***
5 февраля 2023 г. в 19:10
Я помню каждое его тогдашнее слово, о, да, я ещё был в своём уме! Я помню каждое его слово отчётливо, и могу передать его слог в слог и букву в букву. Я помню, как он предложил мне взять десять луидоров и помню, как усмехался про себя, ведь эти деньги были для меня хорошей суммой, а он говорил лишь «Я мог бы немедленно дать вам тысячу фунтов для начала новой карьеры. Но я потому именно не даю тысячи фунтов, а даю только десять луидоров…». Только… Для него, это может, и было «только», но для меня это ого-го! Я думал о нём и об этом разговоре весь оставшийся день.
Когда я пошёл на рулетку, когда выиграл эти чёртовы деньги, такие деньги, на которые легко можно зажить заново, и не бедно (конечно, не так уж, как я жил месяц в Париже с m-lleBlanch, но тоже в достатке), я думал о нём.
И в голове вертелось, что было б, если я тогда ответил насчёт любви мисс Полины ко мне вопросом: а любит ли мистер Астлей меня?
Как мне стыдно в этом сознаваться, но всё же, говорят, что бумага — лучший друг, и эту страницу я всегда могу вырвать и легко сжечь, что свойственно писателям, особенно за пьяным умом, и всё же мне нужно сознаться для понятия всей картины. Уже более двух лет, я горячо любил и мистера Астлея.
Я понимал, искренне понимал, что роман этот никаким образом невозможен, но чувства сами не хотели покидать меня!
Изредко я забывал о них — в приступах безумия, привязанности к Полине. Но то было только изредка, а потому практически ежедневно эти чувства грызли и терзали меня изнутри.
Астлей… Он был, с какой-то стороны, типичным англичанином, но очень иногда скромен и точно имеет прямое отношение к страсти и любви, не как обычные холодные и остранённые англичане. Я любил мистера Астлея, в какой-то степени, за это. Я любил его за всё и просто разрывался от чувств временами.
Тем не менее, целиком и полностью пребывая в этих мыслях, я не заметил, как дошёл до номера. Я не помнил и не чувствовал себя, просто завалился на кровать, даже не раздевшись, и сразу провалился в сон. Безвкусный, совершенно никакой сон, никаких грёз не имеющий. Меня разбудил стук в дверь. Я в начале ничего и не понял, медленно поднялся, мыча что-то под нос, но, когда я открыл, меня ожидал приятный сюрприз: сам мистер Астлей, словно услышав мои молитвы и терзания, без каких-то слов вновь крепко обнял меня. Я ничего не понял, но тем не менее, обнял его легко в ответ.
— Зачем вы тут? — наконец хриплым голосом выдавил я.
— Вы не поверите, но, кажется, я не знаю сам. Меня сюда словно привело что-то изнутри.
— А может ли это быть чувствами? — я затаил дыхание. Спросонья я точно зря говорю что-то такое, но отступать уже нельзя, — вы говорили, что мисс Полина ещё любит меня с таким презрением, будто неравнодушны сами.
Конечно, я так не думал и мистер Астлей точно моему греху не подвластен, но мне нужно было хоть как-то себя оправдать. Русские люди часто ищут себе оправданий, независимо от того, уместны ли они в данной ситуации.
— Да что вы такое говорите? Вы тоже больны?
Эти слова пронеслись для меня тогда током по телу, оказались оживляющей пощёчиной и всё, всё что хотите. Я тогда понял, что разговаривать про это с ним нельзя. Никаким образом нельзя, никаким подлейшим образом, как бы не хотелось временами, не скрывая поток своей нежной страсти, зацеловать его лицо. Словно в горячке, рядом с ним я почти не помнил себя. Спасало только то, что моя нежность к нему была уже три года и была не столь яркая, как при первом её появлении.
Я пропустил его внутрь и он с таким милым стеснением сел на кровать (на номер с диваном денег у меня не хватило), что я не смог спрятать улыбку.
— Вы улыбаетесь так, словно смеётесь надо мной, словно я какой глупец. Так позвольте…
— Не оправдывайте себя. Прошу, не оправдывайте, вы этой своей чертой, кажется, оскорбляете всех англичан.
— Алексей Иванович, позвольте…
— Молчите! Пожалуйста, мой дорогой, молчите. За ваше молчание здесь я назову вас как угодно, honey, my dear, mon cher, я брошусь к вам в ноги, сейчас, сейчас же, если только попросите…
Я не знаю, что на меня нашло. Это была истерика, точно истерика из-за событий сегодняшних суток.
— А вы знаете, что я выиграл на рулетке? — уже не в силах сдерживаться, продолжил я, — с последним своим гульденом и выиграл! Вы были неправы, Астлей, ужасно не правы. Вы говорили, а если и не говорили, то думали, что я — безвольный человек, надеющийся только на удачу и что это удача меня подводит, вы думаете так о всех русских! Но это не так, смотрите, смотрите, я вас убежу!
