«Nur wer sein Ziel kennt,
findet den Weg.»
Почему же демоны ходят по церкви? Почему они молятся и ставят свечи?Неужели все то, что мы так старательно делали, оказалось ничем иным, как пустым звуком? Неужели, ангелы, Боги, святые — лишь обман, иллюзия, и на самом деле, всем нашим миром управляют сущие дьяволы?
Не так ли это, Эрвин Смит? Прислонив голову к деревянной раме, покачивая ногой в такт мелодии завывающего ветра, он, сидя в одиночестве, улыбался глядя на звезды. Они — закрываемые иногда тучами, — подмигивали и словно смеялись, играли в прятки и прыгали через резиночку, натянутую на щиколотки. Девочки в школе тоже прыгали через резиночку, что-то постоянно щебечя. Правда, он так и не понял смысла этой игры, ведь с головой погрузился в совершенно другую, явно не такую забавную игру и ему было уже далеко не до разбора девчачьих игр. А ещё, ох точно, бывшие товарищи из кадетского корпуса любили ночью, передавая то, что осталось от когда-то большой свечки, в темноте, рассказывать страшилки. И припомнилась одна, эмоционально рассказанная Майком, история: Когда-то, очень давно, в их городе, в пределах стен, обзовелся титан. И этот титан принимал облик человека каждый раз, когда солнце виднелось из-за бетонной клетки, а с наступлением тьмы, становился вновь уродливым и страшным. Так вот: в один солнечный день раздался громкий взрыв со стороны леса, вблизь охотничьих деревень. — А может и не лес, может поле. Черт его знает, это было много лет назад и история начинала терять свое первостепенное повествование. — И появился титан, он схватил своей огромной, страшной рукой человека, стал сжимать, да так, что этот людишка со страху потерял дар речи, и, кажется, возможно, даже тронулся умом. Он стал лепетать о расскаянии, клялся всем, во что никогда не верил: в богов, церковь, святых, ангелов, даже адом поклялся. И титан, сжалившись над низшей рассой пищевой цепи, обратился вновь человеком, припал на колени к ногам, кажется, бездомного, и сам стал просить прощения. И рассказ кончался тем, что тот титан в пределах стен был королём человеческих сердец. Он сидел на троне, обожаемый тысячами, верил в святых. А тот человек, которого схватил гигант, оказался обычным маньяком и убийцей, ни в кого кроме себя не верещуй. И тогда произошло ужасное: король стал поощрять зверства, которые творила его бывшая жертва. А бездомный убивал всех: от солдат полиции, гарнизона и разведчиков, до простых граждан. Поэтому, может титаны и в правду верят в Богов, убивая нас, людей. А такие же люди, которые и людьми не являются в нашем простом понимании, — скорее сущими дьяволами, бродящими за королями-титанами по церквям — ни в кого не верующие, убивают нас, из-за своих побуждений. — ты снова не постучал — — тук-тук — — не прибедняйся, раз уже зашёл — Люди имеют срок годности: душевный, физический, моральный. Осознавать это грустно и очень болезненно, ведь мы ничего не можем исправить или изменить. Сюдьба — штука зловещая. Она готова измываться над нами, пока мы не сведем концы с концами. Но неужели все мы рождены ради одной цели? — переубивать друг друга, родить новых убийц и самим умереть? Неужели, вся наша жизнь не имеет ни ценности, ни смысла? Неужели, все мы так и умрём, с заколоченной крышкой гроба, чтобы никто не видел наших истерзанных войнами и бесчеловечностью тел? " Когда у людей появится иной враг, кроме самих людей — они объеденятся.» — Как печально, что это всего лишь фраза, которая не имеет никакого смысла в реальности. Люди жестоки и эта жестокость заложена в генах. Мы не можем прекратить убивать других и себя, а даже если и явится на свете враг, которого не сможем победить — будем побеждать друг друга и радоваться, как цинничные и эгоистичный существа, хоть какой-то победе. Такова наша жизнь. Таковы правила этой, правда, страшной до ужаса, игры на выживание. — ты снова об этом? — Один взгляд серых и серьёзных глаз, словно сканирует хозяина комнаты. Иногда создавалось впечатление, что этот низкий и в то же время, сильнейший на свете человек, умеет читать мысли. Хотя на деле, они просто привыкли