал всех подробностей их сложного пути, что тоже был полон недопониманий, конфликтов и ссор. Главным было то, что они смогли преодолеть это, смогли пройти путь и не растерять друг друга, разодрав зарождавшиеся чувства на шипах противоречий. — То есть… Вы писали фанфики про них? — до него постепенно стал доходить весь масштаб драмы. — Про них! Вы?! — Ага, — Инъин широко и хитро улыбнулась. — Про вас с Мобэем тоже. — Что?! — скрип сдвинутого стола не потревожил покой кухни. Лишь слегка резанул слух. Но все быстро стихло. Нин Инъин не дрогнула. Лишь хмыкнула и дернула плечами, будто она сказала такую незначительную мелочь, что и вовсе не удостоила ее внимания. Как список покупок, что перечитываешь случайно неделю спустя. — Ну… Хэй, мы почитывали тот твой веб-роман, — Цинхуа приготовился оправдываться. — И там появился интересный персонаж. Помнишь? — он не помнил. Инъин, казалось, была поражена до глубины души. — Да ну?! Эй, в смысле? Красавчик ледяной демон! Хэй! А кто за ним постоянно семенил там? — Цинхуа пытался шевелить мозгами, но не очень охотно. — Какой-то забавный мелкий заклинатель. — Вообще-то, глава пика! — Ага! — она вскрикнула и встала в позу разоблачителя. — Помнишь! Да блин, мы ждали, когда эти оба за углом зацелуются до смерти! Демон бы так зажал этого заклинателя, который бы только и продолжал что-то пищать и дрожать! — Ты смеешься?! — Цинхуа аж вышел из-за стола и упер руки в боки. — Демон убил этого заклинателя! — Это было уже после того, как ты уехал. И не поспоришь. Цинхуа и забыл об этих второстепенных персонажах. Даже не помнил, как вообще ввел их в сюжет. Читатели особо не обращали на них внимания. Просто равнодушный демон, чье сердце подобно самому твердому леднику. Просто заклинатель-подхалим, что вечно таскался за демоном, чтобы тот его не прикончил. В одну из одиноких тихих ночей Цинхуа убил второго. Даже не помнил как. Просто заклинатель все же оступился. Он предал демона, которому поклялся служить. За это тот его и убил. Наверняка это было жестоко. Цинхуа никогда не перечитывал эту главу, но был невероятно доволен собой, когда написал это. После этого чувствовалось какое-то небольшое облегчение и удовлетворение, даже злорадство. О демоне больше не было ни строчки. История этих двоих началась с ничего, она же и закончилась так. — Хех, ну признайся же, что… — Спасибо, что пришла. Очень рад, что ты проявила внимание к моей скромной персоне. — Ты меня выпроваживаешь? Эй, ты не отве… — Ой, научишь меня готовить те фаршированные грибочки? Мне так понравилось. — Ты специально не слушаешь? Ха-ха! Не оправдывайся. Я все поняла. — Неправда. — Ты даже не знаешь, о чем я! — Все равно неправда. Так просто, оказывается, громко смеяться. Могло ли быть все так прозрачно? Так странно, что он был единственным слепцом. Почему ты видишь себя хуже остальных? Весь он, все его движения, взгляды, слова, все его творчество. Все было пропитано другим человеком. Но он это отрицал. Так тягостно признаваться в собственной зависимости. Это был какой-то другой день. Почему другой? Непонятно. Шан Цинхуа ощущал слишком много. С непривычки ему казалось, что он задыхается, а все пространство давит на него. Звуки, вкусы, запахи, свет, ощущения, громкий смех, льющийся прямо в тело, проходящийся по ребрам. Неужели все это было и раньше? Как же так? А где был он? Нин Инъин, слишком довольная, ушла через час, не выпытав ничего, но поняв все. Цинхуа чувствовал приятную усталость. Энергия кипела мощным потоком, поднимаясь и опускаясь внутри. «У меня все хорошо». Простые слова, но он впервые сказал их искренне. Ему захотелось поделиться этой банальщиной со всеми. Он отправил это короткое сообщение тете, Цинцю, Цинци, Чжу Лися и Чжан Шаню. Может, они и не поймут, что он хотел сказать на самом деле, но Цинхуа хотел, чтобы они знали. Так невероятно ощутить это самое «все хорошо»! Не просто пустой звук, не просто отговорка, не обыкновенная отмашка. Это по-настоящему! Он почувствовал, как очередной луч пригрелся на его лице. Оказывается, солнце умеет ластиться. До вечера Шан Цинхуа просто бездельничал, переставлял свои книги в новом порядке, смотрел какой-то фильм про шпионов и говорил по телефону с Цинцю. Тот понял. Вечером звуки слышатся по-другому, вы не замечали? Они более наполненные, объемные, они ограждают от молчания улицы. А свет лампочки? В сочетании с сумерками за окном он такой уютный, расслабляющий. Когда тьма и свет встречаются, они нежно улыбаются друг другу с еле видной усмешкой и держат друг друга за руки. Только вместе они достигают покоя. Они так долго бывают одни, им тоже хочется слиться в умиротворяющей гармонии. Цинхуа не мог дождаться. В нем все свербело. Ждало, боялось и билось в нетерпении. Деревянная лопаточка переворачивала еще холодные овощи. Он не вытерпел и сходил в магазин за ними. На