Наконец закрыв дверь на ключ, я подошёл к столу, высыпая из карманов выигранные давеча сто семьдесят гульденов. Глаза мои нездорово блестели.
— Милый мой… — в какой-то панике, явно не от денег, начал Астлей, но я не дал ему закончить.
— Вы уже называете меня своим милым! Вот! Это прямое доказательство того, что вы боитесь, просто боитесь. Вы… Думаете, я больной ублюдок? Да точно, точно, я ведь уже говорю так, задыхаюсь в своих словах и мыслях. Это заразно? Скажите, Астлей, безумие передаётся? Неизвестным путём, через кости, цифры, точки, карты, масти и цвета чёрный-красный, да zero, кажется, оно передалось мне от этой чертовщины на воксале, когда я ещё играл один из первых разов. Отвечайте! — и рука моя, крепко сжатая в кулак, прилетела об стол. Мистер Астлей вздрогнул.
— Пожалуйста, остановитесь. В таком состоянии я начинаю бояться вас, как боялся мисс Полину, когда она впервые прибежала в этом же состоянии ко мне.
-Боитесь? -я прыснул, садясь рядом с ним на кровать и вовсе опустился полностью, расставляя в стороны руки, — меня скоро вся Россия будет бояться, да что Россия, весь мир! Я болен идеею доказать всем, и вам, и мисс Полине, всем, что я способен на что-то. Я… Я…
Больше я говорить не смог. Меня разрывала изнутри тревога перемешанная с чем-то. Наверное, это и было чувство безумия. Я закрыл глаза, смеясь, долго смеясь, но вскоре мой смех резко перетёк в слёзы. Я дрожал всем телом, дрожал так, как никогда.
Я не помню ничего после, но он рассказал мне, что сам очень испугался и прижал меня к своей собственной груди, пытался успокоить, но я не слушал, и слушать вовсе не хотел.
Я проснулся уже теперь на утро, Астлей спал рядом. У него был такой вид, словно он не спал до четырёх утра. Я посмотрел на часы и слегка удивился: сейчас было только пять. Я проспал только порядком двух часов, и знал, что точно не усну более.
Астлей, словно чувствуя, что я проснулся, открыл глаза сам. Он сразу подскочил, обеспокоенно смотря на меня.
— How are you?
— Я… м. что? — спросонья я ещё ничего не понимал, а он, видимо, с него же заговорил на родном английском.
— Как. Я спрашиваю, как ты? — он слегка вспыхнул щеками, а я лишь улыбнулся — впервые он сказал мне «ты».
— Плохо, — честно ответил я, смотря в зеркало подле окна, — сколько вы хотя бы спали?
— Я не помню.
Он слегка посмеялся и я смеялся в ответ. Только сейчас я заметил, что оба по пояс были без одежды. Мне нужно было только бросить вопросительный взгляд, и мистер Астлей рассказал мне всё. Оказалось, что когда я более-менее успокоился, меня сразу же клонило в сон и он раздел меня, укладывая, и только через время уснул рядом сам. С каждой секундой я понимал, что люблю его всё больше и больше самыми нежными чувствами. Я влюблёно смотрел на него и улыбался и, готов поспорить, он смотрел на меня с теми же в зрачках чувствами.
— Что вы планируете делать дальше? — спросил он меня в конце рассказа, гладя по щеке.
— Остаться с вами. навечно… можно?
— Можно.
И он медленно приблизился своим прекрасным угловатым лицом, нежно целуя меня в губы. Чувства захлестнули меня изнутри.
Проснулся я совершенно один. Астлея не было рядом. Я искал его в безумии, искал по всему номеру, не помня себя, спросил у первого работника, что попался мне в коридоре, но в ответ мне сказали лишь то, что он ушёл в примерно полпятого утра.
Я вспомнил всё и опёрся о стену спиной, скатываясь на пол, широко раскрывая глаза. Мне предложили помощь, но я только отрицательно покачал головой.
Когда моя истерика ночью прекратилась, я вновь обрёл способность и желание много говорить.
— Я ненавижу вас!
— Вот как? — кажется, его сердце что-то больно кольнуло, — а я думал наоборот. Вы мне близки.
— Лишитесь этой идеи, если хотите выжить. Я чуть не купил мисс Полину за какие-то сто франков, мы не сможем оставаться близки, пока я хоть когда-то прихожу за рулеточный стол, а приходить за него я буду всю жизнь.
— Вы же говорили…
— Мало, что я говорил! Я убил себя, я прогнил, как вам не понять? Уходите. Прошу вас, уходите, я не хочу, чтобы вы прогнили вместе со мной, вы мне противны!