читать друг друга по жестам рук, движению тел и приподнятым бровям. Наверное, совсем немного, но от этого осознания в груди теплело. Может, люди и рождены чтобы убивать и быть убитыми, но он готов ко всему этому, чтобы в комнату, однажды поздно вечером, снова вошли без стука. — Ты ведь тоже об этом думаешь. Тоже винишь себя в том, в чем не виноват. Тоже думаешь, будто мог помочь — Это наша вина. Наша вина потому, что мы бессильны перед самими собой, государством, властью, обществом. Мы навсегда оклеймены огнём и это клеймо — наша свобода, наша клетка, наши мечты и наша жизнь. Массы ничего не решают, только если у этой массы нет оружия и навыков выживания. Общество ни на что не влияет, только если у этого общества нет агрессии к одному человеку. Люди — люди сющества слабые, поддающиеся мгновениям и порывам, но все так же, ни на что не годные. Если быть солдатом — это значит убивать и быть убитым, отдать все что у тебя есть во имя чей-то миссии, то я, как человек забвенный и влюблённый, как Эрвин Смит, в историю, хотел бы, в память о Леви, внести иные коррективы: Люди живущие в чёрном свете. Люди рождённые в огне. Прошу Вас — Живите. И где бы вы ни были, кудаб ни пошли — Живите, пожалуйста, просто Живите. Ведь мёртвые, погребенные в ямы, ничего поменять уже не могут. Отдадим свои сердца за свободу. Отдадим свои души за историю, о которой молчат. Отдадим свое тело бесконечным мучениям. Но никогда не умирайте по чужому приказу. Делайте все, чтобы выжить. И если, чтоб спастись, нужно будет бежать — бегите. Ведь только пока вы живы — вы можете что-то изменить. Майк с Нанабой всегда в конце августа приходили с охапкой сирени. Пахло это чудо-растение просто изумительно Приторно и сладко на весь корпус. Но почему-то Эрвин всегда улыбался, когда с грозным лицом и без стука, к нему в кабинет заходил Леви, фыркая нервно и кидая на стол командору пару веточек паху его цветка: — снова они эту дрянь притащили, а мне потом её завядшую искать по всем комнатам. Вот скажи, оно мне надо? — Но когда темнело на улице, когда в кабинете Эрвина горели свечи, он замечал, как капрал крутит веточку в своих руках, прикрывает глаза и блаженно выдыхает сладкий, приторный аромат Солнце приятно греет огрубевшее с годами лицо. Конь, стоявший совсем рядом, смешно фыркает и мотает своей белой головой, отказываясь идти и вредничая как ребёнок. Сегодня вечер субботы, 21 июля. И завтра они выходят на миссию чтобы выяснить ситуацию в пределах стены Мария. Иногда им нужно делать такие выезды чтоб разузнать сколько ещё пришло титанов, а так же вести подсчёты. В июне новых титанов было совсем мало и в основном скопления по 2-3 «штуки», были у самой стены. — ну пойдём же, чего ты снова вредничаешь — Мужчина глубоко вздохнул несильно дергая на себя повод Эрвин полагал, что после тренировки конь устанет и сам пойдёт в стойло, но тот, почему-то упирался и стучал копытом по земле, обидчиво и злобно выркая. Леви остался на дополнительный круг вместе со своим отрядом, ведь, как объяснял Леви: «У Петры все ещё плохо получается переходить на УПМ с лошади и обратно». Может, именно из-за того, что коня капрала небыло в стойле, конь Эрвина решил повыделываться. Небо сегодня красивое, красно-фиолетово-синие. И воздух чистый и конюшня пустая — все солдаты побыстрее отправили своих лошадей в стойла и быстро разошлись. Смит ещё раз вдыхает свежий запах вечернего лета. Однажды все это оборвется: и конь с белой гривой и солдтаская жизнь и жизнь его самого. И не увидит он больше закатного, июльского неба. — Чего не заходишь? — Леви, в своей привычной манере быть тихим и одновременно громким, появляеться прям за спиной, отпускает повод отпуская коня прогуляться у конюшни и побегать. Капрал уставший, это видно сразу по понурому, чуть сероватому лицу. — Решил постоять, полюбоваться. Редко смотрю на небо, хотя стоило бы — Эрвин делает шаг к деревянном забору и упирается о него бедром, складывая руки на грудной клетке. Два коня, словно залитые последними лучами солнца, бегали по небольшой поляне, фыркали и кусали друг друга за бока. — Как