упаковке было написано, как и сколько их нужно готовить. Цинхуа послушно стоял у плиты и внимательно следил за совершенно не меняющимися овощами. — Реакция будет или нет? Блин, как понять, что они готовятся? Как подступиться к этим овощам и как понять, чего они хотят, он не понимал. Но и ждать Мобэя больше не было сил. Во-первых, он хотел сделать хоть что-то. Во-вторых, он был голоден. Впервые ему так сильно и часто хотелось есть. Послышался скрип двери. Вечером не укроется ни один звук. Они оголяются. День — время света, ночь — звуков. Цинхуа не обернулся. Он и так знал, кто это. Легкая прохлада прошлась по щиколоткам, дверь закрылась. Улыбка сама появилась на лице. — Как дела? Все хорошо? Я решил начать готовить сам. Сходил в магазин еще, купил овощную смесь. Правда, были уже сумерки, поэтому я не разглядел всего, но на улице, похоже, очень хорошо. Так тепло, а еще пахнет уходящим холодом. Ох… Мне ужасно скучно, да. Вообще. Я мог бы писать, но мне лень. Сзади ни слова. Лишь шуршание одежды. Похоже, пальто было повешено на вешалку. — Инъин заболтала меня еще. Хэй, ты же не против смеси овощей? Мне кажется, так легче готовить. Ну, мне, — он усмехнулся. — Тут написано даже время готовки. Хотя… Блин, может, я что-то не так делаю? Как они должны выглядеть? Шаги еле слышно направились в его сторону. — Хотя пахнет вкусно. Эй, если будет ужасно, я сам съем, хорошо? Хотя ты будешь голодным… Тогда я сделаю что-то еще… Ну, или ты, окей. Цинхуа пискнул, когда прохладные руки обняли его за талию. Твердая грудь прижалась к его спине, отчего какой-то комок застрял в районе легких. — Ты… Сказать ему не дала усилившаяся хватка, притянувшая к себе еще ближе, так, что Цинхуа почти перестал дышать. От этой жаркой близости хотелось растечься и довольно откинуть голову на чужое плечо. Но только после того, как улеглась бы внутренняя дрожь. Еще недавно прохладные ладони быстро нагрелись от его собственного тела. Овощи начали задорно шипеть на сковородке, пытаясь привлечь к себе внимание. Наконец они подали признаки готовности к сотрудничеству. Но деревянная лопаточка зависла в воздухе. Взгляд Цинхуа расплывался. Не было ничего, кроме этого тепла сзади, кроме этих рук, что обнимали его, щекоча кончиками пальцев. — Ты меня отвлекаешь, — Цинхуа попытался вернуть себе самообладание и снова опустил лопаточку навстречу запищавшим овощам. Но смешок Мобэя заглушил ликование сковородки. Возмущение Цинхуа тоже оказалось проигнорировано, как и удивленный вскрик лопаточки. Мобэй с несвойственной для него игривостью утянул Цинхуа на себя и с размаху плюхнулся на диванчик у окна. — Что творишь?! Эй! Ты… Мобэй лишь легонько дунул ему в ухо, на что Цинхуа забрыкался и запыхтел. От его барахтаний Мобэй лишь ухмыльнулся и уткнулся тому в шею, не подозревая, какие полчища мурашек одолевали Цинхуа. — Задолжал мне. Эта фраза полностью прервала все попытки как-либо вырваться из крепкого теплого захвата. Эти слова вновь кольнули что-то в груди. Нет, Мобэй не хотел обвинить его. Цинхуа понимал это. Но он вновь на мгновение ощутил то знакомые чувство одиночества и холода, отчего лишь плавно откинулся полностью на Мобэя и положил голову тому на плечо. Могли ли быть у них таких мгновения и раньше? Что бы они делали сейчас, если бы тогда не разошлись? Этот день, этот вечер. Мог ли Цинхуа ощущать все это постоянно? Его тюрьма рухнула, но он все еще боялся выйти, ожидая, что дверь захлопнется вновь. Движение пальцев вверх к груди заставило вернуться в реальность и довольно улыбнуться. — Не думай. Мобэй лишь провел носом по его виску. Словно он понял, что случайно вновь задел ту рану, что еще не до конца зажила в чужой груди, что до сих пор колола болью вины и раскаяния. Нет, ему не хотелось, чтобы человек, которого он так долго ждал, к которому он так много испытывал, вновь мучился из-за него. — Хорошо. Но знаешь, чего я хочу? Цинхуа растянул губы в улыбке и посмотрел Мобэю прямо в глаза, пусть для этого и пришлось неудобно развернуть шею. Как долго. Так долго он не видел этого лица. Как изменился этот человек и в то же время остался тем же. Те же глаза с синевой на самом дне, те же бледные тонкие губы, что так неохотно улыбаются, те же постоянно нахмуренные брови, те же касания этих длинных пальцев, электризующих каждую клеточку. То же тепло, та же дрожь. Все то же самое. Спустя столько лет. — И чего же? — левая бровь заинтересовано дернулась, а рука сжала ткань толстовки. — Есть! — Цинхуа не удержался и слегка укусил того за шею, чтобы явно показать распирающий его голод. Овощи призывно закричали громче. Мобэй фыркнул и лишь сильнее отклонил голову, явно давая понять, что он не против быть съеденным. Цинхуа же сам рассмеялся от своей выходки и вновь заерзал. Впервые он чувствовал странное приятное насыщение, будучи абсолютно голодным.