У него на щеках тогда у самого появились слёзы и он правда ушёл.
Мне подали стакан воды и только холодная жидкость смогла хоть как-то привести мой рассудок во что-то на подобии порядка.
Я отправил ему письмо в тот же день. Ещё даже не ел, а пошёл, чтобы отправить письмо. Не прямо ему, его адрес я не знал. Я отправил его на адрес его матери и сестры. Я точно помню, что было в нём.
«Прошу простить меня за такую наглость и ни в коем случае не давать это письмо Полине, она не должна об этом знать.
Я не знаю, где сейчас мистер Астлей, но прошу передать это письмо ему. Более я от вас ничего не требую, и следующие строчки — конфиденциальная наша с ним переписка. Спасибо за понимание.
Прости меня за то, что я сказал тогда. Думаю, мы уже настолько близки, чтобы говорить тебе «ты». Я люблю тебя, ты самый близкий мне друг теперь уж на многие времена. Это был приступ безумия, поверь, не больше. Ты мне не противен, и совершенно наоборот. Мне теперь уж больно, очень больно и стыдно от своих же слов. Я боюсь, что ты не простишь меня. И я молю тебя о хотя бы понятие.
Хотя, твой разум всегда холоден. Ты обязательно поймёшь…
Я болен. Болен безумием и мужеловством, и я боюсь, что эти мои болезни перенесутся на тебя. Мой верный друг, я ближайшие года буду в отеле, здесь, в Гомбурге, и правда через десяток лет подойду к той же лавочке и буду ждать тебя там. Я просто хочу, чтобы ты остался моим тёплым другом.
А может, моя болезнь добралась уже и до тебя и люблю я тебя сильнее статуса крепких друзей. Ответь только: тебя это отпугнёт?»
Но ответа не приходило. Я ждал месяц, полгода, год, и ответа всё не было.
Я остался один. У меня уже не было никого и ничего, зарабатывал на хлеб я только рулеткой, ставя по-маленькому и по-маленькому и выигрывая.
Щемящая болезненная тоска медленно распирала меня изнутри, и я не мог ничего с нею сделать. Мне было одиноко и больно, в моё сердце словно ударяли стрелы изнутри каждый день моей жизни.
Моё пребывание вскоре и вовсе стало одним сплошным днём, циклом, вечно повторяющимся и замкнутым. И этот цикл был всегда с тревогой, судорожной проверкой почты (ранее я спрашивал у сотрудников, но позже настолько обнаглел, что уже сам просился проверять, нет ли моего письма), со слезами и попытками забыться алкоголем или дешёвыми женщинами. Я пытался заменить его хоть чем-то, и у меня не получалось.
В конце концов по давнему спору я пришёл к той скамье, где ровно десять лет назад сидел Астлей. Я слегка подзабыл его, спустя около четырёх лет, но всё ещё ждал ответ. Он не сидел на том месте. Я прождал весь день, до темноты, до сумерек, но он не пришёл. Я остался со своей больной любовью один.
Тогда я уже не выдержал и снова пошёл за рулетку. Я поставил порядком пяти гульденов на rouge и выиграл. Все десять я поставил на 12 первых и выиграл вновь. Я не проиграл до двенадцати ни разу, а последнюю игру вовсе сгоряча поставил на zero и, что вы думаете? Я выиграл. Теперь уж рядом со мной на столе красовалась стопка порядком пятиста тысяч гульденов, что золотом, что банковскими билетами. Меня сразу обступили, а я только как-то нездорово рассмеялся и попросил у ближайшего ко мне джентльмена (кажется, тот был французом) револьвер. Он протянул мне револьвер и я, не медля ни секунды, в приступе сегодняшнего безумия, прислонил ствол к виску, сразу спуская курок. У меня уж теперь не было страха перед смертью.
Утром ко мне в номер зашли отдать письмо.
«My dear, — было написано почерком мистера Астлея, — я прошу меня простить, дома давно никого не было, ещё и я разъезжал слишком много по делам. Я теперь уж не знаю, зря или нет отправляю вам это письмо.
Я не могу с вами на «ты», хотя бы сейчас, мне нужно время. И я надеюсь, что это время вы мне дадите.
Со страхом признаюсь к чувствам к вам. Я тогда, пред вашими дверями струсил и засмущался. Однако, я рад, что переполняет не меня одного. Я горячо люблю вас, Алексей Иванович, и я приеду как можно скорее, ждите меня, это всё надо обсудить!»
Я не помню более глупый и резкий поступок в его жизни.
И он тогда приехал. И, в красивом чёрном костюме, со шляпой, как то положено англичанам, стоял над моей могилой в солнечный летний день, читая дату и слегка улыбаясь от глупого совпадения: в эту же дату он написал первое и последнее его ко мне любовное письмо.