думаешь, когда зацветет сирень? — — Словно ты не знаешь — — Ну не делай такое лицо, Леви, я пытаюсь поддержать дружескую беседу — Эрвин широко улыбается, поворачивая голову к стоящему рядом товарищу, и, Аккерман наконец улыбается в ответ. Расслабляет до этого напряжённые плечи, чуть сгорбился и встаёт рядом, начиная смотреть на играющих животных. Черноволосого, вечно угрюмого и до боли в шее, низкого мужчину, заставить улыбаться намного проще, чем кажется новобранцам. Хватит простого чёрного чая, сахара в банке, пыльного и старого чайного набора на день рождения, простой беседы ни о чем. — Всё это, и в правду заставляет капрала украдкой улыбаться, а ведь нужно всего-навсего приглядеться. — В конце августа, а зачем она тебе? — — Сирень? Она вкусно пахнет — Почему-то цветы в мировой культуре стали чем-то болезненно романтичным. Любой цветок, описываемый многими авторами искусства, становиться воплощением надежды и огромной боли. Каждый цветок, который мы ненароком замечаем, в последствии превращается в наших воспоминаниях во что-то, что щемит сердце даже у самых черствых людей. Запах, цвет, форма, место, в котором это простейшие растение было увидено — это приносит человеческому разуму ощущение романтичности, страдания и чего-то недосигаемого. Вспоминая цветы, зачастую мы плачем, ведь не можем понять, почему же эти растения наполняються самыми чистыми чувствами людей. Ромашки, Подсолнухи, васильки, сирень, джасмин, колокольчики — вспоминая их, на ум приходят тысячи надежд, боли, радости и отчаяния. У вас такого нет? — Да, она вкусно пахнет, но неужели ты будешь её рвать, чтобы поставить в своём захламленном кабинете? Побереги психику растения от своих извращенных фантазий — — У цветов нет психики — — Как и у тебя сострадания — На самом деле, как и у любого другого человека — оно есть. В малых количествах, ведь та должность, на которой он находиться, не позволяет чувствам брать над собой вверх. А сострадание — это достаточно высокое чувство эмпатии, которым Эрвин, как и любой другой, тоже обладает. — Возможно ты и прав — Солнце почти село за горизонт, наигравшиеся и набегавшиеся лошади уже плелись к конюшне, продолжая покусывать друг друга за бока и уши. Тёплый ветер постепенно становился холоднее, но все так же был приятным и успокаивающим. Словно никогда не было войны против титанов, словно никогда не было смертей, болезней и внутренних гражданских разладов, словно все хорошо и никуда им завтра не надо. Словно наконец наступила мирная жизнь без стен, нависшей опасности и вечного ощущения приближающейся смерти. — Я приду к тебе ночью, будь добр хоть немного прибраться — Леви был непростым человеком: закрытый, серьёзный, нахальный. Его можно описывать всеми ужасными словами, даже не боясь, что это будет прямое оскорбление, ведь капрал и сам, с завидно регулярностью, поливает грязью и отборным матом все, что его хоть немного раздражает. Может он и вырвался из подземелья, но подземелье живёт в нем, душит его, заставляет возвращаться в воспоминаниях обратно, в те далёкие дни. Но не смотря на все перечисленное, Эрвин проникся особым чувством к этому черствому мужчине. Я бы мог назвать это чувство — чувством уважения, безгранично го доверия и совсем немножечко, самую малость, платонической любви. Ведь Леви был не просто сильнейшим солдатом всего человечества, он сам был человеком. Со своими мыслями, страхами, и мечтами (даже если о них он и не говорит). " — Я бы хотел свою чайную -». Со своим горем и злобой, со своими демонами в голове. И Смит делает все возможное, чтобы этот мужчина хоть иногда, но улыбался, радовался и отдыхал от вечной борьбы за выживание. Командор у хотелось чтобы капрал был счастлив. Даже если это короткое мгновение, быстрый порыв и что-то неясное. Так же, бригадир прекрасно помнил первую реакцию, тогда ещё юного солдата на снег. Первая зима, первый снег, первая земрзшая река, первая простуда. Удивление на лице Аккермана, когда тот, вечно оглядываясь, побывал снег на вкус. Как он матерился, когда свалился подскользнувшись на гололеде и как болел, после того как в горах провалился по самую черную макушку под снег. Эрвин хранит эти воспоминания как нечто сокровенное, никто ведь и не должен знать, как сильно он хочет, чтобы ни одна зима и закат, ни одно звёздное небо и ужин, не стали последними. К Ханджи, капрал привыкла долго, к замашкам Майка, он свыкся быстрее. Но все равно, пряча лицо улыбается, когда Моблит вновь пытается успокоить разбушевавшуюся Зое. Улыбается даже тогда, когда Нанаба шлепает Майка ладонью по носу, потому что неприлично нюхать новобранцев открыто. Он улыбается, всегда улыбается, а Смит вместе с ним, но не скрывая ладонью лица. — Майк с Нанабой выпить звали, пойдём? — перед тем как уйти, Леви оборачивается через левое плечо и смотрит, своими спокойными, серыми глазами — Конечно пойдём, я скоро приду, можете начинать без меня — А куда он денется? Конечно придёт, как не придти, когда завтра они могут умереть? Как не придти, если, возможно, это их последний июльский вечер? Они сидели в комнатушке Эрвина, разложив на полу бутылки и сев на полу. Ханджи хлопала моблита по плечу, заглядывая в его карты и дергая ногами в порывах смеха. Нанаба перешептывалась с Майклом, думая, что никто не заметит как они специально меняются картами. А Леви, отсев от них чуть подальше и прижавшись спиной к креслу, потягивал пиво из бутылки. — Ты пришёл — взгляд капрала теплеет и на губах расползаеться, чуть поддернутая выпивкой, улыбка. Он смотрит, как бригадир прикрывает за собой дверь и снимая китель, вешает его на крючок — А как я мог не придти, если вы оккупировали мою комнату? — Смит наигранно закатывает глаза, но не может удержать смешка. Таким оккупантов, уже пьяных и покачивающихся, выгнать из комнаты можно, всего-то пригразив карандашом — Это Леви ключи достал, мы тут ни причём — Нанаба смеётся, прикрывает свои красивые глаза и наклоняет голову вбок, как кошка — Что открыли, туда и вошли Карты они купили с Майком, ещё будучи новобранцами у какого-то мужика в подвале. Вот так и живут эти карты уже много лет и играют ими всегда одни и те же люди, только позже добавился Леви, который играет намного реже и только тогда, когда уже полностью опьянеет. Эрвин сел на пол к остальным. Переживать за чистоту комнаты не приходится, капрал всегда тут убирает, хотя его никто и не просит, говорит: «В благодарность за чай». Чай, о котором он всегда напоминает — это кантробанда полиции, попавшая случайно в разведкорпус. В этом чае нашли взятку, а Аккерман, испробывав благородный напиток, просто сказал: «Я бы хотел попробовать его ещё раз». «А я бы хотел ещё раз взглянуть на твою улыбку» Через час, карты уже не вызывали такого азарта, капрал уже сидел рядом со Смитом и постоянно норовил свалиться куда-то: то вперёд, то на него, Эрвина, самого, то назад, то назад, то на сидящую по правую руку Ханджи. Зоэ тоже уже совсем понесло, она размахивала бутылкой и верещала о том, какие титаны прекрасные и волшебные существа и гребла, и гребла карты, даже не глядя на масти. Майк, скрести руки на грудной клетке уже спал, придерживаемый за плечо Нанабой. — я думаю, пора уже и спать — Смит хлопнул по коленям ладонями, растягивай губы в пьяной улыбке — я на полу! — Зое вскрикнула, дернув руку с допитой бутылкой пива вверх и провалилась на бедолагу Моблита. Они вдвоём как упали на пол, в странной позе, так и остались лежать Эрвин тоже лёг на пол, а Леви рядом с ним, повозился, бросил что-то вроде: " Я проиграл?». Да так и свернул я комочком рядом, уложив голову на колено Смита. То были прекрасные времена, когда ни о чем думать не нужно. Они могли свалиться друг на друга пьяные, сдавливая грудные клетки оипшим смехом. Они могли сделать что угодно, на короткие мгновения возвращаясь в такое далёкое детство, в такие далёкие, спокойные дни. Когда Майка и Нанабы не стало, карты навсегда были заперты в ящике стола, а сон на полу был запрещён. Да никто уже и не хотел ложиться на промерзшие деревяшки и спать, никто уже не напивался. Эрвин помрачнел ещё на тон. Его лучший друг, с самых кадетских времен, погиб. Погиб, пускай, и с честью, но что даёт эта смерти при ордене или звании? Мёртвых не вернуть, с ними нельзя поговорить, их нельзя обнять, с ними нельзя вспомнить те далёкие, июльские вечера. Они так и останутся в том далёком мгновении, когда воспоминания кажутся, скорее сном, чем реальностью. — Эрвин, давай поспим на полу? — — Что? — Леви тоже погруснел, стал меньше улыбаться, даже чай пить почти перестал, вечно откладывая и бережно храня в комнате Эрвина, вместе с картами, в ящике стола. Сегодня капрал выглядел совсем подавленным и одиноким, даже не поднимал глаз. Он крутил веточку сирени своими тонкими пальцами и поддрагивал. Отряд не нашёл тел Нанабы и Майка, не было даже возможности похоронить их с достоинством, что уж говорить об остальном. Самой, пожалуй тяжёлой частью стало то, что вещи покойников нужно было собрать и передать родственникам, объяснить ситуацию. Но объяснений не было, было только до невозможности больно. Аккерман больше не задерживался на второй круг во время тренировок. Петры и всего остального состава команды Леви, не стало. Их тела тоже не увезли, по ясной причине. И объяснять родственникам причины было так же тяжело, как и смотреть в глаза отца Нанабы, сжимая ее вещи в руках. — Знаешь, запах сирени может успокаивать — Эрвин поднялся с кресла, проходя по комнате до середины и лёг Комната Эрвина находилась на третьем этаже штаба, рядом были расположены комнаты и остальных капитанов: Майк, Леви, Ханджи и т.д. Спальня Смита не отличалась ни большими размерами, ни убранством. Всё такая же, как и везде кровать, стол, шкаф, только небольшое квадратной окно выходило на солнечную сторону. На книжных полках пыль уже построила свои замки, на листах бумаги и письмах появилась плесень от влаги. Окно было всегда открыто, а дверь закрыта. Сегодня Смита загнал сюда Леви, заставил наконец придти и поспать в спальне, в которой навсегда застыл мгновение, замороженное холодными ветрами. Он огляделся — все на своих местах, ничего не изменилось, но в груди поселилось ощущение пустоты. Сирень свисала гроздями, падала причудливыми тенями на траву, словно на виноград смотришь. Эрвин срывает один цветок, крутит в руках и вдыхает. Пахнет сладко. Приторно сладко. Сколько должно умереть людей, чтобы кто-то смог обрести полное спокойствие? Без вечных сомнений, без вечного страха. Вся эта борьба — неизбежность. Но сколько их ещё должно быть? Сколько их уже было? — Эрвин хотел бы знать ответы на эти вопросы. Задумчиво верит сирень в мазолистых руках и как-то горько улыбается. — А когда ему суждено умереть? После смерти Нанабы и Майка, Леви стал очень нервным, безумно печальным. Он не понимал, почему должен защищать Эрена, из-за которого умирает столько товарищей, дорогих людей. У него, как и у самого Смита, почти ничего не осталось. Только они друг у друга, Ханджи и Моблит. А точно ли ему интересна сама история создания мира? Точно ли ему нужно именно это? — наверное нет. Скорее всего, бригадир просто хотел быть свободным в своих рассуждениях, свободным в том, что и о чем читать. У них с Леви разные трактовки слова «свобода», но никто из них не обсуждал того, чего хочет душа. Майк бы расстроился узнав, что Эрвин больше не играет в карты. Расстроился если бы узнал, что Леви больше не пьёт и редко заходит в комнату бригадира. Сколько ему осталось жить? Дня два? Три? Может пару часов? Он не боится смерти, но жить всегда хочется подольше. Да и… Знаете… Расстраивать и бросать человека, который готов отдать за него одного свою жизнь совсем не хочется. Очень не хочется, чтобы он ещё больше грустил. Шелестит листва на теплом ветерке. Сегодня июль — непонятно число. Аккерман подходит ближе, глядя на Смита своими, до невозможности, по-детски грустными глазами. Жаль, что на Эрвина никогда не работали угрозы, да и врятли Леви бы смог сломать ему ноги. — Сегодня тепло — — июль же — — Вкусно пахнет — — Да, это сирень, хочешь, я тебе сорву веточку? — Смит повернулся спиной к капралу, вытягивая с и вставая на носки. Послышался лёгкий хруст веток, листа зашумела ещё сильнее, негодующе что-то говоря, на своём, непонятном. — Сирень… Ах да, конечно… -